Эту историю я впервые услышал от своей бабушки, Марии Романовой. Во времена БССР это событие было известно как "Стрекопытовский мятеж", некоторые историки называют его "Гомельским погромом 1918 года". А для моей бабушки все это детские впечатления. Вот что она рассказывала.
Революция - досадная неожиданность
"Отец и мать мои были уроженцами деревни Борщовка, расположенной между Речицей и Гомелем. Это были обычные крестьяне. Отец Сазонт родился в 1877 г. Мать Ольга - годом позже. Семья была бедная. И у отца, и у матери было по 5 - 6 братьев и сестер. Земли на всех недоставало. Никаких перспектив в деревне для них не было. В начале XX в. немало наших односельчан эмигрировали в Сибирь, где земли можно было брать сколько угодно. Когда мне исполнился год, поехали и мы. Поселились родители на окраине Читы. Назанимали денег у эмигрантов-родственников, набрали земли под грядки и работали от темна до темна. Родители выращивали капусту. Борщовская капуста считалась в Чите наиболее вкусной. Через два года отец купил мельницу на Ангаре и арендовал у местных китайцев пекарню. Вскоре мы разбогатели и зажили по-барски: собственная пекарня (выкупили), двухэтажный дом в центре Читы, свой "выезд" с кучером. Кстати, в Чите наиболее зажиточными становились не местные, а белорусы и украинцы, которых наехало туда около нескольких тысяч. Местные слишком много пили водки и не любили работать. Даже нанимал их мой отец неохотно, отдавая предпочтение трезвым и работящим китайцам.
В конце 1916 года родителей потянуло домой. Они продали все, что имели, а деньги положили на банковский аккредитив. У старшего брата отца Миная Романова в то время уже была в Гомеле собственная гостиница. Он предложил вложить капитал в какую-нибудь коммерцию при гостинице. На родину мы вернулись в начале 1917 г., и тут случилась полная неожиданность - февральская революция. Банк, который взялся перевести из Читы в Гомель отцовы деньги, обанкротился. Родители стали нищими. Всего имущества у них было - только одежда, в которой они вышли из поезда.
"Золотой якорь"
В Гомеле мы поселились у старшего брата отца Миная, в его гостинице "Золотой якорь", стоявшей на ул. Замковой (сегодня пр. Ленина), на том самом месте, где сейчас магазин "Старт". Место было чрезвычайно удобное - железнодорожный вокзал. Там в основном жили бедные евреи. До сих пор помню несколько семей: Иоффе, Шнеерсоны, Мельники, Майнцы, Фельдштейны, Плисецкие. Городские евреи занимались преимущественно торговлей и ремеслами. Кто-то скупал у рыбаков на Соже рыбу оптом, а потом продавал ее в розницу на рынке. Кто-то торговал молоком и зеленью. Абсолютно все портные, сапожники, дантисты и аптекари были евреями. Зажиточными считались Мельники, имевшие собственную парикмахерскую. Боруха Мельника называли не иначе как "гомельский Ротшильд". Местной достопримечательностью был пианист Соломон Майнц - он окончил Варшавскую консерваторию и жил, зарабатывая уроками музыки.
Все гомельские евреи отличались страстной религиозностью. В субботы наши соседи ходили в синагогу, находящуюся в районе Замковой (сегодня в этом здании размещается архив ЗАГСа). На привокзальных улицах и особенно на рынке царил идиш.
Мои родители, простые крестьяне, относились к соседям-евреям достаточно приветливо. Не помню, чтобы кто-то из них оскорблял соседей из-за того, что они "иноверцы". Почти все мои подружки в то время были еврейками. В субботу я ходила в гости к сестрам Риве и Хане Мельник, и их отец, парикмахер Борух, просил меня: "Манечка, будь добра, наколи лучинок для самовара, так как нам сегодня нельзя".
