Потерять ребенка на войне — это кошмар. Но когда твои попытки найти его натыкаются на ложь, это бесконечный кошмар. Лили Хайд проехала по Украине с женщинами, ищущими своих сыновей.
Ранним вечером 28 августа 2014 года Андрей Лозинский позвонил своей матери.
Этот 21-летний призывник, служивший в 93-й механизированной бригаде украинской армии, звонил из-под восточного города Иловайска, где украинские войска пытались освободить территорию, захваченную пророссийскими мятежниками. Его мать Ядвига была на работе в Днепропетровске, находящемся в 350 километрах западнее Иловайска. Разговор был коротким. Ядвига услышала, как другой солдат говорит Андрею: «Они нас засекут», и почти сразу же связь отключилась. Все знали, что звонки по мобильному телефону на фронте могут выдать противнику местоположение украинских войск.
«Если бы я знала, какая там обстановка, я бы расспросила его подробнее», — рассказывала она мне спустя 10 месяцев. Но во время этого короткого разговора Андрей успел, как обычно, сообщить матери, что у него все в порядке.
В тот же день, но чуть раньше домой с фронта позвонил другой солдат из 93-й механизированной бригады по имени Артем Калиберда. Он поговорил с матерью Светланой и с сестрой Леной. У него не все было хорошо — он сказал сестре, что украинские войска под Иловайском полностью окружены. «Мы ничего не ели три дня. Завтра должны идти на прорыв. Я не знаю, что делать». Артему было 24 года, но для Лены он все равно был младшим братом. Прорыв из многослойного окружения — это было безумие. «Оставайся на месте», — умоляла Лена брата.
29 августа на востоке Украины начался очередной жаркий летний день. В бескрайних и ровных полях стояла перезревшая, ждущая уборки кукуруза. Жухлые подсолнухи свесили свои потемневшие головы. Война шла уже четыре месяца. Официально это была не война, а антитеррористическая операция (войной ее не признают до сих пор) с целью подавить спровоцированное Россией сепаратистское восстание, участники которого взяли под свой контроль значительную часть Донбасса, что на востоке Украины. К концу августа численность украинских вооруженных сил была существенно увеличена за счет призыва, проведенного в две очереди. Многие призывники были переброшены в район Иловайска.
В 9 утра 29 августа украинские войска начали отходить, так как им был обещан свободный выход из котла по «зеленому коридору», о котором стороны договорились рано утром. О случившемся потом до сих пор нет единого мнения. Весь тот долгий и жаркий день Ядвига и Светлана с нарастающим страхом ждали звонка, и тут начали поступать новости из Иловайска, где произошла самая страшная военная катастрофа в истории современной Украины.
У парламентской комиссии Украины ушел год на то, чтобы подготовить доклад, в котором было объявлено, что сепаратисты и подразделения российской армии нарушили условия соглашения. В августе 2015 года комиссия сообщила цифры потерь: 366 украинских солдат и добровольцев убиты, 429 ранены, 128 взяты в плен, 158 пропали без вести.
Среди этих 158 были Андрей Лозинский и Артем Калиберда, ехавшие в одном грузовике ГАЗ-66 в составе отступающей колонны. Весь год Ядвига и Светлана без устали работали над тем, чтобы выяснить, что случилось с их сыновьями, а также с другими без вести пропавшими военнослужащими из состава 93-й мехбригады. Столкнувшись с безразличием и некомпетентностью властей, женщины сдружились, и вокруг них образовалась целая группа матерей, жен и дочерей, пытающихся узнать правду.
«Если бы все было нормально, мы бы никогда не встретились друг с другом. Но раз так случилось, слава Богу, что мы познакомились», — сказала мне Светлана Калиберда. Прошел почти год с тех пор, как они в последний раз слышали голоса своих сыновей. За все это время украинские власти так и не решили, кто должен выяснять судьбу их пропавших детей: полиция, военная прокуратура или служба безопасности СБУ.
