Принцесса

Конец июля 1968 года выдался жарким до изнеможения. Пьяные от обессиливающей духоты люди-тени бродили по земле, как по дну океана.

А Люсе было все нипочем. Она кружилась, словно заведенная игрушка, и притихшим за накрытым в центре сада столом, полумертвым от жары взрослым при виде ее казалось, что они смотрят старое ускоренное кино. Только цветное.

Люся пела

: - Солнышко, солнышко, у меня сегодня день рождения! Поздравь меня, а я тебя! Пожалуйста...

По Люсиной спинке прыгали две змейки-косички. Доставали до пояса. До ее красавца-ремешка. Ремешок с блестящей пряжкой был изюминкой платьица, подаренного мамкой и папкой на день рождения.

Ах, какое платьице!

Люся была счастлива, утопала в счастье, растворялась в нем. Ведь Люсе - только 12. У нее все впереди! Вся жизнь!

За большим дубовым столом вместе с гостями томились ее родители: чернобровая алощекая певунья (некогда солистка известного хора) мама и красавец-аккордеонист (учитель музыки) папа. Всего человек десять. Родня.

Словно поймав от дочки заряд энергии, Люсин папа ожил, встрепенулся, выдохнул-сбросил одуряющие объятия жары и опьянения, затянул своим громовым, на всю округу, сочным басом

: - Ой, моро-оз, моро-оз, не моро-озь меня-а...

Люся любила, когда папа пел. Она любила его и - боялась. Боялась, когда папа после бурного застолья ругал маму, бил ее. Мама плакала и просила: "Не надо, Валерик..." А папа держал ее за волосы, кричал: "Ты чего на него пялилась? Сейчас ты у меня насмотришься по сторонам! - и крутил туда-сюда маме голову: - Смотри! Смотри!"

Папа не ругался матом. Папа был интеллигентом. Он все чаще бил маму.

Еще совсем недавно Люся была круглая отличница. Но в последнее время стали проскальзывать и "четверки". Нередко она приходила в класс измученная после бессонной ночи и уже к третьему уроку засыпала на ходу.

Учительница укоряла: "И с этой девочки я советовала брать пример?!" Поостыв, интересовалась: "А что случилось, дорогая?"

Люся молчала. Ей было стыдно за папу и жалко маму. "Я больше не буду", - опускала голову.

Снова послышалась музыка: Люся очнулась.

- Ой, моро-оз, моро-оз, не моро-озь меня-а, - поднимался из-за стола, разворачивая аккордеон, папа. - Не моро-озь меня-а, моего-о коня-а...

Люся посмотрела на небо, тихонько попросила

: - Солнышко, солнышко, исполни одно-единственное мое желание, - и уже совсем шепотом добавила: - Чтобы папка никогда не бил мамочку...

И опять Люся запрыгала, завертелась, запела. Пела? Люся плакала, но этого никто не видел. Стояла удушающая жара, а Люсе было холодно...

Жарко Люсе было зимой, когда выбегала в одном платьице на улицу, звала на помощь соседей: папка снова бил маму. До крови бил...

Так у Люси прошли эти три бесконечно долгих, мучительно длинных года.

Так прошло Люсино детство.

Не было у Люси детства.

А есть ли без детства будущее?

Никогда!

- Ой, моро-оз, моро-оз, - тянул поставленным басом папа, перебирая клавиши. - Не моро-озь меня-а... - вытер рукавом пот со лба: - Жарища...

"Холод, холод, холод... - прыгала-кружилась, согреваясь и перебивая словами дрожь, Люся. - Солнышко, солнышко, помоги, пожалуйста..."

- Доченька, беги ко мне! - распахнула руки, готовая поймать Люсю, мама.

Мама пропала на следующий день после того, как Люся сдала последний экзамен за восемь классов. Ее так и не нашли - наверное, и не искали. Много их таких, пропавших и пропащих, - всех не переищешь.

А Люся закончила восемь с тремя "четверками". Для нее это было много. И она почувствовала, что до десятого в отличницах не дотянет. Устала. И Люся ринулась в техникум: из последних сил в последний вагон. В самый престижный и труднодоступный. Вот так решила! Двадцать пять человек на место. То, что надо! Была не была! И как же он назывался?..

