Это было в Варшаве, в августе семьдесят первого... Теплым воскресным вечером прогуливался я по парку, который называется «Лазенки», прислушиваясь к трансляции концерта с одной из здешних эстрад. И вдруг возникла песня... Усиленная микрофонами, песня струилась над старыми липами, и я остановился, словно пораженный громом: неужели ОНА? Конечно, этот серебристый, этот хрустальный голос трудно спутать с чьим–то другим, но ведь газеты писали, что она еще не оправилась после той страшной автокатастрофы в Италии...Развернувшись навстречу песне, я скоро был уже около так называемого здесь Театра на воде. Когда, пробившись сквозь людскую стену, наконец увидел певицу, все сомнения исчезли: конечно, она! Голубоглазая, золотоволосая, в один счастливый день покорившая Сопот «Танцующими эвридиками», а потом покорившая весь мир...
Три года триумфа — и вдруг страшное известие: на гастролях в Италии, когда она переезжала из одного города в другой, водитель задремал за рулем, и авто вылетело на обочину. Газеты писали, что положение очень тяжелое. Врачи не знали, с чего начинать спасение. Это было в 1967–м...
И вот теперь, спустя четыре года, в Варшаве, слава Богу, снова вижу Анну Герман, снова слышу ее божественный голос, ее песню «Спасибо тебе, мое сердце». В антракте я пробиваюсь за кулисы и, страшно волнуясь, торжественно говорю ей: «Спасибо!» — за то, что оказалась сильнее несчастья, что снова поет для нас. Она, умница, сразу поняла, что за моими словами — отнюдь не чисто журналистский поиск сенсации, а нечто гораздо большее... И, тихо улыбаясь, поведала, что «все самое страшное уже позади, а вообще–то положение было отчаянным: очень долго, семь дней оставалась без памяти, не могла сказать ни слова». Пять месяцев лежала «замурованной» в гипс до самого носа. Еще пять — полная неподвижность без гипса... Два итальянских госпиталя и три польские больницы старались вернуть ее к жизни. Через два года начала упражнения с памятью — ведь не помнила ни одной песни. Потом попыталась петь — тихо–тихо и совсем недолго, на большее сил не хватало. Лежа дома, впервые стала сама сочинять музыку — без инструментов, в голове. Друзья потом ее записывали. Первую песню, которая называется «Человеческая судьба», написала на слова Алины Новак. Теперь у них с Алиной уже есть долгоиграющая пластинка, которая так и называется — «Человеческая судьба», и особенно дорога там ей самой песня «Спасибо, мама...»: давно мечтала поведать о своей маме, которая одна, без мужа, в лихолетье, по сути, на чужбине растила дочку и навсегда осталась Анне самым родным человеком. Очень боялась банальности — ведь о матерях пелось уже столько. Но, кажется, получилось. Вот, послушайте...
И тихо–тихо, почти шепотом, она спела мне про свою маму...
* * *
Отец Ани погиб в сталинских лагерях, и семье не суждено было даже узнать, где находится могила...
Ее родители встретились в середине 30–х, под Ферганой, где находились в ссылке многие поляки и люди из Западной Белоруссии. Едва поженились, на семью обрушились несчастья. Когда отца забрали (а перед этим — еще и троих ее братьев), Анечке едва исполнилось полтора года. Ее мать, пани Ирма тогда ждала второго ребенка...
Как она искала своих родных! В Ташкенте то и дело наведывалась в прокуратуру, где вывешивались списки арестованных «врагов народа». Один из сотрудников органов сжалился над несчастной и сообщил, что мужу дали «десять лет без права переписки». Она еще не знала, что это такое...
В 1946–м наконец оказались в Польше, в городке Нова–Руда: Ирма еще в 1943–м вышла замуж за поляка, пана Бернера, который вскоре стал солдатом Войска Польского. Увы, с войны он не вернулся, погиб...
