Беловежская баллада«Аркадию — с добрым приветом и памятью о Пуще. Андрей Вознесенский, 1976».
Этот автограф на титульном листе сборника стихов «Выпусти птицу» напоминает мне о десяти днях в Беловежской пуще, где мы, по сценарию будущего телефильма, оказались в компании с Андреем Вознесенским, который должен был стать одним из его героев. Идею фильма подсказала написанная Вознесенским небольшая поэма «Летающий мужик», посвященная тогдашнему председателю колхоза «Советская Белоруссия» Владимиру Леонтьевичу Бедуле.
Сценарий строился на диалоге поэта и земледельца о возвышенном и земном; ввиду очевидной значимости действующих лиц в актуальности предполагаемого разговора заявка была принята худсоветом «Телефильма», как говорится, без сучка и задоринки. Оставалось свести участников в обстановке, максимально приближенной к антуражу будущих съемок, и попытаться разговорить их в направлении, отвечающем нашему замыслу.
Солнечным сентябрьским днем мы все собрались у камина в колхозном ресторане, самобытный интерьер которого был предметом особой гордости хозяина. Что и говорить, Владимир Леонтьевич любил и умел принять гостей. Судя по всему, Вознесенский был здесь не впервые. Но на этот раз он приехал не один.
Лицо его спутницы сразу показалось мне знакомым. Позже выяснилось, что в этом нет ничего удивительного: она снималась в кино. Знаковый фильм начала 60–х, о котором много писалось и говорилось, сделал ее, исполнительницу одной из главных ролей, всесоюзной, а может, и мировой знаменитостью, если учесть, что этот фильм получил Гран–при престижного международного кинофестиваля.
Понимая, что бывают тайны, у которых нет срока давности, и не будучи уверенным в том, что обаятельная спутница поэта приехала в качестве консультанта по предстоящим съемкам, я не называю ее имени. Думаю, достаточно инициалов: Т.Л. Хотя в нашем сценарии для этой единственной профессиональной артистки не было предусмотрено даже роли второго плана, она сыграла главную роль в стихотворении «Беловежская баллада» — как оказалось, единственно полноценном творческом итоге десяти дней, проведенных в пуще.
Такие дни остаются в памяти на всю жизнь. Стояли солнечные дни раннего бабьего лета. Тишина этого заповедного уголка нарушалась только далеким звуком изредка пролетавшего самолета да трубным лосиным ревом в непроглядно темной сентябрьской ночи — начиналась пора осеннего гона, свадебных ристалищ нагулявших за лето силы истинных хозяев пущи.
Выходя ранним утром на крыльцо, я неизменно заставал там или на берегу соседнего озерца «жаворонка»–поэта, чаще всего с карандашом и блокнотом, который иногда при ближайшем рассмотрении оказывался просто сложенной вчетверо газетой, исписанной поперек печатного текста. Испытывая неловкость за прерванный творческий процесс, я старался не отвлекать Андрея вопросами, но всякий раз боролся с искушением узнать, что вдохновило автора «Антимиров» на новые строчки. Впрочем, об этом можно было догадаться. Вырвавшись на несколько дней из привычной московской суеты, поэт попал в желанный и столь недоступный жителю мегаполиса «антимир» первозданной природы с его звенящей тишиной, в которой так хорошо думается и пишется. Уже тогда у меня не было сомнений, что когда–нибудь прочитаю строчки, рожденные здесь, под сенью вековых беловежских сосен, и найду в них знакомые приметы этого волшебного бабьего лета.
Пограничники соседней заставы, неведомо как прознавшие о приезде в их края знаменитости, пригласили Андрея Вознесенского в гости. Почитав свои стихи, гость пожелал увидеть следовую полосу и полюбопытствовал, как ловят нарушителей границы. Хозяева решили показать этот процесс в действии. Андрея обрядили в защитный костюм — кажется, по его просьбе — и предложили сыграть роль перебежчика. Любопытный ко всему, что дает новые впечатления — горючее для творчества, — поэт побежал, а вдогонку ринулась спущенная с поводка овчарка. Настигнув убегающего и не имея понятия о его творческих заслугах, она сбила «нарушителя» с ног и вцепилась в горло, к счастью, защищенное наглухо застегнутым капюшоном...
Вернувшись «из гостей», поэт выглядел бледнее обычного, что свидетельствовало об остроте полученных ощущений. Это происшествие добавило яркий штрих к портрету человека, которому предстояло стать героем фильма: с таким характером — все попробовать, все сделать самому! — берут в каскадеры. Люди риска, они вызывают уважение, чем бы ни занимались.
