Мальчик любил сидеть на широком подоконнике большого сводчатого окна: наблюдать за жизнью улицы было чрезвычайно интересно. Отец мальчика был человеком большим и шумным, которого знал, казалось, весь город. Он преподавал физкультуру, на праздниках руководил оформлением колонн спортсменов, у него было прекрасное драповое пальто и стремительный шаг. Дома он любил играть на скрипке и рисовать. На стене висел его рисунок карандашом - этюд с натуры, который отец сделал еще до революции, когда мальчиком ходил заниматься в студию известного в губернском Минске художника Грубе. Если дома никого не было, мальчик любил подолгу рассматривать этот рисунок.Когда началась война, отец исчез на несколько дней, потом заскочил домой, сорвал с вешалки свое прекрасное драповое пальто, схватил скрипку, не позволил никому ничего собрать из вещей, и они всей семьей помчались на вокзал. Выручило то, что отца действительно знал весь Минск. В последний вагон последнего уходящего из города эшелона семейство Данцигов буквально втащил на ходу отцовский ученик. Рисунок забыли дома... Когда вернулись из эвакуации, в их разбитой и разграбленной квартире было пусто, только на стене сиротливо висел тот самый отцовский рисунок натурщицы, который словно охранял дом все эти годы.
Когда после "штудий" в Суриковском институте в Москве Май вернулся в Минск - это было событие неординарное, все ждали его дебюта.
Дебют был сногсшибательный: молодой художник, словно упиваясь собственной дерзостью, выставил огромную - метра три на четыре - гроздь сирени. Не куст, не букет - именно гроздь. Он забавлялся и веселился, он радовался жизни, наслаждался своим умельством - вот она, живопись, смотрите!.. Это вам не фигуративные картинки, тщательно скомпонованные, нарисованные и прописанные, на которых либо счастливые колхозники, либо герои труда, либо еще что-то подобное. Вот вам - сирень во всем своем весеннем великолепии, во всем богатстве красок, огромные свежие гроздья, влажные от утренней росы, истекающие ароматом...
Почти жизнь прошла с момента той выставки, первой встречи моей с "Сиренью" Мая Данцига, а вот колдовство искусства: стоит закрыть глаза - и она передо мной. И, кажется, комнату наполняет ее аромат - ты молод и счастлив.
Потом появились его "Новоселы", "Партизанская свадьба" - все крупно, уверенно, бесшабашно...
Мне нравилось разговаривать с Маем, с ним было весело общаться. У него на лице всегда играла, не исчезая, замечательно доброжелательная улыбка, он радовался жизни и был влюблен в жизнь.
Потом он меня обидел... Написал картину - с видом на Минский вокзал - темную, тяжелую... Я, тогда уже (или еще?) молодой и "злой" критик, набросился на автора - мне было обидно за мой город. Я не знал, что тот самый дом Мая, в котором он любил сидеть на подоконнике, снесли (кому мешал?!), я не подозревал, что у художников тоже бывают периоды неслияния с миром, что весна длится не вечно, что даже родной город можно увидеть по-разному: можно - в кипени садов, можно - черным, закопченным, неуютным и чужим.
Сгоряча я разругал эту картину в пух и прах и потом долго избегал Мая...
Но душевное расположение друг к другу осталось. Поэтому, начав вести передачи на телевидении, я пригласил Мая. Нужно сказать, что разговорить его, раскачать было довольно сложно. Как всякий художник, он предпочитает делать, а не говорить о сделанном. Однако разговорились - оказалось, что дом его стоял в самом начале Немиги, что рос он в тех же местах, которые позднее, в моем послевоенном детстве, оставались еще узнаваемыми. Я признался в своей любви к его "Сирени", мы повеселились над моей былой юношеской запальчивостью, взгрустнули о памятной нам старой Немиге, о ее удивительных двориках, о ее итальянско-еврейском колорите, о ее неповторимости. Вспомнили стайки молодых и немолодых художников, которые бродили по ней с этюдниками.
Май поделился своей затеей создать в Академии искусств выставку лучших дипломных работ...
Когда через пару месяцев по какой-то необходимости я напросился к нему в мастерскую - ахнул. Сразу на четырех мольбертах стояли почти готовые большущие полотна - написанная по памяти старая, погибшая Немига... Да какая! Яркая, звонкая - как возвращение в детство!
- Ну, ты даешь, - только и смог я выговорить...
- А ты думал, - сказал Май, усмехнулся и с тонким прищуром, как только художники умеют, любовно и в то же время критично поглядел на свои работы...
Так получилось, видно, всколыхнул что-то в душе не очень обязательный разговор, раззадорил память, и художник сделал то, что может сделать только художник, - из небытия, из праха вернул к жизни город, его улочки, покосившиеся домики, в которых текла живая жизнь. И, кажется, затарахтели по брусчатке кованые колеса пролеток, зазвучали голоса балаголов... Это был Минск, который видел и запомнил маленький мальчик, сидя на широком подоконнике большого сводчатого окна в старом отцовском доме...
Мастерская Мая Вульфовича Данцига, как и архивы Исаака Давидовича, Виталия Цвирко, Заира Азгура, Алексея Глебова, запасники художественного музея, хранилища худфонда, заставлена. Завалена великолепными работами, которые никто не видит, которые не радуют зрителя. Отсутствие которых в художественной жизни Беларуси искажает общую картину, делает ее однобокой, прерывает неразрывную связь времен. А посреди нашей столицы стоит огромный, красивый Дворец Республики... "Если бы директором был я", то распорядился бы разместить там постоянную экспозицию работ народных художников Беларуси.
Душно в городе без свежего запаха сирени...