Не было централизованной базы данных без вести пропавших военнослужащих. СБУ опубликовала один список, министерство внутренних дел — другой. Оба ведомства открыли горячие линии для семей пропавших солдат, но когда родственникам удается дозвониться по одной линии, им часто говорят, чтобы они звонили по другой. Солдаты, которых уже похоронили родные, спустя несколько месяцев еще числились пропавшими без вести, а имена тех, кто действительно без вести пропал, оказывались на мемориальных досках в память о погибших. Одному солдату, который пропал без вести в августе 2014 года, в мае 2015-го прислали повестку.
«Все сводится к поискам, страданиям, обещаниям, оправданиям, увиливаниям, — сказала Светлана. — И мне кажется, есть какой-то негласный приказ молчать о том, что произошло на самом деле, так как все, что нам, родителям, удалось выяснить, мы выясняли сами».
«Я думала, это не моя война, — сказала мне Ядвига. — Но она пришла в мой дом незваная и стала моей». Ядвига — высокая и волевая женщина, привыкшая сама принимать все решения. Если государство не нашло ее сына, она сама его будет искать.
После многолетней коррупции, революции 2014 года и начавшегося затем вооруженного конфликта украинское государство не может или не хочет выполнять свои основные обязанности. За год поисков Ядвига стала участницей массового волонтерского движения, которое делает все что угодно: снабжает армию ботинками и пуленепробиваемыми жилетами, договаривается об обмене пленными, вывозит тела погибших. Большую часть денежного довольствия Андрея — а его до сих пор выплачивают родственникам пропавших солдат из 93-й бригады благодаря их усилиям — она отдает на лечение раненых и на похороны погибших. В военном госпитале она познакомилась с армейским инструктором Сергеем. Возможно, когда-нибудь они поженятся.
Но не сейчас. Ядвиге трудно выйти из окружающего ее сегодня кошмара. Она ведет обескураживающие, отнимающие все силы поиски сына, который официально ни жив, ни мертв, которого отправили на войну, официально не являющуюся таковой. «Быть неизвестным солдатом в 21-м веке просто невозможно, — сказала она. — Либо Андрей вернется, либо я похороню его».
Отец Андрея умер в 2012 году. Сына призвали в армию в апреле 2014-го. В тесной однокомнатной квартире, где он всю жизнь жил со своими родителями, мало напоминаний об Андрее. Его подруга Лера взяла на память о нем лосьон после бритья. Компьютер, на котором он играл допоздна, не давая уснуть раздраженной матери, наполовину скрылся под кипой бумаг. Над ним висит фотография Андрея в рамке. На ней он — в форме морского пехотинца. Смотрит серьезно, без улыбки, откинув назад голову, гордо — совсем как его мать Ядвига.
Вокруг фотографии маленькие модели самолетов. Но они принадлежат не Андрею, а его матери. До рождения своего единственного сына она работала в институте, проектировавшем самолеты и ракеты. Ядвига хотела стать летчицей и летать на истребителях, но в Советском Союзе девушкам редко удавалось осуществить такую мечту. Когда врачи сказали ей, что она беременна, и у нее будет девочка, она их поправила: это будет мальчик, и он станет астронавтом. «Я хотела сделать его выдающимся», — сказала мне Ядвига.
***
В начале сентября 2014 года Ядвига начала поиски своего сына, рассматривая фотографии погибших. Вскоре после разгрома под Иловайском в машинах скорой помощи и в открытых грузовиках в морги Запорожья и Днепропетровска (это ближайшие к Иловайску крупные города под контролем киевских властей) привезли почти 300 тел.
Некоторые тела почти не были повреждены. Другие вздулись как воздушные шары. Многие были разорваны в клочья. Медицинский персонал был совершенно не готов к такому количеству трупов. Не были готовы и отчаявшиеся родственники. Когда семья Калиберды приехала в Днепропетровск на поиски Артема, их направили не в тот морг. Родственники, приехавшие издалека, спали на железнодорожном вокзале. Никто и не подумал о том, чтобы организовать для них жилье.