Если посмотреть сквозь призму этого случая на стихи Андрея Вознесенского, многое станет ясно. Выпускник архитектурного института, пришедший в поэзию с благословения самого Пастернака, он, может быть, в силу своей первой профессии увлекся архитектоникой стиха. После первых же сборников — «Парабола», «Мозаика», «Треугольная груша» — молодого автора удостоил обвинений в формализме (почти приговор для художника в те времена!) сам Никита Сергеевич Хрущев. Главный литературовед–искусствовед в ранге первого секретаря ЦК КПСС даже пытался публично согнать с трибуны Андрея Вознесенского на встрече с представителями московской интеллигенции, что придало молодому поэтому дополнительный вес в глазах тех, кто разбирался в поэзии. И много лет спустя, уже будучи далеко не молодым, поэт оставался — и наверняка остается — непревзойденным архитектором стиха. Его метафоры столь же неожиданны, как и рифмы: поэт неутомим в поиске новых образов, новых звучаний и даже графики, пытаясь самой формой причудливо изогнутой или изломанной строки создать зрительный образ. (Название подаренного мне сборника «Выпусти птицу» — уверен, по эскизу самого автора — набрано углом, имитирующим раскинутые крылья.)
Тем, кто считает, что поэзия отличается от прозы только рифмой, стихи Андрея Вознесенского не по вкусу: дескать, они слишком «технологичны», немузыкальны... Я бы напомнил им «Миллион алых роз», «Авось!» и еще многие строки поэта, положенные на музыку, — не только песенную и оперную, но и симфоническую, как «Поэтория» Родиона Щедрина, совершенно новый жанр в исполнении чтеца, хора и оркестра.
Тогда в пуще, ближе познакомившись с поэтом, у которого года за два до этого довелось брать интервью, я понял всю безрассудность нашего замысла — втиснуть Вознесенского в рамки написанной для него роли. И, слава Богу, что, поняв это вовремя, мы с соавтором не пытались нафаршировать сценарную «рыбу» придуманными ситуациями. Было ясно, что никакой беседы наших героев под объективом кинокамеры не получится: каждый из них по характеру «сам себе режиссер» и не сможет участвовать ни в какой инсценировке. Прекрасно проведя время, оставшееся до Дня работника леса, когда предстояло освободить место для высоких хозяев нашего временного жилища, мы на прощанье всласть попарились в бревенчатой баньке, с разбегу ныряя в примыкающее к ней уже по–осеннему холодное озерцо.
Прощаясь с поэтом и его спутницей, я не знал, что мы еще встретимся: с ним — в жизни, с ней — в стихах. Руководство «Телефильма» не пожелало так просто расстаться с плодотворной, по мнению худсовета, идеей свести в диалоге землепашца и поэта. Фильм поторопились запустить в производство. Было решено снимать Бедулю и Вознесенского порознь, каждого в своем интерьере, а затем методом перекрестного монтажа превратить эти монологи в закадровый диалог, перекрываемый соответствующим видеорядом.
За дело взялся режиссер, которому было далеко до Дзиги Вертова, классика перекрестного монтажа. Поддавшись его уговорам, я отправился со съемочной группой в Переделкино — подмосковный писательский поселок, название которого странным образом перекликалось со стоящей перед нами задачей. До сих пор с ужасом вспоминаю, как все это происходило. Вознесенский терпеливо вынес все пытки, которым подверг его наш оператор: то у него в самом начале съемок заканчивалась пленка, то вдруг начинала барахлить камера. Наконец, сделав несколько дублей, мы оставили поэта в покое, поблагодарив его за долготерпение.
Фильм так и не вышел, но пленка, снятая в Переделкино, сохранилась. Андрей Вознесенский говорит теплые слова о Белоруссии, объясняя, почему он любит приезжать сюда: «Здесь удивительно хорошо пишется... То ли климат такой, то ли длинные и певучие, как музыка, горизонты... Но я благодарен Белоруссии за вдохновение, которое она мне дарит».
Если не считать этого случайно уцелевшего фрагмента несостоявшегося фильма, единственным реальным итогом нашего пребывания в Беловежской пуще оказался стихотворный цикл Андрея Вознесенского, вошедший в его изданный позже трехтомник. Есть там и «Беловежская баллада».
...Я беру тебя на поруки
из неволи московской тщеты.
Ты — как роща после порубки,
ты мне крикнула: защити!
Отвернутся друзья и подруги.
Чтобы вспыхнуло все голубым,
беловежскою рюмкой сивухи
головешки в печи угостим.
В этих пылких поспешных поленьях,
в слове, вырвавшемся хрипя,
ощущение преступленья,
как сказали бы раньше — греха.
В этой егерской баньке бревенчатой,
точно сельские алтари,
мы такою свободой повенчаны —
у тебя есть цыгане в крови.
Я беру тебя на поруки
перед городом и людьми.
Перед ангелом воли и муки
ты меня на поруки возьми.
С той поры, как говорится, много воды утекло. Мы постарели на тридцать лет. Пуща теперь у кого–то вызывает ассоциации, связанные с Вискулями, где произошел раздел страны, в которой поэтам рукоплескали стадионы. Сегодня книгоиздатели сетуют, что на поэзию нет спроса, и согласны издавать стихи только за счет автора. А стихотворцы, готовые заплатить за счастье увидеть на обложке свое имя, чаще всего оказываются графоманами.
Хотелось бы закончить эти грустные размышления на оптимистической ноте, несмотря на то что сам Андрей Вознесенский утверждает обратное — к счастью, все–таки в шутку:
Популярные профессии
завоевывают свет.
Поп–певцы и поп–поэзия.
Попы есть — поэтов нет.