Оставшиеся до экзаменов дни Люся просидела перед маминой фотографией: с упорством хватающегося за соломинку утопающего повторяла все выученное в школе.

А отцу срывать злость было не на ком, и он запил по-черному. Бросил работу. Сутками напролет распевал "мороза", вспоминал маму: "О-ох, зачем же ты нас покину-л-ла-а?..", - стонал, плакал, опускался, умирал.

Люся не зря упорно готовилась - в техникум поступила! Сдала все на "пять"! На зло судьбе!

Директор, невесть откуда прослышавший про Люсины невзгоды, сделал для нее исключение: разрешил ей, минчанке, поселиться в общежитии.

- Вот тебе шанс. Бери его, держи крепко-крепко, - пожелал от души. - Считай, что заново родилась!

Люся и впрямь родилась во второй раз. У нее началась другая жизнь. Хорошая.

Отличница, староста, комсорг. Как следствие - собрания, вечера, "кавээны", дискотеки, новые знакомые, подруги, поклонники... Жизнь! Счастливая, новая, светлая. Та, о которой она уже и не мечтала...

С этим кареглазым, в модных брюках "клеш", с желто-красным приемником "Альпинист-415" под мышкой, улыбчивым молодым человеком Люся познакомилась в общежитии. Он зашел к матери-вахтерше взять ключи от квартиры, а унес ключи от Люсиного сердца. Звали кареглазого загадочно: Мишка-Майкл.

"Что же он такое сказал? Как получилось, что в мгновение ока стал близким, родным, дорогим, любимым? - вспоминала позже Люся. - Ах, да! Он спросил у матери: "А эта самая красивая на белом свете принцесса здесь живет?" Люся сразу вспомнила свою маму, ее слова: "Маленькая моя красавица! Ты станешь настоящей принцессой!" Да, он сказал: "Принцесса..." Он знал заветное слово...

Ах, как они потом смеялись!

И как Люси (так, "по-французски", с ударением на последний слог, Мишка-Майкл с первой встречи стал ее называть) была счастлива! И как быстро побежало время! Как полетело оно, понеслось, помчалось, покатилось!

Они говорили о Тарковском, слушали "Led Zeppelin" по "Голосу Америки", прорывались на "Фантомаса" и "Чингачгука" и, конечно же, ходили в столь модные тогда походы. Лес, свежий воздух, озеро, остров, палатка, ночь, звезды - яркие-яркие! - и они вдвоем. Мишка-Майкл обнимает ее и говорит, говорит... Он любит Люси... Он жаждет быть с нею... Всегда! Вечно! Мишка-Майкл целует ее... Ох, Мишка, Мишка-Майкл...

Как быстро бежало время! И как быстро набухал у Люси живот! Предательски быстро! С каждым днем! С каждым часом!

И решила Люси тоже быстро: рожать ей нельзя! Рано! Шестнадцать!

Люси не знала, что вторая ее попытка начать жить по-новому, по-человечески сорвалась, что дорога, обогнувшая было пропасть, стала изгибаться, превращаться в круг, разворачиваться в обратную сторону, вспять.

Холод, холод, холод...

Снова холод, как тогда, в июльскую жару...

Она не помнила, как дошла до больницы.

Злые тетки в белых халатах ругались на чем свет стоит! Допрашивали, оскорбляли, пугали: "Смотри, больше никогда не родишь! Сделавшие аборт в 16 уже не беременеют!"

Как ей было плохо!

А добрый, милый, родной Мишка-Майкл к ней так и не пришел...

Мишка-Майкл, избитый в чернь, лежал в подвале районного отделения милиции. Боли не чувствовал: был без сознания.

Дочь большого милицейского начальника до беспамятства любила своего одноклассника - кареглазого стилягу, но, видя, что Мишка-Майкл, и прежде не очень-то ее жаловавший, все больше отдаляется, отходит от нее, в отчаянии подала на него заявление: изнасиловал. И с Мишей "побеседовали". Били грамотно, с паузами. Для начала объяснили ситуацию. Выбирай: свадьба или тюрьма? Одно из двух. Пока еще не поздно развернуться, не все мосты сожжены. Молчишь? Смотри, в тюрьме насильникам ох как тяжело, ох как... И не говори потом, что не предупреждали...

