Тьма. Конец ноября, начало декабря, если они черные и бесснежные, мой дед не любил. Разумеется, дед не исключение, старые люди и в городе это темное время не уважают.
Искры. Примерно такой порой, декабрьскими днями, когда свет приходил поздно, а темнело рано, дед собирал все, какие только имелись в доме, ножи. Происходило это после завтрака. Один нож был большой, как меч. Лезвие темное, а ручка деревянная. А всего ножей тех имелось шесть. Мы с дедом обступали точило. Я держал ножи, а дед, надев очки, точил. Крутился шероховатый камень, сыпались искры. Были они невероятно яркие, но совсем не горячие. Мне нравилось ловить их ладонью. Дед сосредоточенно и старательно готовил инструмент. Гудело каменное колесо, звенело железо, я довольно шмыгал носом. Самый большой нож делался похожим на селедку — черная спинка, серебряное брюхо. И на душе у меня светлело, ведь сегодня вечером приедут родители, а завтра мы будем колоть свинью... У деда же настрой грустноватый, он покрикивает, чтобы я не снимал варежки, не развязывал шарф, не лизал снег. Это никогда не повторится.
Икона. В дедовом доме было три иконы. Одна — на доске. Деду ее дал отец на свадьбу, а до того она висела в доме моего прадеда. Краски почернели, и тяжело было рассмотреть образ Марии в красновато–коричневой накидке и маленького Христа, к которому она склонила голову. Я решил ту икону подновить. Дед не возражал. Я взялся за дело. Бабе мое намерение не нравилось, но она только недовольно качала головой и старалась проходить за моей спиной быстро. На доску не смотрела. Все дело заняло три дня. Получилось ярко и звонко. Одежду я перекрасил из красной в голубую, грязно–белое сделал снежно–белым, головы и руки — золотистыми. Деду веселая икона понравилась, а баба и слова не промолвила. Прошел год. Я училище художественное окончил и в институт поступил. Глянул на икону — и не понравилась она мне.
Прошлогодняя краска отходила легко, как корка с зажившей раны. Засверкали старые краски, проступили цвета яркие. Не красноватой была одежда Марии, а алой... Баба достала новое полотенце из своего сундука, самое нарядное, с птицами и цветами, а дед икону в угол повесил.
Молитва. Ни дед, ни баба молиться меня не учили. В молодые годы дед пел в церковном хоре. Однажды он прочитал вслух длинную молитву. То случилось, когда я болел. Я лежал в кровати под ватным одеялом и смотрел на коврик. На золотых оленей, на синюю воду, кудрявые облака и дивные деревья...
Дед сидел рядом, гладил мое плечо и неторопливо говорил. Непонятные слова не давали уснуть...
Снились мне олени и блины.
Молодость. Невозвратное... Приезжал в деревню к деду с бабой. Нет чтобы посидеть с ними, расспросить, послушать... Бежал к деревенским сорванцам в карты играть, на лошадях колхозных по полям носиться, с самопалов стрелять. А баба много песен знала, а дед мог рассказать про... Теперь думаю: если бы возвратиться туда, то сидел бы с дедом и слушал, слушал...
От некоторых бабулиных песен остались только мелодии и несколько слов. «Пра зязюлю шэрую, пра ваду сцюдзёную, пра дзеўку неразумную, неразумную ма–ла–дую...»
Может, песня та и про меня пелась, да я не понимал. Молодым был...
Рукопожатие. Бывало, что мне не подавали руки, случалось, и я не подавал. Пожать руку — мужской жест, поступок... Со своим дедом всегда здоровался за руку. Не было объятий, и слез не было. Только пожатие. Сильное — мужское, теплое, надежное, кровное... С первых лет своей еще не очень сознательной жизни и до последних встреч мы с дедом здоровались рукопожатием, смотрели в глаза. Через него мне передавались сила и спокойствие. Я мог приехать в деревню неожиданно, увидеть деда, занятого делом. «Подожди, руки грязные...» — говорил он чуть виновато и старательно мыл свои большие руки. Вытирал, а потом мы обязательно здоровались. Так было...
«Здароў, дзед!» — сжимаю пять пальцев правой руки. Они хватают холод и пустоту.
Можно сжать три пальца, словно в попытке схватить невидимую паутинку. Прикоснуться ко лбу, а потом... Но это о другом, о прикосновении, а не о рукопожатии.
