Дружили до войны две девочки из писательских семей. В 1941 году Майе Климкович (дочке Михася Климковича) исполнилось четырнадцать лет, а Рагнеде Романовской (дочери Кузьмы Чорного) — двенадцать. А повзрослеть пришлось рано...
Рагнеда Романовская: Жили мы тогда в Минске неподалеку от вокзала. Наш дом назывался «Асветнiк–камунар». Теперь бы сказали «кооперативный», а тогда называлось — «построенный на паях». Жили в нем в основном учителя, а из писателей — мы, Чорные, и Крапива.
Нам повезло, наш дом разбомбили одним из первых, иначе бы мы не успели выбраться из города. В соседний подъезд попала бомба. Мужчины бросились разбирать завалы. Папа с соседом нагрузили носилки битым кирпичом, только отошли, тут перекрытия и обрушились. Следующая бомба могла и в наш подъезд попасть. Пошли к брату матери. Он жил в деревянном доме на Мопровской улице за оперным театром. Слышим взрывы: все ближе, ближе... А потом бабахнуло прямо в сарае. Решили и отсюда уходить. С нами по Логойскому тракту много людей шло. Над Минском от пожаров зарево на половину неба.
На следующий день нас пустили ночевать в школу. Напротив гора, на ней лес. И тут видим: на склоне немцы — кто–то уже свой парашют скручивает, кто–то еще опускается. Мы бросились к дороге. На шоссе женщины с котомками, дети. И тут немецкий самолет. Все кинулись в рожь, а мы побежали по дороге. Вышли наконец к железной дороге. Там немцев еще не было. Нам удалось сесть на один из последних поездов, и мы поехали на восток.
Майя Климкович: В июне 1941–го я отдыхала в Доме творчества писателей, до войны он находился возле Марьиной Горки. Мать обещала приехать с моей младшей сестрой со дня на день, а отец был в Каунасе, встречался с литовскими писателями.
Когда началась война, никто среди наших не знал, что делать. Ехать в Минск, навстречу войне? Просто ждали. Телефон не работал. И вот из Минска на попутках к нам добрались Петрусь Бровка, Виталий Вольский, Алесь Кучер. Их семьи были в Доме творчества. Немцы уже подходили к Минску. Мы пошли на станцию, а там поезда идут и не останавливаются. Смотрим: стоит грузовая машина. В кузове женщины, ехать дальше невозможно, закончился бензин. А в нашем Доме творчества бензин был — целая бочка. Как сказали бы сегодня, договорились на бартер. Мы заправляем машину, они забирают писателей и их семьи. Стали забрасывать в кузов матрасы и одеяла, чтобы можно было сесть с маленькими детьми и закрыться от ветра. Но директор Дома творчества стал кричать, что не отдаст казенные вещи. Тогда Виталий Вольский выхватил пистолет. Подействовало.
Р.Р.: Ехали мы, по теперешним меркам, очень долго. Наконец оказались в Саратове. Мама пошла в местное отделение Союза писателей. А где еще искать помощи? И встретила там... Виталия Вольского! Так мы присоединились к своей белорусской компании. В дороге случилось несчастье. На одной из остановок заходит к нам в вагон Алик — Артур Вольский — и говорит: «Бядуля умер». Это случилась недалеко от Уральска.
М.К.: Я ехала в одном вагоне со Змитроком Бядулей и его семьей. Тогда на каждой станции можно было набрать кипятка. А поезда шли без расписания.
Бядуля с чайником отошел довольно далеко от вагона. И тут ему показалось, что наш поезд тронулся, хотя на самом деле пошел соседний. Бядуля подбежал уже совсем ослабевший, пришлось ему помочь забраться на подножку. Он зашел в вагон, упал. И все, нет его. Больное сердце не выдержало. Что делать?
Р.Р.: В Уральске уже работал в эвакуации БДТ–2 (Второй Белорусский драматический театр). В городе имелось хорошее театральное здание, а своей труппы не было. Поэтому местные власти охотно приютили знаменитый на весь СССР витебский театр. Вот наши писатели и решили ехать в Уральск, к своим. Артисты помогли бы достойно похоронить Бядулю.
В Уральске мой отец работал в редакции местной газеты. Работы творческим людям хватало. Не хватало людей. Папу и еще нескольких наших писателей отозвали в Москву. А я осталась с мамой.
М.К.: В Уральске нас приютила одна татарская артистка. Хозяйка оставила себе небольшую комнатку. А я, жена Кондрата Крапивы и семья Бядули жили в проходной. Спала я на столе, в ногах — печка. Чуть позже в Чистополе московские писатели организовали дом–интернат для детей творческой интеллигенции. Я попала туда и сразу почувствовала себя недотепой. Хотя училась на «отлично», играла на фортепиано, много читала. Однако никаких особенных талантов у меня не было. А в интернате подобрались дети, которые умели удивлять. Мы учили друг друга: музыке, технике, иностранным языкам, литературе, театральному искусству, ставили спектакли, организовывали концерты. Сами писали к ним тексты и даже музыку.