Мишка-Майкл был молод, верил в идеалы коммунизма и в неизбежность победы добра над злом. Он выбрал "тяжело" - тюрьму...

После исчезновения Мишки-Майкла и продолжительного (садисты в белых халатах сполна поиздевались над малолеткой) пребывания в больнице - в еще одной школе жизни - Люси сломалась, сдалась. Ей все стало безразлично: учеба, подруги, их веселая группа. Все! Даже участливый директор не смог вывести ее из стресса. Люси бросила техникум, упустила последний шанс, сбилась с дороги на тропинку, потеряла судьбу, потерялась...

Подзабытая уже старая жизнь втягивала ее в свои объятия...

- Где ты, милый? Где?!

Он бы помог, оберег, позаботился бы о ней. Он бы... Ох, Мишка, Мишка-Майкл...

Мишка-Майкл погиб на этапе, не доехав до лагеря и уже ни во что не веря. Он потерял веру в коммунизм, но не человеческое достоинство. За него и пошел в смертельный бой.

"С чего это щенок шептал: "Принцесса!"?" - думал, вытирая "заточку", убийца. - Сдох, а не дался, сука..."

Малорослого, кривоногого, с горящими шакальими глазами цыганенка Люси встретила у гастронома. Она переходила улицу и не заметила, как ступила на дорогу, ведущую в никуда...

Сначала он ее не трогал. Приручал. Приучал: да выпей, чего там! За компанию! Чуть-чуть! Пей, расслабься, весело будет, беззаботно! Ха-ха-ха! И дай, дай, дай! Трах-та-ра-рах! Что еще?

Но постепенно сучья душонка вылезла наружу. Показала свой волчий норов. День за днем он истязал ее, калечил, убивал. И насиловал, насиловал, насиловал. Раздирал на части. Наслаждался, властвовал. А Люси погибала. Люси превращалась в Люську. Забитую, затюканную, просящую, молящую.

"Не бей!" - однажды услышала она себя и вспомнила маму.

Кровь цыганская, кровь бунтарская.

- Удушу паскуду! - харкал он слюною, извергая комья мата. Он не был, как папа, интеллигентом...

Это должно было когда-нибудь случиться. Рано или поздно кончается терпение и у Всевышнего. Подытожил он все проделанное цыганенком и решил: пора воздать по заслугам. Хотя финал получился, на первый взгляд, нелогичным, странным...

Он скакал на ней, лежавшей в полузабытье на грязном полу. Ревел

: - Сегодня, падла, я пасть тебе раскрою!

Но пасть раскроилась у него. Он махнул ножом перед собою, показывая, как будет резать ей горло, как будет "мочить", убивать стерву проклятую. Но не рассчитал: пьяная рука сорвалась, и он полоснул по роже себя. Губы расползлись до ушей. Кровь фонтаном хлынула наружу. Грязное тело рухнуло на Люську и затихло. Впервые...

Она долго не могла осмыслить, что произошло.

Цыганенок некоторое время еще мычал, хрипел, и Люська хотела втащить его на кровать, может быть, спасти, но услышала мамин голос: "Не тронь!"

Мама и там ее не забыла...

Люська подошла к могилке с деревянным некрашеным крестом. Опустилась на колени. Она тосковала по нем. По своему садисту и насильнику. Теперь насиловать ее было некому. Да и кому нужна истерзанная, изувеченная, беззубая уродина, загнанное, запуганное животное - кому?

Сегодня Люська принесла ему цветы. Два дня голодала, чтобы купить их. После Мишки-Майкла ей никто не покупал цветы.

Люська склонила голову, положила руку на холмик, запела-зашептала

: - Ой, моро-оз, моро-оз...

И вспомнила вдруг

: - У меня сегодня день рождения...

И заплакала - услышала голос Мишки-Майкла: "А эта самая красивая на белом свете принцесса здесь живет?"