Потом перебрались во Вроцлав, где пани Ирма в университете стала преподавать немецкий и русский, а дочь пошла в школу. По–польски заговорила быстро. Вообще, языки Ане давались на удивление легко: кроме русского и польского, с детства прекрасно знала голландский, а впоследствии, став взрослой, выучила итальянский. Да как! Сами итальянцы признавались, что на таком чистейшем языке, как у нее, неаполитанские песни исполнялись разве что в старину. Но непременно, даже уже взрослой, присылала маме открытки и письма только на русском. Несмотря на то, что семье пришлось пережить в Советском Союзе, для нее эта страна, как и русский язык, навсегда остались родными...
Боялась ли пани Ирма навсегда отпускать Аню в сумбурную жизнь профессиональной эстрадной певицы? Ведь там, известно, — «богема»: постоянные переезды, отели, банкеты, поклонники... Нет, дочери она верила. Аня была очень чистым человеком: не пила, не курила, никогда в жизни не произнесла ни одного нецензурного слова, даже в кафе ходила редко. Сама же подшучивала над своей «старомодностью». Одним из самых заветных ее желаний был дом. Вспоминая свою 84–летнюю бабушку, потом с горечью напишет в книге, что та никогда еще не жила в нормальных человеческих условиях. Первый гонорар сразу же переслала бабушке и маме. И второй, и третий... Потом купила им квартиру. Ну а собственной обзавелась довольно поздно, выйдя замуж и родив уже сына...
С грандиозным успехом она гастролировала по белу свету, а мама оставалась дома. Лишь один раз оказалась мама за границей: когда из Италии пришла жуткая весть об автокатастрофе, уже на другой день была в госпитале, рядом с доченькой...
* * *
Возвращаюсь в 1971–й...
После концерта в «Лазенках» назавтра, как было условлено, мы встретились в холле студии телевидения. Только что закончилась репетиция, и Анечка выглядела усталой. Как бы оправдываясь, грустно заметила:
— Трудно обрести былую форму. И как вы меня, такую, будете фотографировать?
Но перед фотообъективом это свое состояние все же преодолела, глаза засветились...
Присели тут же, в холле, а потом разговор продолжался по дороге на Солец, к ее дому. В частности, вспомнила Анечка, как однажды в Милане подошел к ней после концерта седой старичок, галантно поцеловал руку и сказал: «Синьора, вы поете совсем иначе, чем теперь принято. Вы поете, как во времена моей молодости, — сердцем. Сейчас же модно шумом заглушать то, что хочет сказать сердце. А у вас это слышно...»
— Конечно, — добавила Анечка, — награды на разных фестивалях дороги, но вот когда услышишь такое, словно крылья вырастают...
Потом мы сидели у нее дома, пили чай с «частками» — то есть с пирожными из знаменитой на всю Варшаву «Цукерни Бликле», и она вспоминала Ленинград — как после концерта бродила там белой ночью до утра, а еще — ленинградское мороженое: «Знаете, такой толстый круглый шоколад вокруг палочки? Вкуснее ничего не пробовала!..»
На прощание подарила свою пластинку и книгу, которую написала, лежа на больничной койке, в гипсовом панцире. На обложке книги — крупно: «Вернись в Сорренто?» Помните, ведь это же название популярной неаполитанской песни? Но здесь в конце еще знак вопроса. Почему вопрос? Да потому, что, когда писала, было совсем не ясно, сможет ли вернуться на сцену и этого самого Сорренто, где прежде выступала много и с успехом, и на сцены Рима, Варшавы, Питера...
К счастью, смогла! Сколько раз мы потом с благоговением внимали ее дивному, ее единственному в мире голосу...
А ведь в своей книге она признавалась:
«Музыкального образования у меня нет, голос поставлен от природы, и личной моей заслуги в том — никакой. Пение не доставляет мне трудностей, я в одинаковой форме что днем, что ночью. Мне не нужно предварительно распеться, проявляя особую заботу о горле...»
