Ангелы в Париже

В Париже вовсю цвели каштаны. Начало мая — вопреки погодным катаклизмам — их сезон: большие и малые деревья загораются розовыми свечками цветов. Оптимистично–яркими, а не толерантно–пастельными, как в наших широтах. «Часом не они ли съедобные?» — поинтересовалась я, впервые обозрев на площади Конкорд, что переводится как Согласие, похожие на лиловые облака деревья. «Нет, — сказали мне знающие люди, — те каштаны, которые можно жарить и таскать чужими руками, розовыми не бывают».

Фраза получалась по–французски остроумной: лучше ее могла быть лишь полная философского смысла хайку о жизнерадостной розовой сакуре, которая также цвела в начале мая в Париже. Точнее, уже отцветала, роняя на головы парижан и космополитов–туристов нежные, как бабочки, лепестки.

Отгорающими свечками каштанов (увы, век их недолговечен) и сакурово–мирабелевыми лепестками была усеяна и дорога, ведущая к Сен–Женевьев де Буа. Предместью, точнее, маленькому городку под Парижем, где находится Русское кладбище. Наступать на хрупкое кружево, еще недавно живое и трепетное, не хотелось — но светило такое доброе солнце, что жизнь — символ цветения — казалась вечной, а смерть лепестков — лишь временной игрой между светом и тенью. Хотя, увы–увы, в этой Вселенной всё наоборот.

Прямо при входе курчавились молодой зеленью березки — растиражированный символ русской ностальгии. «Вообще–то береза для Франции дерево нередкое», — резюмировала гид, девушка из явных эмигранток новой волны, которой очень хотелось походить если не на коренную парижанку, то хотя бы на наследницу доперестроечной эмиграции.

«Береза — она и в Италии betula», — подумала я, вспомнив латинское название воспетого славянскими поэтами дерева, которое педантично описали и классифицировали еще античные ботаники.

И все же русская самобытность на кладбище присутствовала — в виде похожей на игрушечную славной церквушки Успения Богородицы, чьи голубые маковки– купола легко осеняли тихий и почти безлюдный погост.

Девушка–гид знала, чьи могилы нам показывать. И быстро устремилась по дорожке вдоль многочисленных надгробий.

Теоретически я тоже знала, чьи бесплотные тени — если повезет безнаказанно отстать от группы и остаться среди гранитных плит в полном одиночестве — я здесь увижу: Мережковского и Гиппиус, Бунина и Нуреева, Галича и Виктора Некрасова. А еще русских генералов из Белой гвардии и графинь с декабристскими фамилиями.

Честно говоря, в этой звездной и одновременно роковой плеяде хотелось бы найти и память о совсем наших — белорусах, коих тоже немало навсегда приютил град обетованный. Например, о художнике Валентии Ваньковиче, полтора с лишним века назад оставившем в Минске своего заботливого ангела–хранителя — жену Анелю и отправившемся искать живописной славы в Париж. Ох нельзя бросать своих нежных ангелов — Валентий Мельхиорович умер теплым парижским маем на руках у верного друга Адама Мицкевича. В сорок два года — и был похоронен на совсем другом кладбище — Сен–Дени.

Так что встречу с его призраком пришлось оставить на потом... А пока я выбрала для мысленного общения троих — Гиппиус, Нуреева и Тарковского. Понимая, что выбор произволен, как полет осмелевшего от весеннего солнца шмеля, вздумавшего нарушить прозрачный покой Сен–Женевьев де Буа. Хотя, как сказать, как сказать... Земной путь декадентской мадонны или Кассандры Серебряного века, как называли современники Зинаиду Николаевну, и ее мужа мог бы закончиться голодной смертью зимой 1919 года. Не проникнись почтением к сбежавшей из Петербурга паре с двумя чемоданами рукописей... белорусские контрабандисты, посадившие истощенную и оборванную гордость русской литературы в двое саней и нелегально переправившие через советско–польскую границу. Где–то под Бобруйском — после того, как Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна подзаработали денег на переправу чтением лекций и писанием статей в городе Минске...

Маленькая, чуть больше книги, плита с именем Зинаиды Гиппиус скромно притулилась у самого изножия могилы Мережковского. Выглядело символично, как стихотворная форма, которую оба исповедывали: будто верная спутница–жена бесшелестно примостилась у ног мужа. Навечно.

Феминисткам такой посмертный расклад, пожалуй, не сильно должен нравиться. Но полувековой брак двух родственных душ выдержал все испытания: и славой, и гонениями, и ностальгией по потерянной родине. А интересно, что за статьи писала золотоволосая символистка в минские газеты? — еле успела подумать я, как нас повлекли дальше — мимо скромного креста над могилой Бунина, плит с фамилиями легендарных казаков, надгробия Феликса Юсупова с женой Ириной, памятника с перечнем покоившихся Коровиных — прямо к... ковру Нуреева.

Ковер, конечно, был не настоящий, а из искусно сделанной красной мозаики. Но каменные складочки и бахрома даже вблизи выглядели как сотканные из шерсти. Хотелось потрогать каждый изгиб драпировки, чтобы убедиться: татарские мастера сотворили для своего знаменитого земляка настоящее чудо. Гениальный памятник гениальному танцору — мимо такого не пройдешь равнодушно. Захочется стоять долго, у самого края кладбищенской аллеи, гладя рукой нагретую бахрому и поражаясь последней загадке гения: почему у нас даже фамилию его произносили по–разному: Нуриев вместо Нуреев...