Украина была не готова к вооруженному конфликту, и иловайская катастрофа продемонстрировала недостатки ее армии и судебно-медицинской экспертизы. По старой советской традиции солдат посылали на фронт без жетонов. Не было централизованной базы данных медицинских карт для опознания людей в случае смерти. Неопознанным трупам присваивали номера и хоронили на кладбищах, где сегодня лежат сотни неизвестных солдат, погибших в ходе конфликта.
Война на востоке Украины, в которой преимущественно используется такая артиллерия советской эпохи, как ракеты «Град», отличается особой жестокостью. По словам врача и советника украинского президента по гуманитарным делам Ольги Богомолец, в 40% случаев боевых потерь уничтожено все тело.
«Мне казалось, что за 12 лет работы я насмотрелся немало телесных повреждений, — сказал мне исполняющий обязанности директора медико-юридического бюро Запорожской области Андрей Голубович. — Но посмотрев на результаты обстрелов „Града“, я понял, что ничего не видел». Он поднял согнутую ладонь, как бы держа в ней песок. «Иногда от тела оставалось всего 150 граммов».
По мере возможности работники моргов записывали такие посмертные данные, как рост, форма тела, цвет и длина волос, зубы, особые приметы, одежда и личные вещи. Но многие вообще были лишены всякой индивидуальности. Большинство описаний — это просто короткая фраза: мужчина в возрасте 25-35 лет.
«Практически все они одинаково одеты, все молодые, высокие, красивые юноши», — сказала судмедэксперт Алена Ященко, когда я прошлым летом приехала в запорожский морг. Она рассказала мне, насколько трудно объяснить родственникам воздействие смерти на человеческое тело. Патологоанатомы показали мне формуляр посмертных данных, где была грубая схема зубов. Этот формуляр они разработали сами. Стоя в полутемном морге, где в разных пластмассовых лотках лежали куски черепов и обломки костей, Ященко сказала: «Иногда я оглядываюсь назад и думаю, что нам надо было работать лучше. Я не могут поверить в то, что мы сделали».
Лишь в октябре 2014 года лаборатории ДНК из разных министерств сформировали общенациональную базу данных. Теперь все образцы ДНК погибших на войне проходят через единую лабораторию, которая отправляет результаты в Киев для сравнения с ДНК родственников. К сентябрю 2015 года из 1 671 фрагмента тел было создано 758 генетических паспортов, а 418 прошли сравнение с ДНК родственников.
Некоторые родители неохотно дают образцы ДНК, и не потому что они не доверяют медикам, сказала Богомолец. «Они не хотят верить в то, что их дети мертвы».
Светлана и Ядвига сдали образцы ДНК для составления генетических паспортов в сентябре 2014 года. Но своих сыновей на фотографиях из моргов они не увидели, и поэтому у них была надежда на то, что дети живы. Четверых солдат, ехавших из Иловайска в одном грузовике с Артемом и Андреем, взяли в плен и спустя двое суток отпустили. Возможно, Андрей и Артем тоже оказались в плену.
Никто не знал, сколько украинских военнослужащих было взято в плен, и где они содержатся. Российские и сепаратистские СМИ показывали кадры, на которых видно, как дурно повстанцы обращаются с пленными украинскими военнослужащими, запирая их в подвалах и сажая в ямы. Они публиковали в интернете паспорта и военные билеты солдат, якобы взятых в плен или убитых, а также фотографии людей, которые могли быть мертвы, без сознания или вообще с другой войны.
Ядвига, Светлана и ее дочь Лена обменивались этими видеозаписями и фотографиями с другими семьями. Они рассматривали их до тех пор, пока не выучили наизусть. Иногда родственники узнавали своих мужчин или находили людей, очень на них похожих. Вскоре под видео на YouTube появилась реклама от украинских экстрасенсов.
А потом начал звонить телефон.
***
В октябре 2014 года Лене Калиберде позвонили с незнакомого номера. За несколько недель до этого она разместила в сети фотографию своего брата, а также номер своего телефона, прося поделиться информацией. Лена схватила трубку.
