Сказочник для взрослых (Юрий Норштейн. Штрихи к портрету)

Общаться с ним чрезвычайно трудно. Он словно все время ускользает куда-то в свой мир, уплывает в море, которое бывает одновременно и бурным, и зеркально-потусторонне-спокойным.

Он может вести чрезвычайно интеллектуальную беседу, жонглируя терминами, наблюдениями, именами, сплетая вычурное макраме из тончайших шелковых нитей, гладких и прохладных; и вдруг в этом изысканном хитросплетении ты неожиданно нарываешься на нить, казалось бы, чужеродную, простецкую, хлопчатобумажную, нарываешься на распахнутые настежь его голубые глаза, на всклокоченную рыжую шевелюру, на словечко откуда-то из нашего общего детства, на что-либо вроде бог не фраер! - и сразу становилось легко и просто и, кажется, дальше будет так же легко и еще проще, что, вполне возможно, тут и откроется канал для душевного взаимопроникновения... Но это - обман, иллюзия - он снова ускользает, уходит в себя, закрывается в себе, в своем мире, нимало не заботясь о том, как будет воспринято самосвечение этого мира, которое проявится вдруг из-за слегка, только слегка, приоткрытой двери того старого дома, который каждый носит

в себе с детства, и свет которого обжигает до боли ярким полыханием полуослепшей лампы, горящей в ночи на уличном столбе, под холодным и ясным звездным небом...

Я вынужден остановиться, чтобы перевести дыхание после столь сложных синтаксических построений и наконец назвать имя человека, о котором хочу вам рассказать. Это Юрий Норштейн, режиссер анимационных фильмов "Лиса и заяц", "Цапля и журавль", "Ежик в тумане", "Сказка сказок", "Шинель".

Обычно я стараюсь избегать перечисления произведений, созданных человеком, о котором пишу. Стараюсь избегать потому, что названия, записанные в одну строчку, в подбор, ничего не говорят уму и сердцу читателя, не вызывают ассоциаций, не будят чувств, являясь простой констатацией собственной авторской осведомленности. В данном случае это вовсе не так - называю фильмы Норштейна для того, чтобы пробудить у читателя и память, и чувства, поскольку уверен: нет среди людей, читающих эти строки, ни одного, кто хоть раз в детстве ли, во взрослом ли веке не был причащен тем феноменом искренности, который несет в себе творчество этого мастера.

Впрочем, творчество в этом случае - термин неуместный. То, что Юрий Норштейн сделал и продолжает делать, называется не творчеством, называется жизнью.

Однажды в Репино, в тогда еще Всесоюзном доме творчества кинематографистов, мы пошли купаться в море. Факт этот не стоил бы припоминания, если бы компания выбралась на пляж теплым летним деньком. Дело, однако, происходило в феврале, и море у берега было покрыто тонким, стеклянно-прозрачным, стеклянно-хрупким, стеклянно-режущим ледком. Он хрустел под ногами и, раскалываясь, выплескивал сквозь пролом обжигающе-студеную воду. Но слово было сказано, отступать было не с руки. Первым добрался до глубины и поплыл Юра. Мы, трое его спутников, взвизгивая и всхлипывая, тянулись за ним уже вовсе через силу. Пожалев нас, мэтр короткими фразами выбрасывал нам слова, как спасательные круги

: - Надеюсь... Кто-нибудь... Догадался... Прихватить... с собой?..

Общее "Да!" прозвучало как спасение и как команда к прекращению экзекуции. Выбивая дробь зубами по тонкому стеклу стакана, сообразил - Юра сманил нас купаться в февральском море "на слабо", как когда-то в послевоенном детстве это было принято среди пацанвы в его родной подмосковной Марьиной Роще, как это было принято в моем окраинном Минске. Эта весточка из детства, да еще веселые чертенята, которые плясали в его глазах (никто из нас, полезших за ним в море "сдуру", не догадывался, что Юра регулярно "моржует" и для него такое купание - развлечение), как мне кажется, позволили предположить, где находятся истоки его фильмов, его философии, его поэтики. Истоки феномена Юрия Норштейна, человека, фильм которого "Сказка сказок" Американская академия киноискусства (та самая, что присуждает "Оскаров") назвала лучшим анимационным фильмом всех времен, - в полублатном, в полуголодном послевоенном детстве. В том времени, когда каждый прожитый день был как шаг по тонкому льду над свинцовой, опасной водой, когда в нашем мировоззрении не последнее место занимали понятия чести, когда за сказанное слово приходилось отвечать круто, когда лгать считалось "западло", когда драться выходили один на один, когда отцы наши, страдая от того, что не могут нормально прокормить семью, все же отказывались подличать. И мы, их дети, их сыновья, втайне гордились именно этими качествами отцов - упрямством и настырным чувством собственного достоинства.

