«Ты к камере своей привязан, / Ты выучил тюремный стук, / Ты карцером пять раз наказан / В алфавите за каждый звук…» — это отрывок из поэмы «Товарищ» Валентина Тавлая, которая в переводе Константина Симонова разошлась по всему Советскому Союзу. Судьба не отпустила поэту долгого века: он прожил всего 33 года, все их, с юношества, отдав сперва борьбе за освобождение Западной Белоруссии от польского гнета, затем — смертельно опасной работе разведчика, резидента партизанского штаба на службе у немецких оккупационных властей и руководителя антифашистской агентурной сети на захваченных врагом белорусских землях. Будучи в свой час одним из самых известных поэтов Западной Белоруссии, чьи строки прорывались на волю из-за лукишских стен и будоражили умы и души, Тавлай стал легендой при жизни — и сегодня страницы архивных документов и воспоминаний современников позволяют осознать истинные масштабы этой неординарной личности.
Валентин Тавлай родился в 1914 году в Барановичах в семье железнодорожника, детство провел в деревне Рудавка на Слонимщине. Рано лишился матери — ее унесла холера. Отец Павел Демьянович оказал определяющее влияние на личность будущего поэта: он был последовательным, упорным борцом против режима Пилсудского, установившегося с 1921 года в Западной Белоруссии, арестовывался польскими властями.
Отец упорно продвигал сына по стезе просвещения: Валентин Тавлай был завсегдатаем сельской библиотеки, читал белорусские газеты, в которых печатались и стихи — Михася Василька, Максима Богдановича, Янки Купалы… Потихоньку пробовал писать в рифму и сам, опыты эти не скрывались от сельской общественности: «Бацька з дрэнна тоенай радасцю «жалiцца», што я ўпарта пiшу вершы». Стихи были, впрочем, совсем не детскими — нищая и голодная жизнь сельчан, поставленных поляками на грань выживания, не располагала к пасторальным сюжетам:
Сноп хай пад сонца ўзнiмаецца стогам,
А на такi — сыпне спорны ўмалот...
Толькi... цi ж зерня таго залатога
Хопiць, каб голад засыпаць на год?
Доля ты нашая — сумнае жнiва,
Думка пра сноп, што сцяжэе ў руках...
Капае звонка на сэрца, на нiву
Горкая песня — сляза жаўрука...
В 1927‑м Тавлай поступает в третий класс виленской белорусской гимназии. Весной 1928 года вступает в подпольную комсомольскую ячейку. Год спустя его стихи появляются в печати: в газете «Сiла працы» и в ученическом журнале «Золак», где под псевдонимом Янка Дванаццаты публикуются отрывки из революционной поэмы «Непераморожныя». Из гимназии его исключают за участие в студенческом митинге. О нем, худеньком хлопчике, малорослом, аккуратном, погруженном в себя, уже тогда идет слава революционера и талантливого поэта.
В августе 1929 года его впервые арестовывают, но через полгода выпускают: несовершеннолетний! Так начинается жизнь конспиратора и борца, который то переправляется в БССР, чтобы там работать и учиться на литературном факультете, то возвращается в западно-белорусское подполье. В 1939‑м Тавлай становится литературным редактором «Беларускай газеты» в Вильно, одним из организаторов Литературного фронта крестьянско-рабочих писателей Западной Белоруссии, готовит к печати первый журнал «Лiтаратурная старонка». Вновь его арестовывают: поляки уже знают, что к ним в руки попал Тавлай — самый талантливый и потому самый опасный крамольник, как заявит прокурор на суде.
«Мы павiнны выбiць з рук гэтых людзей аловак i паперу, пазбавiць iх магчымасцi пiсаць i бунтаваць», — скажет польский чиновник. Восемь лет заключения — такой приговор выносят Тавлаю. И все же им не удается заставить его замолчать.
Срок Тавлай отбывает в Лукишках — этой виленской Бастилии, через которую прошли все талантливые поэты и писатели Западной Белоруссии, затем в гродненской тюрьме. Он истерзан пытками — полгода заживают одни только раны на ногах, по которым его били дубинами. Лечения никакого не получает, тюремщики не дают ни бумаги, ни карандаша. Так на всю жизнь остается у поэта привычка все свои стихи «записывать в память»: «Пiшу я вершы не пяром, /Не ў запiсную кнiжку…» И лишь потом, годы спустя, он частично восстановит их на бумаге, вспоминая построчно…
И все же даже в тюремных стенах билась жизнь. Максим Танк, основавший в Лукишках подпольный журнал «Краты», печатал в нем стихи Тавлая, они переходили из камеры в камеру, их учили наизусть и потом несли на свободу, в народ.
В гродненской тюрьме Тавлай оказался в одной камере с писателем Пилипом Пестраком — там в 1939 году, когда прошел слух о скором приходе Красной армии, они подняли восстание и вырвались на свободу, ведя за собой остальных узников...
Ужо ў зары наступны наш этап.
Калi сустрэнем, скажам так Максiму:
Нiякi чорт нам душ не растаптаў,
І мы на рынак вершаў не насiлi.
После освобождения Западной Белоруссии живет в Лиде, куда успела переехать его семья. Работает в районной газете, печатается в журналах, в 1941 году вступает в Союз писателей… Все меняется 22 июня, когда гитлеровская армия переходит границу Беларуси. Что это значит для поэта? Возвращение на подпольную работу — именно сейчас, когда родная земля вновь захвачена врагом, как никогда нужен его талант конспиратора.