Евреев прятали
в бочках
Однажды утром все мы проснулись от выстрелов и криков, раздававшихся с привокзальной площади. Там сновали какие-то военные с ружьями. Уже позже узнали, в чем дело: два полка Красной Армии, набранные в Рязани и Туле, дезертировали с бело-польского фронта и ехали домой в Россию. Руководил ими бывший царский генерал, военспец, как тогда говорили, Стрекопытов. На пути у дезертиров лежал Гомель. И они устроили в нашем городе еврейский погром.
Целый день мы боялись выходить на улицу, наблюдали за погромами из окон. Хорошо помню, как солдаты разбили витринное стекло парикмахерской Боруха Мельника и вытащили большие бутылки с одеколоном. Одеколон они выпили на улице, а парикмахерскую подожгли. В тот самый день начали ловить на улицах евреев. Нескольких наших соседей повесили на фонарях около вокзала. На следующий день на головах трупов сидели вороны и клевали глаза. Было страшно, но нам, детям, интересно. Мне хотелось на улицу, но родители не пускали. За погромом мы с братом Сашей (был он на два года старше меня, 10-летней) наблюдали из окон. Мать отгоняла нас, чтобы не смотрели на висельников.
Солдаты выглядели ужасно: грязные, бородатые, подвыпившие дядьки в длинных шинелях. Они стреляли в воздух и громко матюкались. Потом неизвестно откуда взялся священник с хоругвью, который ходил вместе с солдатами и призывал "бить жидов".
Вскоре к нам прибежали евреи-соседи, может, человек десять. Помню только две семьи: Мельников и Шендоровых, так как с их детьми я дружила. Евреи очень боялись погромщиков. В гостинице "Золотой якорь" был обширный подвал, где стояли бочки из-под вина, селедки и соленых огурцов. Мои родители спрятали евреев в бочках, а сверху навалили какие-то ящики. В тот же день к нам пришли погромщики. Я видела их собственными глазами. Запомнилось, что все они чесались, как свиньи. Дезертиры были чем-то взбешены и вели себя очень нахально. Мать встретила их с иконой в руках. Отец приготовил самогонку. Погромщики с порога спросили: "Где тут жидовье прячется? Покажите нам!" Моя мать стала уверять, что она истинная православная и собственными руками готова передушить всех христопродавцев. Отец выставил погромщикам всю самогонку, которая была в доме. К счастью, солдаты не знали про винный подвал. Выпили, перекрестились на икону и ушли. Соседи-евреи прятались в бочках до конца погромов. Мать и отец носили им еду и питье. Назавтра солдаты начали стрелять из пушек по гостинице "Савой", расположенной на улице Румянцевской (сейчас - Советская; сегодня на этом месте стоит так называемый "Старый универмаг"). В гостинице закрылись местные чекисты. Они отстреливались, но "Савой" все же разрушили из орудий, а уцелевших чекистов из числа евреев и латышей перестреляли и перевешали.
Погром продолжался несколько дней. Потом в город вошли регулярные части Красной Армии и выгнали дезертиров.
Нас с братом наконец выпустили на улицу. Почти половина домов около железнодорожного вокзала и в районе так называемого "Горелого болота" (сейчас - ул. Рогачевская и Ветковская) была сожжена. Везде кружились перья из разорванных подушек. На тротуаре лежали неубранные трупы, среди них мы узнали и некоторых знакомых.
Уже потом соседи-евреи предлагали матери и отцу деньги за спасение. Но родители отказались. Мать сказала, что все мы - соседи и поэтому, дескать, должны помогать друг другу.
С Ривой и Ханой Мельник, а также с Нюсей (Нехамой) Иоффе мы долго дружили. С Нехамой я училась в Ленинграде. После войны Нехама Иоффе, дипломированный инженер, переехала с мужем в Уфу. В период "дела врачей" ее "вычистили" с работы по "пятому пункту". Правда, потом восстановили. Рива Мельник после войны переехала в Россию, а потом в Израиль. Ее младшая сестра Хана погибла в Бабьем Яре. Нацисты закончили то, что не смогли сделать погромщики..."
АХРОМЕНКО Владислав.