Будущему великому пианисту Станиславу Нейгаузу (до войны он воспитывался в семье своего отчима Бориса Пастернака) было разрешено репетировать после отбоя. А мы с девчонками тихонько пробирались в актовый зал и слушали. Стась злился, он не любил, когда «смотрят под руку». Как–то приехала комиссия прослушать его для конкурса, а мы притаились за кулисами. Четырнадцатилетний пианист заметил нас, но не стал поднимать шум. Нейгауз виртуозно исполнил пьесу, доступную не каждому взрослому профессионалу. Сложность в том, что несколько раз надо мгновенно перенести руки с одной стороны клавиатуры на другую и играть в бешеном темпе. А Стась еще и успевал показывать нам фиги!
Чтобы больше не злить его, моя подруга Светлана Шкапская тайно подключила динамики в зале к радиоприемнику в нашей комнате. С этого времени мы могли слушать репетиции Станислава Нейгауза, лежа в кроватях.
Р.Р.: В Москве при Совете Министров БССР существовала группа, которая «для истории» собирала материалы про ход войны. Плод этой работы — сегодняшний музей истории Великой Отечественной войны. Папа, когда услышал, что они ищут машинистку с хорошим знанием белорусского языка, бросился к ним: «Моя жена умеет печатать». До войны мама работала машинисткой в редакции газеты, там мои родители и познакомились.
Так 26 июня 1942 года мы с мамой попали в Москву. Поселили нас в гостинице «Москва». Там вся белорусская диаспора жила, украинцы, литовцы...
Через два дня после нашего приезда погиб Янка Купала. Рядом с ним в тот день, когда он сорвался в лестничный пролет, видели какую–то женщину. Якобы никто не знал, кто она! Знали. Но все давали подписку «о неразглашении». А что значило в те времена «разгласить», сами понимаете. Эта женщина — оперная певица Лариса Александровская. Я считаю, гибель Купалы — трагическая случайность. Служащие гостиницы рассказывали, как пару лет до этого один мальчик тоже свалился в лестничный пролет. Там действительно очень низкие перила. Янка Купала в 42–м был очень нужен советской власти. Вот пример. Моего папу вызвали в ЦК и сказали: «Надо, чтобы Купала обратился к белорусскому народу, но он теперь в таком угнетенном состоянии... Напишите за него». И «Клiч да беларускага народу» написал отец. Этот «Клiч» выставлен в музее Купалы. Потом вдова Купалы мне сама говорила: «Я знаю, что это Кузьма написал. Но пусть висит, раз они оба так решили».
М.К.: Вот два эпизода из московского быта тех времен.
В гостинице вместе с нами жил и легендарный дед Талаш. Его приглашали выступать на радио, беседы с ним печатались в газетах. Но столичная жизнь и слава его абсолютно не изменили. Дед Талаш в самотканом исподнем белье выходил из гостиницы, садился на скамейку, как на завалинку, и курил трубку. Седой дед весь в белом сидел, задумчиво пускал дым и презентовал собой всю партизанскую Белоруссию. Это выглядело экзотично, но очень натурально, а авторитет у деда Талаша был такой, что никто так и не решился сделать ему замечание.
Помню еще, как моя сестричка Светлана пошла в первый класс московской школы. Возвращается заплаканная, шубка расстегнута. Спрашиваем: что случилось? Ответила, что в школу больше не пойдет, там дети злые. Выяснилось, после уроков она их просила в гардеробе: «Калi ласка, зашпiлiце мне гузiкi!» Те, кроме слова «мне», ничего не поняли. Дома мы говорили по–белорусски, а первый год войны Светлана прожила в деревне. Что и знала по–русски, то забыла. Но ничего, язык быстро выучила, первый класс окончила на одни «пятерки».
Р.Р.: 24 сентября 1944 года мы с отцом и мамой возвратились в освобожденный Минск. Первое время жили в Союзе писателей — двухэтажный деревянный дом стоял напротив входа в Красный костел. На втором этаже жил председатель — Михась Лыньков. А внизу были еще четыре комнаты. В одной из них поселили нас. Мы жили буквально на полу. Через месяц нам дали две комнаты в большой квартире. Этого дома уже нет, он стоял в самом начале сегодняшней площади Независимости, Советская улица упиралась в него.
Вскоре случилась беда. Отец в тот день вернулся домой чем–то потрясенный, сильно расстроенный. В кабинете он записал свои последние слова в дневнике, потом вышел к нам с мамой. Я сидела за столом и читала Шолом–Алейхема. Отец что–то хотел сказать, но даже выговорить не сумел. Он еще в Москве перенес инсульт. Рядом с нами ремонтировали квартиру для одного из секретарей ЦК. Папина сестра побежала просить, чтобы перестали стучать, — человек умирает. Ну как же, они остановятся! Так, под этот грохот, папа и умер...
От автора. В тот день, когда я снимал эти последние строчки текста с диктофона, вслушивался в утонченную белорусскую речь дочки Кузьмы Чорного, ее не стало. Рагнеда Николаевна ушла из жизни 14 мая 2010 года.
Максим КЛИМКОВИЧ.