Человек на другом конце объяснил, что он врач, работающий в Луганской области в больнице, которая находится в зоне конфликта к северо-востоку от Иловайска. Среди его пациентов есть высокий, темноволосый и молодой украинский солдат по имени Артем Калиберда.
Лена рассказала мне: «Он сказал: „Парень в плохом состоянии и нуждается в лекарствах, причем срочно. Я понимаю, сами вы их привезти не можете, поэтому вышлите деньги“». Она записала все, что ей сказал звонивший: информацию о состоянии Артема, адрес больницы, перечень лекарств, их стоимость и банковский счет. Лена связалась с банком, и оказалось, что имя владельца счета не соответствует имени, которое назвал звонивший. Она стала проверять дальше и выяснила, что такой больницы не существует.
К лету 2015 года Лена, которой сейчас 27 лет и у которой двухлетний сын, нуждающийся в уходе, заполнила похожими записями две толстые, залоснившиеся от многократных перелистываний записные книжки. Это настоящий архив отчаянной надежды, разочарований, обещаний и лжи. Звонили якобы сотрудники украинской контрразведки, дававшие наводки, которые вели в никуда; звонили командиры сепаратистов, утверждавшие, что они мстят украинской армии за ее зверства в Донбассе; звонили добровольцы с обеих сторон, просившие денег или помощи пленным; звонили владельцы сайтов и чатов, предлагавшие опубликовать информацию о без вести пропавших; звонили священники и экстрасенсы, предлагавшие утешение. Лена посетила нескольких экстрасенсов и записала все, что они ей сказали: Артем жив, сидит в темном месте, ему предстоит трудная дорога домой, и ей следует ждать его возвращения.
Такие записные книжки есть у всех родственников, с которыми я беседовала. Многие верят экстрасенсам, говорящим почти одно и то же, и постоянно обнадеживающим их. Они отправляли одежду, продукты, лекарства и деньги мошенникам, которые после этого исчезали. Иногда звонившие предъявляли убедительные на вид доказательства. Две девушки из Днепропетровской области, чей отец в составе 93-й бригады пропал без вести под Иловайском, получили фотографию через социальные сети, на которой было четко видно, что мужчина находится в плену. Дочери отправили лекарства и спросили, можно ли привезти отцу теплую одежду. «Приезжайте, если хотите, — было сказано им в ответ, — Но вы можете оказаться в одном подвале со своим отцом». Вскоре после этого контакт исчез из интернета.
Семьи составляли черные списки аферистов. Они передавали имена и информацию о них в СБУ, полицию, армию. Но ответ всегда был один и тот же: мы ищем, дайте знать, если у вас появится дополнительная информация.
«Никто ничего не делает, — сказала Светлана. — Мы ползаем перед ними на коленях, а они говорят да, да, да — лишь бы избавиться от нас».
***
Пока Лена разбиралась с телефонными звонками, Ядвига ходила по отделениям полиции, лабораториям судебной экспертизы, по кабинетам военачальников и прокуроров, пытаясь узнать детали следствия, которое ни к чему не вело. После одного такого визита в октябре 2014 года она села в такси к энергичной 56-летней женщине по имени Ирина Семченко. Ирина была из Донецка, города в центре конфликта, расположенного недалеко от Иловайска. Она вместе с семьей в том году бежала в Днепропетровск.
Как и Ядвига, Ирина — женщина решительная, не любящая сентиментальной болтовни. Когда Ядвига рассказала ей свою историю, Ирина сделала ей вполне конкретное практическое предложение: поехали, будем сами искать Андрея. Остановиться можно в доме у Ирины возле донецкого аэропорта; а если Ядвига оплатит расходы, Ирина отвезет ее. Ирина была уверена, что их не убьют и не возьмут в плен. «Кому мы нужны, две бабки?» — сказала она.
