У последней черты
Наш отец в возрасте 40 лет был демобилизован по болезни из вспомогательного флота ВМС за три месяца до окончания войны. Он служил матросом на буксире в Ленинграде. И на второй после прибытия день включился в работу колхозных тружеников, где была дорога каждая пара рук. За ним закрепили лошадь и повозку. В летние каникулы он часто брал меня с собой в дальние двухсуточные поездки в областной центр в город Горький, где я был ему хорошим помощником, и в 11 лет стал специалистом по отрубям и другим отходам...
...Когда–то в дореволюционное время в нашей деревне были хорошие леса, луга, пашни, пруды. Все это бережно сохранялось помещиками и общиной. Но потом крепких хозяйственных мужиков раскулачили, имения помещиков сожгли, пользуясь безвластием, леса повырубали. И остались без леса. А во время войны ввели для сельчан еще налог на фруктовые деревья и плодовые кустарники, который, конечно, был больше, чем доход с них. И в зимнее время все пришлось вырубить и сжечь в печке.
Еще был интересный налог — натуральный. Каждый колхозный двор, держит ли он какой–нибудь скот или нет, был обязан ежегодно сдать государству в натуре 40 кг мяса, 150 яиц, 300 литров молока, 4 кг шерсти и т.д.
Всю войну независимо от материального состояния семьи добровольно каждый работающий человек подписывался на заем в размере среднего месячного заработка на оборону страны, а после войны такой же налог — на восстановление народного хозяйства.
Молодые люди, способные по своему возрасту иметь детей, должны были уплачивать налог на бездетность.
Считалось, что колхозники полностью обеспечивают себя продовольствием и продают излишки на ежегодных осенних ярмарках горожанам. Поэтому никакие карточки на хлеб, сахар и другие продовольственные товары им не выдавались.
А потом каждую осень после уборки урожая колхозники якобы получают на отработанные трудодни натурой зерно и другие продукты. К примеру, в 1946 неурожайном году наша семья (отец, мать, двое сыновей) заработали вместе 350 трудодней за целый год. Объявили, что будем получать зарплату зерном. Норма выдачи — 100 г ржи на один трудодень. Мы взяли тачку, погрузили узелок в 35 кг ржи и с поникшей головой побрели домой. А с чего платить налоги? Как жить дальше?
При старом крепостном праве, как нам известно из истории, крестьяне раз в год — в Юрьев день — могли уйти от своего помещика, но советские колхозники такого права не имели. Чтобы они не могли уйти из колхоза и устроиться где–нибудь в городе на самую черную работу и получать карточку на хлеб, им паспортов не выдавали. Когда мы приезжали с отцом в Горький, нас без паспорта в гостиницу не брали, а посылали на ночлег в Дом колхозника, где все места всегда были заняты спекулянтами фруктами с юга, и мы ночью с ним спали под открытым небом, укрывшись попоной.
Без справки из колхоза ни один юноша или девушка не могли устроиться в городе на работу или учебу. И наоборот, если пришла разнарядка из района с направлением кого–то на учебу в ремесленное училище или в школу ФЗУ, то она должна быть выполнена. Молодые люди, отслужившие срок службы в армии, обратно в деревню не возвращались, а сразу вербовались на многочисленные стройки коммунизма, где всегда были нужны рабочие руки и предоставлялось теплое общежитие. Там же они находили себе и жен. Старики один за другим умирали, и население деревни сокращалось с каждым годом. Яслей, детского сада, медпункта, клуба, магазина не было. Дрова или торф надо было покупать. Питьевая вода зимой из колодца не поступала: при морозе насос замерзал и приходилось ездить за водой на санках в райцентр за четыре километра. Школа для детей была только до четвертого класса, а с пятого класса надо было устраивать детей на квартире в городе.
Деревню окружали глубокие овраги, и весной в половодье она была отрезана от мира из–за отсутствия дорог и мостов. Машины могли проехать только в сопровождении трактора–тягача. Со временем в деревне не осталось ни одного дерева и ни одной собаки. Деревня постепенно вымирала. Кто мог перевезти свою избу в соседнюю деревню или на окраину районного города — уезжали.
Обычно в начале сентября всей семьей в воскресенье мы начинали копать картошку. Это был своего рода праздник. Отец и старший 16–летний брат Федор, учащийся кожевенного техникума, брали в руки лопаты и начинали копать через одну борозду, чтобы было хорошо видно картошку. Я и 14–летний Алешка, уже два года работавший сапожником в городе, с ведрами пристраивались за ними, разгребали руками землю и складывали картофелины в корзины. Когда картошка была крупной, все радовались урожаю и работать было весело.
Мать готовила дома праздничный обед: недавно помололи 20 килограммов ржи на старой ветряной мельнице за семь километров от нашей деревни, которую чудом сохранил потомственный мельник Иван Петрович. Эта мельница пережила и революцию, когда горячие головы предлагали разрушить ее до основания, и Отечественную войну. Отец Ивана Петровича, мудрый старик, чтобы сохранить мельницу, на крестьянском сходе публично передал ее новой власти и просил только, чтобы его и сына оставили сторожить мельницу от разграбления разными вандалами, вести уход за ее оборудованием и молоть всем крестьянам зерно на муку, когда потребуется. Эту спасительную мысль дружно поддержали все крестьяне. С тех пор прошло уже 30 лет, а решение того справедливого схода свято признавали все власти, которые в разные времена менялись. Мельникам никто никакой зарплаты не платил, и их семьи жили исключительно за счет помола. Вот из этой муки мать и выпекала первый хлеб в этом году, которого мы не видели уже полгода.
Винер Опекунов.
(Продолжение следует.)