Я помню, как на анимационный семинар в подмосковное Болшево Юра привез "Сказку сказок". Она была "свежевыпеченная". Пожалуй, это было одно из первых ее появлений на публике. Помню мертвую тишину в зале, когда последний кадр осветил экран и загорелся свет в зале. После таких откровений, таких глубоких погружений в воды памяти пронзительной ясности всяческие слова становятся неуместны. Хочется забиться куда-нибудь в уголок и тихо восторгаться, и тихо жалеть себя и поминать ушедших родителей, и плакать о безвозвратно минувшем детстве. Хочется стать добрым и улыбаться всему свету, которому внятны и яблоки на снегу, и мотыльки вокруг ночного фонаря на столбе, и черные вороны на ветках, и толстая рыба в глубинах вод, и бык, прыгающий через скакалку, и стол, то ли свадебный, то ли прощальный, на уголке которого разложил свою тетрадку Поэт и замер в ожидании, когда польются умные и прозрачные строки, а взамен этого в голове, как надколотая пластинка: "Не ложися на краю, баю, баюшки, баю... Придет серенький волчок..." Но вместо сказочного волчка - эшелоны, эшелоны, эшелоны... То ли на Запад - на смерть, то ли на Восток - на муки.

"Шинель" тоже родом из Марьиной Рощи. Акакий Акакиевич жил в соседнем доме с семьей Норштейнов и, вернувшись с войны без ног, "инвалидствовал", исполняя в подмосковных электричках жалостливые песни под гармошку. Попробуйте доказать мне, что это не так, что на самом деле историю про Акакия Акакиевича написал Николай Гоголь, что происходила она в Петербурге в позапрошлом веке, что весь смысл ее в том, что несчастный, маленький чиновник так и не сумел "построить" себе новой шинели... Ладно вам!.. Фильм Юрия Норштейна будит иную память, открывает иные знания, рождает новую правду... Я помню их, послевоенных, забытых людьми и Богом, Акакиев Акакиевичей, помню стук их деревянных колясок-площадок на подшипниках, помню их песню про "батальонного разведчика" и "штабного писаришку"... В этой песне было обжигающее неприятие "писарской" унылой жизни, стремление вырваться из нее к чему-то недоступному, немыслимо прекрасному и светлому, пусть даже это прекрасное зовется просто новой шинелью...

Однажды в Монреале, в знаменитом институте Макларена - человека, расширившего горизонты анимационного кино до немыслимых пределов, человека, изобретшего сногсшибательные техники этого вида кино, техники, которые для многих и сегодня остаются непонятными и непознаваемыми, - увидал талисман института. В зале между этажами, где проходит шутливая граница между франко- и англоговорящими студиями, стоял огромный, два метра на полтора, рентгеновский снимок мозга Макларена. Его увеличили и поставили в этом зале студенты, отдавая должное уму и изобретательности учителя.

Мне кажется, что на тихой московской улочке, в здании, где находятся высшие курсы режиссеров и сценаристов, которые в свое время закончили у Юрия Борисовича Норштейна многие ребята и девушки со всех концов СССР и на которых, увы, лет десять не учится ни один белорус, следовало бы поставить по аналогии с монреальским "талисманом" рентгеновский снимок не мозга, нет - сердца Мастера и Учителя, создавшего школу в области анимационного кино не менее знаменитую, чем школа Макларена.

А впрочем, с какой стати нам повторять то, что уже придумали канадцы?..

Слабо, что ли, придумать свое, особенное, нигде в мире не виданное и не слыханное?!.