О белорусских материальных и духовных ценностях, оказавшихся в Польше
(Окончание. Начало в № 103.)
Судьба переменчива
В середине 1890–х годов Эмерик Чапский был весь в деле. Съездил за новыми приобретениями в Коломыю и Иновроцлав. С непосредственным участием самого графа к дому–музею пристраивалось здание фондохранилища. Готовился к печати очередной том каталога монет, составлялось описание портретных гравюр. Жена Эльжбета, спокойная за мужа, отправилась летом 1896 года к детям в Станьково и Прилуки. И тут у Чапского разболелся зуб. За помощью он обратился к известному дантисту, тот занес во время лечения инфекцию, и 23 июля мецената не стало. Попрощаться с покойным пришли руководители города, цвет интеллигенции, приехали родственники–аристократы чуть ли не со всей Европы. Похоронили нашего соотечественника на Раковицком кладбище, рядом с могилой выдающегося художника Яна Матейко. Кстати, там же находятся могилы белорусского поэта Алеся Гаруна и собирателя из Могилевщины Адама Киркора.
Эмерик Чапский не думал о смерти и потому не оставил завещания (это очень важный момент!). Съехавшиеся родственники долго искали его и вынуждены были зафиксировать в специальном акте, что оно не обнаружено. Официальным наследником стал не старший сын Кароль, человек очень занятой как минский голова и к тому же сам коллекционер, что могло усложнить дело, а младший сын Ежи. Но обоим сыновьям Краков показался чужим городом. Дальнейшую судьбу перевезенных в Краков музейных собраний должна была решать вдова Эмерика. Неожиданно у Эльжбеты Чапской проснулась деловитость. Она закончила строительство фондохранилища, упорядочила собрания. В музейном здании установила памятную доску мужу. Но больше, чем в Кракове, пребывала все же в Станьково. Музей для нее становился обузой.
И вот Ежи Чапский в начале 1903 года на правах официального наследника направляет в совет («гмину») города Кракова письмо с предложением принять музей имени Эмерика Гуттен Чапского под свою опеку. Условие ставится только одно: «на вечные времена» сохранить это название. Предложение подкрепляется письмами известных ученых, директоров других музеев. 9 марта состоялось заседание совета, на котором в специальном решении из семи пунктов высказана благодарность основателям коллекции.
Вплоть до 1945 года, находясь под опекой Национального музея, музей имени Эмерика Гуттен Чапского сохранял в соответствии с волей наследника свою относительную самостоятельность. Более того, он пополнился другими книжными сборами (например, библиотекой Антона Мошинского из Пинска). Здесь проводились различные выставки. Но в социалистическое время станьковские собрания стали нивелироваться, сливаться с другими подобными коллекциями. Самостоятельный музей, о котором мечтал его создатель и на существовании которого настаивали наследники, превратился в обычный филиал. «Печальной правдой является то, — резюмирует в своей книге Мария Коцуева, — что о существовании наследия Эмерика Чапского в последний, послевоенный период напоминают лишь существующие до сих пор здания и всплывающие среди громадных собраний Национального музея объекты из его коллекции». Далее автор заинтересованно и убедительно ставит вопрос о «возрождении» музея, созданного и фактически подаренного станьковским меценатом городу Кракову, бьет тревогу, что могут погибнуть остатки книжного собрания.
Прочитав книгу Марии Коцуевой, я наконец понял, почему меня так настороженно встречали в музейном здании на улице Июльского Манифеста, 12. Очевидно, была тревога: а вдруг станет понятно, что задуманного музея как такового нет, что фонды его недоступны исследователям и воля семьи Чапских и формально, и фактически не выполнена. Поэтому теперь уже меня обуревает тревога: а вдруг такая ситуация сохраняется и ныне и дар станьковского собирателя теперь не нужен Кракову? Ведь Эмерик Чапский может трактоваться там и как persona non grata: находясь на службе, он считал себя русским, выступал против восстания 1863 года (правда, и помогал отдельным ссыльным повстанцам) как всплеска несвоевременного и поэтому обреченного на поражение...
Конечно, теплится надежда, что за те десять последних лет, что я не был в Кракове, дела с музеем изменились к лучшему: ему вернули первоначальное название, а фонды открылись для посетителей. Краковские коллеги, которым я письменно задавал эти вопросы, так и не ответили (возможно, чтобы не расстраивать?). Если окажется, что мои тревоги беспочвенны, буду только рад. В противном случае не лучше ли возвратить коллекцию Чапских в Станьково? Благо и здание «скарбчика» здесь сохранилось. Правда, сам дворец разрушен во время Второй мировой войны. Но существует гравюра Наполеона Орды с его изображением. И местные энтузиасты уже хлопочут о возрождении старинной усадьбы.
Правда, второе рождение станьковской усадьбы и тем более музея может оказаться делом сложным. Ведь, кроме «западного» следа, существует и «восточный». Православные реликвии Эмерик Чапский оставил своему сыну Каролю. Тот, будучи минским головой (именно благодаря ему в городе появились конка–трамвай, электростанция, уличное освещение, общедоступный телефон, несколько больниц и спортивных сооружений), приумножил собрание. Но в начале Первой мировой войны, когда началось наступление немцев, ценности временно вывезли в Москву. И очевидно, там они не погибли, потому как часть из них по недомыслию, из–за невостребованности в БССР, на территории которой осталось Станьково, в 1920–е годы вернули... в Польшу, возможно, в тот же Краков.
В случае если в Кракове все решится в соответствии с надеждами основателя музея и волей наследника, на мой взгляд, возможен следующий вариант сотрудничества. Краковский национальный музей помогает частичному возрождению станьковских собраний, передает туда дубликаты. И это станет красивым жестом добрососедства, продолжением традиций Чапских. Напомню, что один из них, Эмерик Чапский–младший (о нем в 1986 году вышла в Лондоне книга воспоминаний), передал в музеи БССР несколько гравюр с видами Минска. Пример, достойный подражания.