Ядвига не стала соглашаться сразу, надеясь на то, что Андрея скоро освободят. Когда на востоке Украины начался конфликт, полуофициальные и волонтерские организации начали проводить обмен пленными, составляя списки, часто противоречившие один другому. Но в сентябре начались более конкретные действия: власти мятежников из так называемых Донецкой и Луганской Народных Республик договорились с Россией и Украиной о прекращении огня и об обмене пленными по принципу «всех на всех». Огонь не прекратился, но первый обмен пленными был запланирован на 26 декабря, и Ядвига в составленном Украиной списке увидела имя Андрей Лозинский.
22 декабря Ядвига позвонила Лилии Родионовой, которая занималась без вести пропавшими в составе комиссии ДНР по обмену пленными. Родионова сказала, что в списке ДНР Андрея Лозинского нет. В тот же день следователь полиции, занимавшийся делом Андрея, проинформировал Ядвигу, что ее ДНК частично совпала с ДНК трупа из Иловайска.
«Это невозможно», — сказала Ядвига. Она позвонила Ирине. Загрузив такси Ирины печеньем и сигаретами для украинских пленных, женщины на следующий день проехали через контрольно-пропускной пункт на украинской территории и направились в удерживаемый сепаратистами Донецк.
Многополье, Осыково, Новоекатериновка, Старобешево — деревни в зеленом коридоре по пути из Иловайска стояли полуразрушенные. Вместо кукурузы в человеческий рост и подсолнечника, в котором прятались солдаты в те жаркие августовские дни, они увидели промерзшие поля с крепкой как сталь землей, а также растянувшуюся на два километра автоколонну, которая везла на металлолом сгоревшие машины. «Я увидела всю эту дорогу; черную землю, уничтоженные деревья, — сказала мне Ядвига. — Это было ужасно. Но представьте, что было там в августе; представьте тысячу человек, уничтоженных за несколько часов».
Дом Ирины был разграблен. Вывезли даже зимнюю резину из гаража. Женщины каждый день скользили на летней резине по покрытым черным льдом дорогам с воронками от снарядов, торопливо проезжая блокпосты повстанцев, чтобы вернуться домой до введенного в ДНР комендантского часа. По вечерам они сидели возле печки и слушали продолжавшийся до рассвета артиллерийский обстрел, освещавший небо повторяющимися желтыми вспышками. В новогоднюю ночь они зашли на сайт знакомств на ноутбуке Ядвиги в поисках богатого иностранца с самолетом, чтобы Ядвига могла выйти за него замуж — после возвращения Андрея.
Поездка, которая должна была стать трехдневной, растянулась на три недели. Ядвига думала, что достаточно будет предъявить лидерам сепаратистов доказательство — список пленных, в котором было имя Андрея — и она получит сына обратно. Но когда она встретилась с лидером ДНР, он просто спросил ее, почему женщина позволила своему сыну вступить в ряды «фашистских украинских карателей», которые напали на Донбасс. Получая разрозненную информацию о том, где содержатся или содержались военнопленные, Ядвига ездила по городам и селам, показывая фотографии сына и других без вести пропавших солдат из 93-й бригады сотрудникам больниц, ополченцам, работникам организаций помощи и таксистам. Один день она провела в центральной больнице и морге Донецка, где тела лежали на полу, накрытые окровавленной полиэтиленовой пленкой. Никто не видел ее сына, и никто не предложил ей помощь в его поисках.
«Я прекрасно понимаю, что они не обязаны искать наших детей. У нас есть свое собственное государство, за которое они воевали», — со злостью сказала она. Украинское государство не выделило ни копейки на поиски без вести пропавших. После иловайской трагедии сменили министра обороны и назначили нового руководителя СБУ. «Но система осталась. Ничего не меняется, никто не берет на себя ответственность», — пожаловалась Ядвига.
