Известную стихотворную строку «Я убит подо Ржевом...» Константин Симонов, наверное, мог бы заменить строкой «Я убит под Могилевом...». И дело тут не только в том, что это было одно из первых кровопролитных сражений, в которых участвовал военный корреспондент Симонов, не в том, что именно там он впервые увидел более тридцати подбитых немецких танков в одном месте, а в том, что Могилев — это навсегда. Это некий контрапункт всей его жизни. Далеко не случайно он завещал после смерти развеять свой прах над Буйничским полем под Могилевом, что и было сделано. Здесь, на этом поле, он ощутил, понял некую правду жизни — вот так стоять и не отступать, биться насмерть, несмотря ни на что. Все предельно просто и ясно: вот враг, он пришел убить тебя, твоих близких, и именно от тебя зависит, чтобы твои близкие остались живы, словом, все ясно до примитивизма, но вот именно этой ясности и примитивизма военной поры ему не будет хватать всю послевоенную жизнь.Константин Симонов писал о страшных вещах — войне, крови, лагерях, утрате родных людей, предательстве. Но что важно: он писал об этом так, что любой читающий человек понимал — предательство не всесильно, родные выживут, кровь свернется, лагеря сровняют с землей. Это был, конечно, не казенный оптимизм пропагандиста сталинской и хрущевской поры. Это был оптимизм страдающего, болеющего сердцем за свою Родину человека, и этим чувством были исполнены и его Синцов, и его Серпилин, и многие иные герои разных книг.
Его часто называли конформистом, и, наверное, в чем–то критики были правы. Лауреат Ленинской и шести Сталинских премий, Герой Социалистического Труда, автор бестселлеров, литературный чиновник, он подписывал все петиции, бичующие мыслящих иначе, диссидентов, от Зощенко, Ахматовой до Солженицына и Сахарова. Он представлял страну на всех мыслимых международных форумах и вызывал стойкое неприятие некоторых коллег, скажем, Ильи Эренбурга, своей аристократичностью (все же сын полковника царской армии), близостью к власти, даже многочисленными романами с красивейшими женщинами страны. Но его конформизм был особого, советского склада. Это тот случай, когда любовь к Родине, делу Коммунистической партии позволяет примириться с искажениями жизни, прегрешениями вождей, непониманием ряда действий и поступков тех, кто во время традиционных демонстраций стоит на трибуне Мавзолея. Его вера в идеалы, однако, не была слепой. Очевидно, с его точки зрения (и если бы его одного!), ошибки можно и нужно было простить, поскольку разве не эта партия возглавила борьбу с фашизмом, разве не с именем этого вождя умирали люди на фронтах Великой Отечественной, разве не светлые идеалы будущего заставляли жить и, что страшнее, умирать?
Он был талантлив, он был велик в понимании правды войны. Достаточно почитать те страницы «Живых и мертвых», на которых описывается сцена гибели советских бомбардировщиков, возвращение Синцова в Москву, да, наверное, все страницы этой книги столь же правдивы и велики. Причем, что важно, эти страницы не «состарились», они не пожелтели во всех смыслах этого слова. Его признали фронтовики, они писали ему, присылали свои мемуары, и он всем пытался помочь. Его конформизм не был конформизмом сноба, заточившего себя в башню из слоновой кости. Он пробивал квартиры неимущим ветеранам, лечил израненных солдат, да разве только это. Редактируя «Современник», он дал дорогу многим молодым талантам, вернул советскому читателю И.Ильфа и Е.Петрова, организовал первую выставку «неудобного» Татлина. Говорят, что таким образом он расплачивался за конформизм сталинской поры. Возможно и так. Но мне ближе иная точка зрения. Он был цельным человеком, он был советским человеком и писателем во всем классическом наборе советских черт менталитета: наивность и патриотизм, честность и приспособление к обстоятельствам, принятие многих вещей на веру и острый критицизм в тех случаях, когда критицизм был возможен, сентиментальность, идеализм и одновременно трезвый взгляд на вещи.
Еще он был крупным поэтом, и до сих пор широко цитируется его главное, по мнению читателей той поры, стихотворение «Жди меня». Цеплялись и к этому произведению: «какие–такие желтые дожди», вертели красным карандашом в руках редакторы. Не в Китае, дескать, живем. А вот дожди оказались желтыми, и люди понимали, что иными они быть просто не могут. Может, потому, что это цвет песка, в который зарывалась пехота, а может, это цвет наших надежд, которые чаще всего не сбываются.
Он прожил 63 года, не так много, а вот ныне — 100–летие со дня его рождения. Это столетие со дня рождения целого поколения, покалеченного, убитого, замерзшего и иногда проклинающего свою судьбу, но поколения, счастливого и великого, потому что жизнь была прожита не зря.
boris_lepieszko@tut.by
Советская Белоруссия № 232 (24862). Вторник, 1 декабря 2015
