"Личное" с Владимиром Степаном
Утром за мной заехали двоюродные братья. Я положил на заднее сиденье свой черный пакет, и машина тронулась. Мы ехали по дороге, по которой я ездил много раз: в автобусе, на руках родителей, в кабине разных попуток, в легковых автомобилях. Ездил грудным ребенком, первоклассником, юношей, студентом, солдатом в отпуске, женихом, мужем, отцом. В разные времена года и в разное время суток, когда розовое солнце только вставало и когда светила белая луна...
По шоссе мы ехали быстро, и я узнавал и не узнавал знакомые размашистые пейзажи Гомельщины. Больших деревень вдоль дороги не было, как не было и старых тополей. Переехали речку с названием Липа, потом Прудовку. Места показались абсолютно незнакомыми. Поворот — и машина начинает петлять по узкой асфальтированной дороге. Понимаю, что это деревенская улица — длинная. Кусты черемухи, березняк, осинник подступают к самой дороге, а большие яблони стоят там, где и стояли, у домов. Только домов теперь нет. Такая же и следующая деревня.
Потом поле, мост, большой серый коршун, пара диких уток, дорога вдоль леса. Один из братьев спрашивает, узнаю ли я места, узнаю ли я деревню у леса с названием Застенный? Деревню я не узнаю, потому что ее нет. Разве можно узнать то, чего нет? А вот свой лес я узнаю, но и он выглядит странно. Дубы на фоне очертаний, сохраненных памятью, кажутся мелкими, хотя руками не обхватишь. И эта разница между реальной картиной и той, что в душе, болезненна. Существующее кажется ненастоящим, а сохраненное памятью — реальным.
И только деревенское кладбище с убранными могилами, с аккуратным бетонным заборчиком (спасибо местным властям) возвращает в день сегодняшний, в настоящее время. Кресты, ограды, фамилии и имена, портреты на медальонах, деревья убеждают в реальности происходящего больше, чем любые слова. Деревня называлась Веселый Курган. И, самое интересное, был огромный (а может, он таким только казался?) курган на ее краю. С него на санках можно было долететь до леса. Братья говорят, что постепенно за много лет его распахали — и теперь он только чуть–чуть заметен.
После кладбища мы зашли на их несуществующее или, как сейчас говорят, виртуальное подворье. Посмотрели малину, которая когда–то росла у забора, а теперь везде, на рябину, яблони... Братья мои чертили в воздухе руками, рисуя дом, баню, хлев. Коротким росчерком был начертан и турник. Есть у меня такая фотография, где я изображаю спортсмена на перекладине... Нашли колодец. В нем отражалось небо. Он мелкий, ушел в землю, вокруг следы косуль и лосей... Через выгон, когда–то широкий, пошли к дому нашего деда. Каких–то сто шагов...
Я пытаюсь вмонтировать картинку из памяти в существующий пейзаж. Тщетно, хотя с пространственным мышлением у меня порядок. Наконец появляется зацепка — два серых дубовых столба, ржавые кованые завесы. Ворота открывались внутрь. Поворачиваю завесу. У ворот была скамейка, под частоколом. Дед и бабка ждали корову, открыв ворота... Потом я узнал яблони, каждую по очереди. Столько лет прошло, а на них набухшие почки, ветви стянуты толстой проволокой, чтобы ветер не разорвал дерево. Связывал отец, а я помогал... Это было давно–давно. Яблоки вкусные до умопомрачения — потому что свои.
По бетонному пасынку столба, от него восемь метров до несуществующего дома, память восстановила все остальное, с самыми мелкими деталями. С крышей, прозрачными чашками, от которых провода шли в дом, с печкой, кроватями, окнами, половицами, с голосами и запахами. Со всем тем, из чего соткана ткань памяти.
На месте дома — яма, заросшая сухой и шуршащей травой. Земля осела, как оседает могила. Две старые яблони, посаженные еще дедом — штрифель и белый налив, — засохли. Их выбеленные дождями и ветром стволы лежат в траве, словно их вынесли на берег волны.
Мы говорим о чем–то с братьями. О чем–то важном и нужном, что–то пытаемся облечь в слова, а оно не проговаривается, не произносится... Я слышу, как свистит холодный ветер, как пищит, чирикает невидимая птица. У нее тоже не получается песня. И она что–то хочет донести до нас, пожаловаться...
Мы с братьями уходим от нашего дома к их дому. Той же дорогой. И едем в свои города. Той же дорогой, через закопанные, навсегда исчезнувшие десятки деревень.
Все кладбища убраны: цветы, рушники на крестах, синие ограды. Люди помнят места, где выпала судьба родиться. Помнят Чернобыль, хотя и стараются это слово не произносить.
ladzimir@tut.by
Советская Белоруссия № 78 (24708). Суббота, 25 апреля 2015