В ДНР тоже не было открытых списков погибших, пропавших без вести и находящихся в плену. Бывшая акушерка Родионова — тоже решительная и жесткая женщина, из-за войны занявшаяся такой работой, о которой в мирное время даже подумать не могла. Женщина терпеть не может украинские власти, которые весной 2014 года арестовали ее на несколько недель, когда она оказывала медицинскую помощь бойцам повстанцев. Тем не менее, она сотрудничала с украинской волонтерской организацией, вывозившей трупы с обеих сторон на территории ДНР.
Я спросил Родионову о без вести пропавших под Иловайском. «95% из них мертвы», — решительно ответила она.
Женщина сказала, что знает, где находятся все те, кто был взят в плен Донецкой Народной Республикой. Она сообщила, что их немного, но отказалась назвать точную цифру. (Родионова также сказала, что ДНР удерживает только военнопленных, но когда спустя 12 дней были обменены 12 украинцев, среди них оказались и гражданские лица.)
По всему Донбассу местные жители говорят о том, что пленных держат в камерах на призывных пунктах, на импровизированных военных базах и даже в частных домах. По обе стороны линии фронта ходят слухи о том, что без вести пропавшие украинские солдаты работают в многочисленных нелегальных шахтах, испещривших скучный индустриальный ландшафт. Есть и другая теория, гласящая, что этих людей вывезли в Россию, где продали в рабство. Украина официально заявляет, что в российских тюрьмах находится около 30 украинцев. Нет никакой возможности узнать, насколько все эти утверждения соответствуют действительности.
Разочаровавшись в официальных органах и поняв, что в ДНР ей на доброжелательное отношение рассчитывать не стоит, Ядвига решила зайти с другой стороны. Она начнет «торговать живым товаром».
***
29 января 2015 года, за день до своего 44-го дня рождения, Света Аникина сидела в одиночестве за компьютером своего сына Максима, которым она едва умела пользоваться, и просматривала сайты различных социальных сетей. В 11:50 среди сообщений от мужчин, ищущих привлекательных женщин моложе 45 лет, появился новый пользователь с фотографией ее сына в форме.
«Сынок, это ты?» — напечатала она дрожащими пальцами.
Максим, 24-летний сержант 93-й механизированной бригады, числился пропавшим без вести с августа 2014 года. Но он сделал себе жетон, а во время последней встречи, когда парень приехал домой в отпуск, Света неодобрительно заметила, что он сделал себе татуировку в виде акулы на левой руке. «Так надо», — сказал он ей.
Спустя месяц, когда Света смотрела на куски обгоревших тел, привезенных из Иловайска, она поняла, почему он так сказал. Ни его жетон, ни татуировка не были найдены.
В ту январскую ночь Максим 40 минут торопливо печатал слова без пробелов, передавая привет своей маленькой сестренке и любимой девушке, прося мать никому не посылать деньги, и сообщая имена находившихся рядом солдат, которые сидели в заключении где-то на стройплощадке на Украине (он не сказал, где именно).
Света спросила, известно ли ему, где Андрей Лозинский. «Мам, мы все здесь не могу писать отключаюсь извини», — ответил он. Связь оборвалась.
Родственники двоих солдат, о которых сообщил Максим, уже получили из национальной базы данных 99 процентов совпадений с ДНК-профилями. Это указывало на то, что были найдены трупы солдат. И вдруг Максим — если это был он — дал весомые основания поверить в то, что все без вести пропавшие солдаты из 93-й бригады живы. Они просто ждали, когда их найдут и обменяют.
Официальный обмен пленными замедлился. Но в апреле 2015 года один знакомый из Донецка направил Ядвиге список пленных из ДНР, удерживаемых украинскими властями. Теперь она могла организовать обмен Максима Аникина или другого украинского солдата — неважно, кого — чтобы это привело к другим обменам, к пленным, знавшим местонахождение Андрея, к самому Андрею.
Ядвига нашла потенциального кандидата на такой обмен — таксиста из Донбасса по имени Анатолий Булатов (имя вымышленное), который был взят в плен украинскими войсками и находился в заключении в Днепропетровске по обвинению в «пособничестве террористам». Когда женщина показала ему фотографии без вести пропавших из 93-й бригады, этот человек поклялся, что видел двоих солдат среди украинских пленных в перешедшем под контроль повстанцев Иловайске, куда он якобы доставлял им продукты.
