Былое и думы актера Владимира ШелестоваСегодня многие актеры старшего поколения заняли глухую оборону: в сериалах и рекламе не снимаются, в завтрашний день киноиндустрии не верят, на все взирают снисходительно из своего окна в башне из слоновой кости — актерской гримерки. И, наверное, имеют на это право, потому современный театр, по большому счету, не вызывает ничего, кроме скепсиса. По крайней мере, именно такое впечатление сложилось у меня после беседы с замечательным актером Русского театра Владимиром Шелестовым.
Грипп с температурой и юбилей с неизбежной суетой и юбилейным вечером 6 января свалились на Владимира Ивановича почти одновременно. А тут еще и недавний уход с поста художественного руководителя Русского театра Бориса Луценко, который актер категорически не захотел обсуждать... Хотя и так понятно, что для него, как и для многих коллег по цеху, уход этот стал почти личной трагедией.
— Владимир Иванович, как за столько лет в профессии не растерять внутренний азарт?
— Я нахожу его только в работе. Когда был моложе, все трудности вообще легче переносились. Сейчас — тяжелее с каждым днем.
— Когда ленинградским выпускником приехали в Минск, почувствовали себя в провинции?
— Из Ленинградского института театра, музыки и кинематографии я сразу поехал работать в Кишинев. Вот это была настоящая провинция. Если сравнивать с Минском, то тогда это — как небо и земля.
— Вы много работали с классикой, современным материалом. Почему, на ваш взгляд, со времен «Баловней судьбы» Елены Поповой в Русском так и не появилось интересной современной пьесы?
— Да, к сожалению, это так. У современных белорусских пьес довольно слабый уровень. Поэтому меня сейчас больше интересуют моноспектакли. Я занимаюсь ими с 1996 года. Сделал на белорусском языке «Кроткую» Достоевского, «Седую легенду» Короткевича, «Бориса Годунова» к 200–летию Пушкина, есенинского «Пугачева». На фестивале «Золотой Витязь» меня за него наградили второй премией.
— Вам легче работать одному?
— Да.
— Почему?
— Так оно проще... Ты отвечаешь только сам за себя. В нашем театре, я считаю, актеров вообще — раз–два и обчелся. Школа у молодых — а у нас работает целый курс Мищанчука — уже не та.
Я сейчас преподаю в университете культуры. Очень слабенькие детки. Очень долго раскачиваются. Я сказал им, что научить их ничему не смогу, они должны учиться сами. Могу только подсказать. Но особой увлеченности в них не вижу. Мы в свое время просто не вылезали из института. С утра до ночи. И так четыре года!
— А когда молодые говорят, что изменилось само время, что отвечаете?
— Надо выбирать приоритеты. Режиссер Аркадий Кац как–то сказал, что в Москве от театра как такового осталась только крыша. Для актеров нет большей напасти, чем по распределению ролей попасть в какую–нибудь пьесу. Никто не хочет быть занятым в спектакле. Это же потеря денег и времени! Они все там настолько плотно закручены в сериалах, что все идет под откос. Текучка, беготня. Даром это не пройдет.
— Николай Пинигин, которого прочат на место худрука в вашем театре, считает, что репертуарный театр себя естественным образом изживает.
— Вряд ли он к нам придет... В БДТ он получает хорошие деньги. Правда, сейчас, после смерти Кирилла Лаврова, который его поддерживал, работает Николай все меньше и меньше. При Лаврове Пинигин делал чудные спектакли. Но в театре его не любят. Почему? Потому что на его спектаклях — аншлаги. А на других спектаклях — ползала.
БДТ сегодня — это ужас, кроме Фрейндлих и Басилашвили. Все остальное тоже — текучка. И в Петербурге, и в Минске профессия актерская уже утрачена. Ее просто нет. И в Москве остались только старики — Козаков, Юрский... Они тоже, кстати, в жанре моноспектакля работают. Это люди, которые еще как–то держат на своих плечах профессию.