* * *
В общении с людьми она была именно Аней, Анечкой, а не блистательной, недоступной Анной Герман, примадонной мировой эстрады, воистину суперзвездой. Она не создавала вокруг своего имени шумихи, не смаковала подробности своей личной жизни в разных интервью, не строила себе виллы, не заводила «Мерседесы», не окружала себя охраной — в общем, ничем ни на гран не напоминала тех, бесчисленных нынешних рок– и поп–звезд, победителей разных хит–парадов, завсегдатаев разных презентаций и прочих тусовок, которые в абсолютном своем большинстве ни по профессионализму, ни по вкусу, ни по культуре Анечке в подметки не годятся...
Ее кооперативная квартира была скромна. Часто там, на балконе, трепетали разноцветные концертные наряды, которые она сама обычно стирала. Кстати, и шила тоже сама. Признаться в этом корреспонденту не стеснялась:
— Сама придумываю, крою, сама шью. А что делать? Жизнь заставила. Естественно желание публики видеть артистку всегда хорошо одетой. До остального ей — она, разумеется, права — дела нет. Знаете, что значит зависеть от модных портних? Нет, лучше рассчитывать на себя...
Еще из ее книги:
«Доходы эстрадного певца, который относится к своей работе добросовестно и с полной ответственностью, которому чужды халтура и принцип «все хорошо, за что платят», не отличаются от средних доходов любого поляка. При этом всякое планирование и рациональное ведение хозяйства совершенно исключаются, поскольку никогда не знаешь, какой суммой в этом месяце ты можешь располагать. К тому же с профессией артиста–«кочевника» сопряжены немалые издержки (взять хотя бы проживание в гостиницах, туалеты, обязательные для фоторекламы, очень часто за свой счет заказанные аранжировки песен и прочее, и прочее)...»
Занята бывала безмерно: достать репетиционный зал, сколотить инструментальный ансамбль (своего никогда не было), отобрать репертуар, договориться с друзьями–режиссерами о постановочных делах — свете и тому подобном, написать конферанс — ведь всегда сама вела свои концерты, а еще дом, семья...
Когда приезжала на невские берега, мы непременно встречались — «для интервью» или просто так, хотя бы на пять минут после концерта... Меня удивляло, что порой она выступает без оркестра, под одно лишь фортепиано: это в наше–то время, когда на эстрадах вой, грохот, лазерные лучи, дым...
Анечка улыбалась:
— Наверное, эта мода специфике моего голоса противопоказана... Конечно, петь под аккомпанемент одного фортепиано адски трудно. Но зато я свободна, как птица, и могу сказать слушателям все, о чем душа желает...
Однажды вот так, под рояль, она спела «Из–за острова на стрежень». Зал буквально оцепенел. Потом — «Гори, гори, моя звезда». А ведь на всем белом свете это поют только мужчины, да и то не все, а лишь те, кто обладает густым басом... После концерта я ей выразил свое удивление и восхищение. Анечкины глаза озорно засветились:
— О–о–о... Тут целая история. Когда–то я мечтала стать оперной певицей. Но профессор музыки, прослушав меня, сказал: «Доченька, этот номер не пройдет. Запомни, что самые чувствительные существа на свете — мужчины, а при твоем росте почти в сто девяносто сантиметров ни один настоящий мужчина, тем более тенор, не захочет оказаться рядом...» Певицей все–таки я стала, хотя и не оперной. Правда, чтобы не смущать мужчин, стараюсь выступать одна. Но вот когда принимаю участие в сборных концертах, где в финале обычно мужчины и женщины вместе выходят на поклон (знаете, пара за парой?), то у меня, как правило, партнера все–таки не находится. Например, Ежи Поломский — такой хороший товарищ, а тут все равно за кулисы прячется... Только один отважный однажды нашелся — замечательный наш артист Ян Кочиняк. Сам он, как говорится, «метр с шапкой», так вот посмотрел на меня снизу: «Ну что, маленькая, опять тебя никто не берет?» — взял за руку и вышел на поклон... Вот я и решила: если мужчины не могут со мной работать на сцене, я возьму их мужской репертуар. И подготовила «Из–за острова на стрежень...».
Да, шутку Анечка любила. Чувство юмора не изменяло ей, даже когда начала давать знать о себе страшная болезнь...
* * *
У нее обнаружили рак. Зная о болезни, все же решилась поехать в Австралию, на свои последние гастроли. Больше на сцене не появлялась.