Ядвига добилась перевода Булатова в больницу, чтобы он мог подлечить там свои легкие. Она платила за лекарства и питание, а также заплатила адвокату, чтобы тот добился снятия обвинений с Булатова, после чего его можно было бы обменять на пленного, находящегося в ДНР.
По оценкам Ядвиги, к этому времени она потратила на поиски сына 150 000 гривен (более 4 000 фунтов стерлингов). «Я оплачиваю все расходы, чтобы освободить „нашего террориста“, — объяснила Ядвига, имея в виду Булатова. — А потом он поможет нам в наших поисках».
***
Фотография человеческого лица заполнила весь экран компьютера Ядвиги. На кухонном столе остывал чайник с чаем, а в июльской жаре над принесенными мною пирожными жужжала муха. Лицо было опухшее, почерневшее, измятое. Но с закрытыми глазами и закинутой назад головой оно казалось каким-то странно умиротворенным.
«Если смотреть прямо, похоже на него. Да, это может быть Андрей, — сказала Ядвига. — Но в описании говорится, что волосы рыжие, а он никогда не был рыжим. Рыжими они могли стать от крови». Женщина пристально вглядывалась в экран и быстро говорила: «Вот когда я сейчас смотрю, совсем на него не похоже. На первый взгляд, будто бы он, но если посмотреть как следует, то нет. Нет, это не он».
16 мая 2015 года Ядвига получила письмо из военной прокуратуры. Там подтверждалось частичное совпадение ее ДНК и ДНК погибшего солдата за номером 3207. После иловайской катастрофы прошло девять месяцев, и теперь у нее был труп. Обнаженное тело привезли в сентябре и похоронили в Запорожье на участке для неизвестных солдат. Именно на это лицо мы теперь смотрели.
Она открыла другую фотографию. На нее было трудно смотреть. «Мой мальчик худой, с длинными ногами. А здесь что мы видим?» На третьей фотографии был крест, висевший на шее номера 3207. Опознать его могла только девушка Андрея Лера. У нее был браслет, подходивший к кресту. Ядвига не стала показывать снимок Лере. «Какой человек в здравом уме будет показывать такое?»
Национальная база данных продолжала свою медлительную работу, и все новые родственники пропавших солдат получали письма о полном или частичном совпадении ДНК. Но Ядвига не верила этим результатам. Чтобы показать мне, почему, она придвинула кипу бумаг, лежавшую рядом с компьютером. Это были фотографии и посмертные данные тел без вести пропавших, по которым уже было установлено совпадение ДНК с родственниками. Все они были из бригады Андрея.
У этого не тот рост. У этого не тот возраст. У этого ботинки не того размера. И это были генетические паспорта солдат, о которых Максим Аникин сообщил, что они живы. Несколькими месяцами ранее Светлана и Лена Калиберда получили уведомление о совпадении с ДНК Артема. По поводу трупа под номером 3210 было написано, что у него рыжие волосы, хотя у Артема волосы были черные. Там говорилось об одном недостающем зубе, а у Артема было несколько пломб. Родственникам этих пропавших без вести сообщения о совпадениях казались фальшивкой, призванной успокоить людей, настаивавших на том, что государство должно как следует искать своих солдат.
Светлана Калиберда потребовала эксгумации тела номер 3210, чтобы взять образцы для более подробного ДНК-теста. В июле она с Леной ждала результатов, а Ядвига отправилась на базу 93-й бригады в поселок Черкасское Днепропетровской области.
На этой базе Андрей проходил подготовку перед отправкой на фронт. Ядвига регулярно приезжала туда в поисках информации и чтобы получить справки, подтверждающие, что Андрей и Артем по-прежнему служат в зоне конфликта. Эти справки давали возможность родственникам солдат получать их денежное довольствие. И более того, они показывали, что армия до сих пор надеется найти их живыми.