В свое время я общался с Евстигнеевым в Кишиневе. Я спросил у него, что делать, как существовать в профессии, ведь театр уже тогда начинал пропадать. Вокруг нарастал дилетантизм. У Станиславского в книге «Работа актера над собой» есть такая отдельная глава — «Дилетантизм». Это бич нашего времени. Евстигнеев ответил: «Володя, учитесь, как не надо играть, потому что, как надо, вас уже никто не научит. Если видите, что это плохо, — просто не делайте так».
Еще он говорил: «Учись играть так, чтобы главная загадка была за сценой, чтобы зритель хотел тебя увидеть еще раз». Евстигнеев был великим практиком, особенно сильным в эпизодах. В спектакле «Игроки. XX век» Сергея Юрского играл просто гениально.
— А если вернуться в день сегодняшний, что вас радует?
— Слава Богу, к нам приезжает Аркадий Фридрихович Кац. Он будет ставить в марте «Идеального мужа». Это очень хороший мастер. Но вот тоже: переехал из Риги в Москву и затерялся там. Хотя работает в заметном театре «У Никитских ворот» Марка Розовского. Кац знает, как надо работать с актером. Но даже такой мастер не застрахован от сомнений. «Мнимого больного» Мольера он ставил немножко с оглядкой, очень боялся провала. А осторожничать в театре не надо. Когда спектакль идет несмело, становится только хуже. Работает один принцип: или пан — или пропал.
— Говорят, сейчас режиссура становится все более женской?
— Да, это действительно так. Наверное, женщинам–режиссерам больше, чем мужчинам, есть что сказать.
— Кто из них вам интересен?
— Может быть, Галина Волчек. В свое время она сделала гениальный спектакль «На дне» с Евстигнеевым в роли Сатина. Попасть на него было невозможно.
— В вашем театре Валентина Еренькова пытается по–своему интерпретировать Горького, осовременить его.
— Это все от лукавого идет. Все это игрушки. Уж меня так научили — не надо сочинять пьесу рядом с автором. Нужно попытаться понять, что он хотел сказать, раскрыть его. Еренькова занимается сочинением совершенно другой пьесы рядом. На это я всегда говорю: «Напишите свою новую пьесу так, как хотите, и ставьте ее, но не трогайте классику».
— Владимир Иванович, есть какая–то кинематографическая работа, которую вы вспоминаете с особой теплотой? Все–таки «Сказка о звездном мальчике», «Государственная граница», фильмы, где вы снимались, по–своему знаковые картины для советского времени...
— Нет, теперь в кино я не востребован. В свое время ставил моноспектакли на телевидении, но сейчас и это никому не интересно. Идет гонка, зарабатывание денег. Я попросил сегодня не приглашать меня ни на радио, ни на телевидение, ни в кино.
— А с исчезновением советской цензуры что–то изменилось в вашей работе?
— Я всегда говорю студентам: «Должна быть самоцензура». Если ее нет, можно такого наворотить, что волосы встанут дыбом. Что мы, собственно, и видим на экранах и в театре.
— Когда вы играли роль вождя мирового пролетариата Владимира Ленина, эта особенная роль требовала от вас больших душевных затрат?
— На капустнике по случаю юбилея я снова сподобился его сыграть... Знаете, любой исторический персонаж в театре — это ведь всего лишь маска. Не более. В том спектакле «Синие кони на красной траве» у меня был непортретный грим и это был абсолютно театральный взгляд на Ленина, свободный от догмы.
— Владимир Иванович, желаем вам новых ролей, еще раз с юбилеем, и выздоравливайте.
— Да, прошлый год просто какой–то юбилейный — праздновали юбилей самого театра, Бориса Луценко, Беллы Масумян. В моем случае, думаю, обойдемся скромным празднеством, а потом вернемся к работе. Мне всегда был важен процесс общения с материалом и зрителем. Все остальное — сотрясение воздуха.
Фото Виталия ГИЛЯ, "СБ".