Найдено в Польше
Сказанным выше я отнюдь не хочу бросить тень на польские музеи, библиотеки и архивы. Музей Эмерика Чапского, где я не получил доступа к фондам, — досадное исключение, вызванное скорее неблагоприятным стечением обстоятельств. Обычно во время командировок исследовательские заявки удовлетворялись легко и быстро. Так, удалось отыскать белорусскую поэму «Мачеха» Адели из Устрони (1850 г.), поэму Винцента Дунина–Марцинкевича «Над Ислочью» (1866 г.), оршанский сборник песенно–интимной лирики, датирующийся эпохой барокко, целый архив белорусского, русского и польского поэта и революционера Адама Гуриновича, немало мемуарных источников, отражавших жизнь на белорусских землях в XVIII — XIX веках, и многое другое, что потом было обнародовано в книгах «Творческое побратимство», «Тайны древних собраний», «На перекрестке славянских традиций». Обнаруженные в польских библиотеках, музеях и архивах рукописи, касающиеся белорусской тематики, описаны в нескольких статьях очередного сборника «Вяртанне–8», который теперь готовится к печати в издательстве «Лiтаратура i мастацтва».
Подробнее следовало бы остановиться на одной музыкальной находке. В Кракове, в обложке униатского требника, принадлежавшего церкви в Остромечево и после войны приобретенного библиотекой Ягеллонского университета в Кракове, удалось обнаружить рукописную тетрадь с песнями, которая теперь обычно называется Полоцкой. Пишу не ради хвастовства давней находкой, а дабы сделать одно существенное уточнение. Когда из Кракова в нашу академическую библиотеку прибыли фотокопии нот XVII века и были предложены для исполнения ансамблю «Кантабиле», музыканты, все еще сомневаясь, спросили, а где бытовала рукопись. Я ответил: в Беларуси (и нигде больше) существуют два Остромечева: одно — на Брестчине, а другое — около Полоцка. Артисты ухватились за Полоцк, ибо, мол, «кто знает то Остромечево». Таким образом, рукописи «навязали» наименование Полоцкой. И хотя потом ученые уточнили, что происходит она из Остромечево на Брестчине, неточный «брэнд» становится все более популярным. Поэтому ради истины настойчиво прошу называть тетрадь не Полоцкой, а Остромечевской или, в крайнем случае, — так называемой Полоцкой...
И все же, если речь идет о белорусских ценностях в Польше, следует, по моему мнению, акцентировать внимание еще на нескольких существенных моментах.
Ящиков было 36.000!
Во время командировок в Польшу не меньше, чем доступность к собраниям Чапских, меня волновала судьба имущества членов Общества любителей Минской земли, существовавшего в 1919 — 1920 годы. В него входили землевладельцы (вот бы найти список!) Минской губернии, в усадьбах которых находились богатые библиотеки, семейные картинные галереи, произведения местных художников, ценная стеклянная посуда из радзивилловских, уречской и налибокской мануфактур. Достаточно хотя бы вспомнить богатый музей, оставшийся в Замостье на Игуменщине после смерти Александра Ельского.
По распоряжению руководства Общества любителей Минской земли, выступавшего в целом за «федеральную» автономию белорусских территорий в составе возрожденной Речи Посполитой, был на всякий случай составлен список ценностей, имеющихся в усадьбах. Он понадобился, когда в 1920 году войска Юзефа Пилсудского стали отступать под напором Красной Армии. По данным из книги польского музееведа Эдварда Хвалевика, тогда 36 тысяч ящиков нагрузили книгами, рукописями, картинами, скульптурами, предметами декоративно–прикладного искусства и отправили в вагонах за Буг. Несмотря на все старания, дальнейшие следы (за исключением рукописей из собрания Александра Ельского) обнаружить не удалось. Возможно, ценности были надежно спрятаны в связи с заключением Брестского мира, возможно, их раздали владельцам, переехавшим в Польшу...
Тщательно следовало бы также пройтись по следам произведений искусства и книг, переданных накануне Великой Отечественной войны из Гродненского краеведческого музея в Белостокский государственный музей изобразительных искусств.
А это искать не надо
Наконец, несколько слов о ценностях, которые, по моему мнению, следовало бы возвратить из Польши на Новогрудчину.
Первая — метрическая книга новогрудского фарного костела, в которой сделаны записи о крещении Адама Мицкевича и многих его ровесников. Как явствует из статьи Беаты Павляк «Из Новогрудка на Ясную Гору», напечатанной 24 — 27 декабря 1992 года в Gazecie Wyborczej, после Второй мировой войны ксендз храма (ныне покойный), переселяясь в Польшу, взял с собой, никого не спросясь, эту реликвию, одинаково дорогую обоим соседним народам. Позже ее передали в известный монастырь в Ченстохове, где она хранится поныне. Учитывая деликатность ситуации, в крайнем случае можно согласиться и на возврат хорошо сделанной копии в Дом–музей Адама Мицкевича в Новогрудке. Еще одна копия могла бы находиться в том же фарном костеле — как документ эпохи и ценный источник для исследователей.
Вторая — рукописное Лавришевское Евангелие первой половины XIV века. Написано на пергаменте на церковнославянском языке (есть владельческие записи и на старобелорусском) для православного Лавришевского монастыря, одного из первых на западнобелорусских землях (нынче это Новогрудский район). В свое время оно попало в собрание князей Чарторыйских, находящееся теперь в Кракове. Возвращение Евангелия стало бы прекрасным проявлением доброй воли наших соседей.
