О многом тогда говорили, но на то, о чем я сейчас думаю, тогда внимания не обратил, значения не придал. Сегодня даже интонацию помню и выражение глаз учителя. Тогда мне показалось, что говорил он, провалившись худыми плечами в две больничные подушки, о самых настоящих пустяках. «Знаешь, о чем я чаще всего в последнее время думаю?» — спросил, снимая очки, словно они мешали что–то разглядеть — или очень мелкое, или, наоборот, огромное.
Я проследил за его взглядом. На стене беззвучно шевелилась тень куста сирени. Попробовал угадать про себя. Хоть я тогда и окончил всего восемь классов, первое, что пришло в голову — девушки, женщины... Странно. Потом подумал о картинах, которые мой учитель не успел написать, о его сыновьях, внуках, первой и второй жене... Мысли о первом поцелуе не было, как и о его родителях. Все–таки мой учитель был очень взрослый человек, сам давно уже отец и дед. Хотя сегодня понимаю, что было ему не больше, чем мне сейчас.
«Ты любишь собирать грибы? — спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил: — Конечно же, любишь... Ведь они такие красивые, как скульптурки, и пахнут... Ох, как же вкусно они пахнут, особенно осенью, в сентябре...» — он прищурился, вглядываясь в подвижную тень на серой казенной стене.
Мне его слова показались смешными. По грибы я ходить любил, но меньше, чем на рыбалку. И разве станешь об этом говорить больному, а судя по виду и слабому голосу, очень больному человеку? Кивал, как китайский болванчик. Впрочем, ему нужен был слушатель, преимущественно молчащий, без лишних вопросов.
«Каждый день и каждую ночь вспоминаю свои грибные места. Они секретные, у каждого свои. Знаешь, в детстве я не мог дождаться, когда пойдут грибы. Не летние, а осенние, настоящие боровики. Крепкие. Режешь его ножиком, а он скрипит, голос подает. У меня было два самых любимых тайных места. Одно далеко от дома, километров семь топать, а второе совсем близко, за деревней, в густом непроходимом ельнике. Еще и не пахло в лесу грибами, еще не находили ничего ни мальчишки, ни взрослые, а на моей полянке они уже вылезали из травы коричневыми шапками. Туда никогда никто не лазил, может, и в голову не приходило, что в непролазном ельнике что–то может расти... Приходилось нагибаться, пробираться почти ползком. Там, в бороздах, как картошка, росли белые. Полянка маленькая, как три таких палаты, но сколько же боровиков!..
Когда война закончилась и я вернулся домой, на следующий день, рано утром, только–только рассвело, пошел в свой ельник. Постоял перед ним, посмотрел, чтобы никого кругом, упал на колени и пополз, корзинку впереди себя толкаю. И не потому, что мне стыдно — офицер, взрослый мужик и на коленях. Нет, я не хотел, чтобы о моем тайном месте узнали, догадались...
А грибы словно ждали. Стоят, смотрят на меня живого и здорового. Я не стал их сразу срезать. Нашел бугорок, сел на него, закурил, сижу и на них смотрю. Может, целый час просидел... И в большом лесу, за старым осинником, на мхах, обсыпанных черными листьями, от подосиновиков все горело, они ведь — как фонарики. Режешь их, режешь, понимаешь, что не унесешь, а остановиться не можешь...» — учитель кашлянул и растерянно улыбнулся.
Если честно, то тогда мне надоело слушать про сизый осинники, ельник, туман, острый ножик и корзину... Мне хотелось на озеро. Во дворе больницы меня ждал велосипед.
Почему, когда тяжело, вспоминаются именно грибные места?
ladzimir@tut.by
Советская Белоруссия №167 (24548). Среда, 3 сентября 2014.