В тот июльский день на базе было необычайно тихо — бригада готовилась к убытию на фронт. Краснолицый кадровик, которого Ядвига обвинила в том, что он не может найти своих без вести пропавших солдат, был весьма неприветлив. «Мы этим не занимаемся, — зарычал он на Ядвигу, явно не в первый раз. — Их поиск не имеет никакого отношения к моей работе».
Предыдущей осенью, во время очередного приезда на базу, Ядвига познакомилась с Тарасом Тищенко (имя вымышленное). Это был один из четырех солдат, с которыми Андрей ехал из Иловайска в машине. Его взяли в плен, а впоследствии освободили. Он рассказал Ядвиге, что шестеро из 17 солдат, ехавших на том грузовике, были застрелены взявшими их в плен сепаратистами. Четверых убили, потому что они были ранены, или недостаточно быстро раздевались, когда получили приказ. Одного «темненького мальчишку», застрелили, когда у него началась истерика. Другой был убит, потому что попросил телефон позвонить матери.
Тищенко смотрел фотографии без вести пропавших солдат из 93-й бригады на экране ноутбука, который Ядвига везде возила с собой. Он сказал, что убитый за истерику это Артем Калиберда. Второй, попросивший телефон, это Андрей Лозинский.
«Ты видел, как они упали?» — не унималась Ядвига.
«Нет, — сказал он. — Я слышал это».
Ни один из остальных освобожденных солдат, что ехали в грузовике, не подтвердил его рассказ. Ядвига все еще надеялась найти других свидетелей.
На сей раз в штабе ждал солдат с пачкой бумаг на подпись. Его звали Алексей. Этот 23-летний военнослужащий восстанавливал документы, утерянные им почти год назад, когда его 29 августа взяли в плен под Иловайском.
Сидя на скамейке под ивами, склонившимися над нами и над солдатами в разномастной форме, которые пришли покурить, Ядвига показывала Алексею снимок за снимком. «Кто был с тобой? Ты этого видел? А этого? Что ты помнишь?»
Алексей напрягся, глядя на фотографии, а потом отвел взгляд и уставился в какую-то точку. Он узнал Максима Аникина, который до войны жил с ним в одной казарме в соседнем кубрике. «Турнов — он мертв, он был у нас водителем… А как насчет Симко?— спросил Алексей, сфокусировав ненадолго свой отсутствующий взгляд. — Наш пулеметчик. Никто не знает, где он сейчас».
«Кто-то говорил, что пленных раздели догола», — сказала Ядвига.
«Да».
«И они застрелили раненых».
Алексей кивнул.
Никто не опрашивал Алексея и его сослуживцев, когда они вернулись из трехдневного плена. Увидев солдат, командир расплакался: он уже заполнил целую пачку извещений о смерти.
«Если бы хоть кто-то собрал вас тогда без промедления и выяснил, кто где, — сказала отчаявшаяся Ядвига. — Ты точно не видел моего Андрея?»
«Я не помню, — сказал Алексей, и в его голубых глазах появились слезы. — Я пытаюсь сделать все наоборот. Я просто хочу забыть все это как страшный сон. Но не могу».
Позднее, когда мы шли домой к сестре ее мужа Вовы, Ядвига сказала мне, что во время подготовки Андрея на базе она была слишком занята и не нашла возможности, чтобы съездить к сыну. Теперь, когда его нет, она уже 40 с лишним раз побывала там, напоминая нерадивым офицерам о их долге перед без вести пропавшими солдатами. «Другие женщины сидят дома в интернете, собирая информацию; но они не понимают, что никто не придет к ним домой и не скажет: вот ваш сын, вот ваш муж. Надо ехать и искать самим, — заявила она. — Люди называют меня стервой. Да, я стерва — приходится быть такой, чтобы чего-то добиться».
Сидя в квартире у сестры мужа, Ядвига рассказывала о тех давно ушедших временах, когда она испытывала на вид хрупкие, как стрекозы, летательные аппараты. Она ожив