Тавлай уезжает из Лиды, где слишком многие осведомлены о том, что он был подпольщиком: его имя уже есть в списках на арест. В июле, разыскивая своих товарищей по западно-белорусскому подполью, выходит на связь с партизанами. Оседает в Волковичах, где устраивается в гмину помощником писаря: мелкая эта должность хороша тем, что через руки разведчика проходит абсолютно вся документация. Партизан отряда им. Котовского Николай Гребенкин вспоминал: «Необходимость оставить Тавлая для работы в гмине была вызвана условиями партизанской борьбы. Для деятельности в качестве разведчика лучшей кандидатуры у нас не было. Тем более что Тавлай уже имел большой опыт жизни подпольщика. Командование отряда ставило перед ним задачу перебраться в Новогрудок и устроиться там на более влиятельную должность… Перед разведчиком Тавлаем (кодовое имя «Горный») были поставлены сложные и опасные задачи по сбору сведений о местах размещения, а также численности воинских частей противника, об их передвижении. Необходимо было добывать информацию о националистических формированиях, находившихся на службе у гитлеровцев. В период оккупации их штабы размещались в Новогрудке».
Этот каторжный труд — улыбаться тем, кого ненавидел, скрывая свои чувства и ежедневно ходя по лезвию ножа, давался Тавлаю величайшим напряжением всех сил. Не единожды он просил снять его с этой работы и взять в отряд рядовым бойцом, но неизменно получал отказ: слишком ценны были добываемые им сведения.
Поэт отводил душу, печатая стихи в партизанских газетах: Алесь Шыпшына, Мстiвец — одни из многих его псевдонимов военных лет. Особенно тяжко стало, когда просочились слухи, что он поэт, — оккупационные власти отправили его на II Всебелорусский конгресс в Минск, куда съехались все коллаборанты. Посоветовавшись с партизанским командованием, Тавлай все же поехал: нужно было выяснить решения конгресса… Про его участников, нацепивших бело-красно-белые повязки, он писал с глубоким презрением:
Ён — вельмi свежай даты беларус,
Але затое — прайдзiсвет са стажам:
Заўсёды прынаровiцца ў пару
І ля карыта поўнага прыляжа.
Ля царскага — вернападданы вiд,
Да панскага — якраз палякам пнецца,
А сёння — не абы-якi «крывiч»,
Крывi арыйскай, службы разнямецкай.
Только в 1944‑м, с освобождением Беларуси, закончилась для Тавлая служба разведчика. По просьбе вдовы Янки Купалы Владиславы Луцевич он переехал в Минск, став ее ближайшим помощником в создании музея народного поэта Беларуси.
«Сваю працу Лiтаратурны музей Янкi Купалы распачаў у выключна цяжкiх абставiнах, — писал Тавлай. — Ад хаты Купалы засталiся адны руiны, попел яго багатага архiву i ўнiкальнай бiблiятэкi — развеялi вятры. Адзiн высокi топаль вартаваў пажарышча, на ўспамiн якога заўсёды будзе балець кожнае беларускае сэрца… Матэрыял збiраўся паперка да паперкi, фатаграфiя да фатаграфii, кнiга за кнiгай… Ворагам не ўдалося зацерцi хоць бы матэрыяльныя сляды яго творчасцi, не кажучы ўжо аб тым, каб спынiць безупынны ўплыў Купалы на барацьбу, на жыццё роднай Беларусi».
Валентина Тавлая не стало 27 апреля 1947 года — последние месяцы он был прикован к постели, здоровье, подорванное в тюрьмах, и напряжение военных лет взяли свое: сердце отказывалось работать. «Таўлай, па сутнасцi, толькi пачаў. Ён не паспеў зрабiць i невялiкай часткi з таго, што хацеў i што мог», — писал в воспоминаниях Янка Брыль. Не успел воплотить в жизнь свои замыслы в прозе, не дописал повести о детстве Купалы, не восстановил всех стихов, сгинувших в огне войны, ни поэмы о Полесье, рукопись которой пропала тогда же, хотя и сидел ночами, вынимая из памяти строки.
Он не дожил до заслуженных наград и почестей, до высоких званий — но он дожил до Победы. Наконец-то увидел свою родную землю свободной от зла и ушел, как уходили в те годы многие, сделав свое главное в жизни дело.
Его имя носят улицы в Лиде, Барановичах, Новогрудке, Гродно, Молодечно — везде, где проходил его сложный, опасный путь, расцвеченный пламенем и пеплом.
Засекреченный поэт
Из воспоминаний Янки Брыля о Валентине Тавлае:
«Напрадвеснi 1944 года ў партызанскую друкарню... адзiн з разведчыкаў Асоба-казацкага атрада прывёз вершы невядомага паэта, засакрэчанага па ўсёй строгасцi баявых законаў. Мы, супрацоўнiкi рэдакцыi сатырычнай газеты «Партызанскае жыгала», не дапытвалiся, вядома, пра аўтара, а далi яго вершам «зялёную вулiцу»… І толькi ў канцы года, пазнаёмiўшыся з Таўлаем ужо ў вызваленым Мiнску, я даведаўся, што ён — той наш засакрэчаны супрацоўнiк, вершамi якога захаплялiся i наборшчыкi, i мiнёры…»
«Як трэба, то трэба»
Белорусская советская поэтесса Нина Тарас вспоминала о Валентине Тавлае, как о человеке, который отличался чувством юмора и запоминал различные жизненные сюжеты, которые потом собирался использовать в творчестве: «Помнiцца, нагадаў ён мне аднойчы выпадак з астрожнага жыцця. Ранiцай прыйшоў турэмшчык у камеру i гаворыць асуджанаму на смерць: «Уставай, хопiць спаць, пойдзем ужо вешацца. Нiчога не зробiш, як трэба, то трэба».