Были страшные боли, больницы, операции. Врачи поражались ее терпению, ее «умению» переносить физические страдания. Никто никогда не видел, как она плачет. И лишь однажды, позвонив друзьям на Московское радио, разрыдалась:
— Я больше никогда не буду петь, мы никогда больше не увидимся...
Она умерла 26 августа 1982 года...
На ее черном надгробии выгравирован скрипичный ключ и ноты. Под ними — стих из псалма: «Отныне Господь моим пастырем...»
Как часто радио вновь доносит ее божественный голос: «Тебя я услышу за тысячи верст! Мы — эхо, мы — эхо, мы — долгое эхо друг друга...» Всякий раз, когда слышу это, не могу сдержать слез...
Лев СИДОРОВСКИЙ.
Многие белорусские, а в ту пору — советские артисты выступали на одной сцене с Анной Герман во время ее длительных гастролей в СССР. Своими воспоминаниями об Анечке делятся наши знаменитости.
Михаил Финберг, народный артист Беларуси:
— Я помню, с какой любовью Анна Герман относилась к советской эстрадной песне. В Минске она выступала во Дворце спорта в программе «Мелодии друзей». Естественно, все ее концерты в Союзе проходили при полном аншлаге. Она была очень популярна. На мой взгляд, от других исполнителей ее отличало то, что она исполняла свои песни осмысленно, с точным пониманием каждого слова. Необыкновенная задушевность, мягкость, проникновенность, чистота, лиричность... К тому же Анна была невероятно притягательной женщиной. Чтоб вы знали, в 2002 году в Москве я проводил концерт ее памяти. Программа называлась «Когда цвели сады», и все знаменитые артисты — участники концерта — пели песни Анны Герман под аккомпанемент нашего оркестра: Долина, Лолита, Шаинский, Боярский, Пьеха, Ветлицкая и многие другие артисты.
Ядвига Поплавская, заслуженная артистка Беларуси:
— Мы с ней встречались однажды в фирме «Мелодия» в Москве, где Анна Герман как раз записывала свою песню «Один раз в год сады цветут»... Я помню, мы приветливо поздоровались. Анна была очень симпатичной артисткой: высокого роста, женственная и знаете — такая доброта от нее исходила... Она была светлым человеком. Довольно часто мы работали вместе в сборных концертах, и, конечно, аудитория всегда воспринимала Анну Герман по-особенному тепло. Ее очень любили и любят до сих пор, разве не так?..
Александр Тиханович, заслуженный артист Беларуси:
— Как сейчас помню: высокого роста, русые волосы, круглые черты лица... Когда мы познакомились с Анной Герман, я удивился, насколько хорошо она говорит по–русски. Мне кажется, она прекрасно чувствовала и любила нашу страну больше, чем Запад. Все–таки она много прожила в СССР. В общении она была очень простым и доступным человеком. Меня до сих пор будоражит ее песня «Танцующие эвридики».
Анатолий Ярмоленко, народный артист Беларуси:
— У нас она гастролировала на пике своей популярности. А мы в ту пору были молодыми начинающими артистами. Пересекались с Анной Герман на концертных площадках, и я помню, как она за кулисами здоровалась с каждым из нас. Знаете, бывают звезды, которые и за кулисами ходят напыжившись, не замечая коллег... Анна Герман, напротив, уважала всех нас, и вообще она по–доброму относилась ко всем людям. Мне кажется, нет такого человека на Земле, который мог бы сказать об Анне Герман что–то плохое. Она гастролировала здесь после аварии, которая с ней случилась в Италии. И я видел, что ей сложновато работать, выходить в зал — все–таки груз болезни наверняка давил на нее. Но когда она выходила на сцену, никто из зрителей не замечал ничего — она обаятельно улыбалась, начинала петь, и зал замирал от восхищения. В том числе и артисты, которые стояли за кулисами. В тембре ее голоса была особая, чарующая краска. Ничего похожего на эстраде не было и до сих пор нет.
Виктория ПОПОВА, «СБ».
