Разговор с актером Виктором Манаевым о смысле жизни
Собираясь на интервью, я и не предполагала, что беседа наша приобретет такую тональность. И была даже несколько обескуражена, не услышав интонаций, присущих актеру Купаловского театра Манаеву и в жизни, и на сцене, побуждающих обычно если не рассмеяться, то хотя бы улыбнуться. Видела Виктора Сергеевича в разных ролях, да и небанальные его остроты слышать доводилось. Но он в последнее время, как, разговорившись, признался, устал от «хи–хи» и «ха–ха» и все чаще размышляет о том, что сыграно и чем наполнена его жизнь вне театра.
30 лет без малого Манаев на профессиональной сцене. Признан и, как говорится, любим. Даже в билетной кассе частенько спрашивают, занят ли он в спектакле. Цену своему комедийному мастерству Манаев знает, так как интерпретирует создаваемые образы не плоско, не поверхностно. И, по–моему, остро чувствуя зыбкую грань между комедией и трагедией, предоставляет зрителю возможность не только посмеяться, но и понять причины, заставляющие его героев выглядеть смешными.
Он сыграл и трагическую роль Одуванчика в «Рядовых» А.Дударева, за что в числе других исполнителей и постановщиков в 1985–м стал, наверное, самым молодым лауреатом госпремии СССР, и романтического Кая в «Снежной королеве» Е.Шварца, и острохарактерную роль Нормана в «Костюмере» Р.Харвуда. Были и другие работы, отмеченные премиями и дипломами. Кстати, Костюмер Манаева в дуэте с Николаем Еременко — одна из тех его блистательных ролей, которые не забываются. Столько оттенков в характере, глубины и искренности в этом маленьком человеке, актере–неудачнике, который подвизался служить великому артисту сэру Джону! Помню, тогда я и подумала: станет Виктор постарше — и сыграет короля Лира. Но пока ролей, которые бы позволили ему развернуться в другом амплуа, развить свои возможности в драме или трагедии, увы, нет.
Мы не говорили о причинах, почему их нет, — сосредоточили внимание на возможностях личности.
— Чем вас привлекает трагический персонаж короля Лира?
— Лир из тех личностей, которые способны преобразиться. Ослепленный властью, он вдруг прозревает. И начинает понимать, что такое любовь.
— А вы понимаете?.. Что о любви скажете?
— Студентом нашего театрально–художественного института поехал я с приятелями в Москву на спектакль Театра им. Моссовета «И дальше тишина» с Фаиной Раневской и Ростиславом Пляттом. И был потрясен! Лучшего спектакля о любви потом так ни разу в своей жизни больше не видел. Спустя время сделал для себя открытие: любовь не исчезает, это мы по разным причинам перестаем ее чувствовать. Потом в одной телепередаче увидел Раневскую — она давала интервью театральному критику Крымовой. На вопрос, как вы относитесь к тому, что на ваших спектаклях люди плачут, Раневская ответила: «С удовольствием! Пусть плачут, в жизни будут меньше плакать». Эта фраза меня потрясла. Я долго над ней размышлял. И понял: театр невидимое делает видимым, укрупняет то, мимо чего в обыденности проходят мимо. Тайное в жизни на сцене становится явным. И мы начинаем понимать: вот ведь как нельзя жить. Театр может показать все самое худшее в человеке. И лучшее тоже. Я предпочитаю видеть лучшее: ведь человек по образу и подобию Божьему сотворен. Я это библейское толкование принимаю всем сердцем.
— Как относитесь к современной индустрии развлечений и какую роль отводите в ней театру?
— Шоу и развлечения, как мне кажется, уводят от личной жизни, от жизни души. Душу просвещает лишь тишина. В комедии «Арт», поставленной Николаем Пинигиным в «Никола–Театре», в финале, когда начинает играть музыка, аплодисменты раздаются не с первыми ее аккордами, а после тишины. И тогда я думаю: это очень хорошая реакция — людей что–то зацепило, что–то их переполняет, хотя спектакль комедийный. Вот этот краткий миг осмысления зрителем самого себя — он потрясающий в театре! Театр должен стараться уходить от попсы, карикатуры на человека, показывать глубину чувств и взаимоотношений людей друг с другом, конфликт человека с миром и самим собой. И вот такой театр, который на ступеньку приближает нас к Храму, мне близок и дорог. И когда в нем есть Шекспир, Шиллер, Островский, Чехов, Гоголь, Пушкин, Достоевский. Разве все эти гиганты мысли исключали из жизни шутки и смех? Еще я цирк люблю, тот старый добрый цирк 1960–х, с Карандашом, Кио, Поповым...