И здесь не вышел дух из–под тяжелого ковра — капризный дух капризного любимца Терпсихоры. И обижаться на это не стоило: я ведь даже ни одной его живой постановки не видела. Так, скудные обрывки по телевизору — и это был удел всех, оставшихся по эту сторону Вселенной...

Кажется, наша группка непроизвольно увеличилась. Заслышав русскую речь, к нам деликатно, на расстоянии французского багета, присоединилась пара: высокий седой мужчина и миниатюрная девушка, почти девочка. Похоже, по нашему маячку они собирались найти нужную могилу. Вот только чью?

Оглядываясь через плечо на странную пару, я размышляла над дивными прихотями живых. Возле многих надгробий с известными именами лежали монеты, преимущественно российские. Больше всего их было у Бунина. «Может, чтоб служители ухаживали за могилой?» — высказал кто–то вслух предположение. Мысленно я опровергла такую догадку: скорее, подобным образом соотечественники великих эмигрантов заменяют цветы. Мы ведь тоже не догадались купить цветов — ни один из группы. Или живое присутствие все–таки важнее недолговечной временной дани? Тем более что стиль кладбища был по–французски строг и изыскан: без затейливых эпитафий на плитах, без портретов, без пошлых пластиковых роз. Так, может, простят нас те, кто здесь лежит. Хотя лучше бы последовать примеру Аллы Демидовой, которая в 1987 году по русской традиции принесла корзину живых цветов Тарковскому, одарив по пути и Галича, и Бунина...

В таких меланхолично–созерцательных мыслях я и дошла за чужими спинами до могилы великого режиссера.

В укромном, совсем не на виду уголке погоста — плита из зеленого камня, на нем надпись: «Человеку, который увидел ангела». Рядом скамейка — необычная, в принципе, вещь для этого кладбища, где возле могилы принято стоять, а не сидеть, как в Булонском лесу.

Господи! Но мне–то данное обстоятельство как раз кстати. Как знак свыше — что свидание состоится. Не может не состояться — потому что, кроме законов физики, — науки абсолютно материальной, есть и законы метафизики, не всегда видимые глазу и укладывающиеся в четкую логическую формулу, но от этого не менее действенные и действующие.

Ну какая логика, скажите, была в том, что 30 лет назад старая профессорша, обзываемая за глаза бабой Фросей, но от этого не менее почитаемая теми, кто хотел не запоминать преподаваемые догмы, а размышлять вместе с ней над явлениями мира, загнала наш курс на просмотр появившегося тогда в Минске фильма «Зеркало»? С совершенно странным требованием — не просто его посмотреть, а написать в студенческую газету то, что каждый из нас понял из этого фильма. Не по принципу: нравится — не нравится, а по принципу: понял — не понял.

Прослыть ничего не понявшим никому не хотелось — и все искали в сложной картине, с которой уходила половина зала будущих потребителей будущих сериалов, свои аллюзии, свои ассоциации, свои аналогии. Не буду врать, что я поняла всё, — со столь личностными вещами, как «Зеркало», такого просто не может быть. Но я для себя уяснила главное: в некоторые произведения можно заглядывать, как в бездонный колодец. И жажду утолишь, и свое отражение увидишь, а при желании — манящую пропасть. Лучше, конечно, просто утолять жажду...

Решив во что бы то ни стало посидеть на скамейке Тарковского, я предприняла обходной маневр и отстала от группы. Среди обелисков, что повыше, замедлила ход, а когда спины и голоса стали удаляться в сторону ворот, вернулась к зеленому камню с сакральной надписью.

Увы, скамейка была занята странной парой. Седой мужчина обнимал свою хрупкую спутницу и по–французски утешал ее. А она плакала навзрыд и по–русски произносила бессвязные слова.

Я замерла как вкопанная, не зная, что предпринять. Может, это сын режиссера, тоже Андрей, живущий нынче во Флоренции, приехал на могилу к отцу? Нет, не похож — младший Андрей, говорят, вылитый отец, только без усов, а сидящий передо мной мужчина был другого генотипа. Да и не должен сын по нашим следам искать могилу отца. Случайный гость, как и мы? Но уж очень проникновенно он что–то говорил своей рыдающей спутнице. Тогда кто же? Топтаться у обелиска становилось неприлично — впрочем, и мне ведь могло достаться от группы за чрезмерную задержку.

Я тихонько вздохнула, кивнула паре на скамейке, поймав в ответ их прощальную полуулыбку, и тихо направилась к воротам кладбища.

Что же меня дернуло оглянуться буквально через пару метров? Сверкнувший на фотоаппарате, которым я так и не воспользовалась, солнечный луч? Блик тени на пустынной гравийной дорожке? Предчувствие?

На уходящем вспять повороте, когда еще можно было краем глаза разглядеть за надгробиями зеленый камень памятника, я решила в последний раз взглянуть на странную пару на скамейке, сожалея, что именно они вызывают дорогой мне призрак из небытия, а у меня, как всегда, нет времени. Нет времени не на суету... Я повернула голову и не поверила глазам.

Прежней пары на скамейке не было. Вместо них возле памятника сидели стройный человек с характерными черными усиками, а рядом переливающееся радужным блеском белоснежное создание с крыльями. Неподвижные, как мраморные изваяния, и в то же время явно не каменные.

Я зажмурилась от увиденного, а потом ускорила шаг, чтобы догнать группу.