— Но ведь и шоу, и развлечения освобождают человека от забот, снимают стресс...
— Смотря какие развлечения. Но смех мне нравится умный — не гогот. И кстати, как правило, всегда чувствую его оттенки. Детское ощущение восторга от того, что ты кого–то рассмешил, я испытал еще в детстве, выйдя в роли повара Пельменя на сцену 101–й минской школы, где учился. Стараюсь сохранять этот восторг в себе, когда народ «потешаю». Мне, к примеру, нравится, как в «Пинской шляхте» зрители смеются над моим Крючковым, над его бюрократизмом и тем, как пристав упивается своими возможностями. Я стараюсь это делать так, чтобы упоение моего персонажа зритель мог себе объяснить. Но вообще–то и мне теперь все больше по душе, когда зрители в театре плачут. «Над вымыслом слезами обольюсь...»
— Возможно, такие ваши размышления — естественная дань зрелости?
— 50 лет — красивая дата, некий рубеж, прожита большая часть жизни, а ведь можно было и лучше ее прожить... Я недавно ездил в Грецию, на Афон. Потрясен. Там монахи живут по другим законам. Как они говорят о совести и чести, о достоинстве, о семье и об искусстве! И какие просветленные у них лица! У меня появилось много оснований для ревизии своей жизни и размышлений о ее смысле.
— И в чем же этот смысл?
— Я как–то осознал, что жизнь моя измеряется не количеством сыгранных ролей, прочитанных модных книг, посещением вернисажей, а радостью в душе. И мне стало так хорошо... Я понял, что надо хоть в малом походить на этих одухотворенных людей. Еще — довольствоваться тем, что имеешь, любить людей и стремиться соблюдать заповеди, чтобы на душе было спокойно. Но это так непросто.
— Актерская профессия дает основания для гордыни, дескать, вот я какой исключительный, талантливый, любимец публики, мне и звание заслуженного дали. Да и премии... Вот бы только играть побольше...
— Ничего плохого в желании много играть не вижу: я — актер. А вот собственная гордыня (и мне она свойственна) не нравится.
— Характер у вас легкий или?..
— Думаю, непростой. Но, наверное, обо мне так редко говорят. Ведь только с Пинигиным мы сделали 14 или 15 спектаклей. Я, конечно же, у него хулиганю, импровизирую, но он меня всегда подкорректирует. Как краска не может переползти на другую сторону холста без воли художника, так и актер будет в роли вести себя вольно ровно настолько, насколько ему позволит режиссер.
— А с Раевским творческие отношения после «Рядовых» так и не развились?
— Они и не могли развиться, я практически не занят в его спектаклях, разве что в эпизодах. Вот в «Чичикове» Манилова сыграл.
— Говорят, у вас крутой роман с поэзией и музыкой?
— Очень крутой. Поэзию — обожаю. Ведь поэзия не обходится без символов, метафор. В одной строке можно прочитать столько, сколько развернуто прозаиком в целом рассказе и даже огромном томе... К тому же и поэзия, и музыка людей гармонизируют. Был бы я врачом, прописывал бы современным «бегущим» людям для снятия стресса 23–й концерт Моцарта или что–нибудь из Брамса. Представьте: на улице — суета, шум, а в Малом концертном зале филармонии под музыку Вивальди звучит из «Евгения Онегина»: «Блажен, кто смолоду был молод...» А это мы «звучим» вместе с пианисткой Татьяной Старченко (она руководит «Музыкальной гостиной»). Вот в сентябре хотим осуществить еще один проект. Буду читать сонеты Шекспира. А работать в этом жанре я начинал с Минским струнным квартетом.
— В кино вы, знаю, снимаетесь совсем немного?
— Романа с кино не получилось, верно. Мы присматриваемся друг к другу, но кино слишком уж издалека поглядывает на мои «тонкие» черты. А чтобы их разглядеть, подойти–то надо поближе. Вот с родным театром, надеюсь, мой роман продолжится точно.
