Часто, чтобы прославиться по–настоящему, художнику надо умереть. Однако в случае Людмилы Русовой факт смерти сам по себе ничего не гарантировал — такое искусство никогда не становится популярным. Тем не менее выставочных пространств, где еще не демонстрировались откровения Русовой, остается все меньше. Авторитетнейшие судьи вплоть до Национального художественного музея признали бесспорность ее экспериментов. Хотя еще недавно даже иные коллеги замечали: несмотря на всю ее нестандартную жизнь, с определением «малоизвестная художница» имя Русовой будет связано всегда.
Она сама в общем–то разделяла эту точку зрения. И наверняка театрально рассмеялась бы, услышь она те определения, которыми сейчас без всякой иронии сопровождают выставки ее живописи. «Самая известная из белорусских концептуалистов», «самый яркий представитель белорусского авангарда», «самое значительное, что появилось в нашем искусстве за последние 20 лет...» И даже «бабушка белорусского перформанса».
Ну да, перформансы в Беларуси начинались с нее. Людмила Русова выходила из супрематического саркофага Малевича, скопированного с настоящего гроба знаменитого авангардиста, снова и снова пытаясь оживить память о нем... Прилюдно отрубала волосы и превращала в холст собственное тело... Сложно сказать, насколько все это предназначалось для публики. Представления Русовой были похожи скорее на мистические ритуалы, которые тогда особенно никто и не пытался расшифровывать. А сейчас ее символы обрели глубину и значительность. Ее живопись — субъективная и иррациональная стала вдруг востребованной...
Стечение обстоятельств? Возможно. Официально белорусский авангард 80 — 90–х годов прошлого столетия явлением искусства назвали совсем недавно. По сути, многое из того, что в те годы чаще именовалось вовсе не авангардом, а «неформальным искусством», до сих пор выбирается из подполья. Так что любопытство публики законно и вполне объяснимо. Но творчество Русовой вызывает любопытство еще и другого рода. Ее главный принцип «жить и жизнь, и смерть ради искусства» воспринимать всерьез могли разве что в первые десятилетия
ХХ века. Одним искусством, абстрагируясь от всего случайного, бытового и необходимого, в наши дни жила одна Людмила Русова...
Никто не верил, что она умирает. Художница болела так давно, что к этому все привыкли. Похоже, для нее самой постоянное присутствие смерти в паре шагов стало чем–то обыденным. И когда к ней привели фотографа из Англии, задумавшего фотопроект под девизом «белорусские художники в быту», она надела парик, включила музыку Курехина и устроила для потрясенного англичанина свое последнее представление... Вскоре, узнав о ее смерти, многие уточняли: не очередной ли это перформанс? В смерть не поверили...
А миф о Людмиле Русовой наконец обрел завершенность. Тот миф, начало которому было положено в Ефимово — «глухой деревеньке с громким именем минского авангарда», как называют ее теперь с подачи художника Игоря Кашкуревича. Там, в 30 километрах от Минска, в их общем с Людмилой Русовой доме проходили первые посвящения в «неформальное искусство», вызревали новые идеи, концентрировались самая продвинутая публика и «неофициальные» художники... В эти дни многих из них можно встретить на выставке галереи «Шестая линия» «Сума Сумарум» в Центре современных искусств и Музее современного изобразительного искусства. Перформансы Людмилы Русовой, сохранившиеся на видео, — часть этого проекта. Вместе с ее текстами и письмами к ней тех, кто спорил и соглашался с ее нестандартными идеями...
Перформанс на открытии выставки «Т» в «Шестой линии»
Игра
— Наше знакомство произошло в стенах института, — вспоминает Игорь Кашкуревич. — Я сидел и вынужденно, как всегда, выполнял программу, когда перехватил взгляд, брошенный на меня из–за полуоткрытой двери. Мимо этой двери она ходила курить. И когда возвращалась, мы снова встретились взглядами...
Определенной программы у нас не было. Было только общее желание вырваться из той удушливой среды, в которой приходилось существовать, содрать маски, которые к нам никак не прирастали... Однажды Люда выставила рисунки, обожженные огнем. Был скандал — это восприняли как вызов. За ее отчисление проголосовали бы многие из преподавателей. Но так сложилось, что на курсе монументальной живописи она осталась одна — кто–то бросил учебу, кто–то ушел в академический отпуск... Так или иначе, отчисление последней студентки выглядело бы нонсенсом. Она же пошла к завкафедрой и сказала, что намерена перевестись в Петербург, хочет забрать документы. Документы ей не отдали, уговорили остаться, и Люда воспользовалась ситуацией, чтобы делать выставки своих работ, игнорируя так называемый темплан. Мастерская была открыта, посмотреть эти произведения мог любой желающий. Но отныне руководство института обходило ее творчество молчанием...
Портрет Игоря Кашкуревича
Ирония
Авангард начала ХХ века тогда был фактически под запретом. Его не преподавали в истории искусств, это вообще не входило в институтскую программу. О том, что происходило в Витебске в 20–е годы, один из наших преподавателей так и говорил: «Это малоинтересное крайнее течение, которое нигде невозможно увидеть». Действительно, в музеях такого искусства не было — оно не вписывалось в социалистическую программу бытия. А потом наступила перестройка. И мы поехали в Петербург, где открылась выставка Малевича из западных собраний...
После этого у нас возникло желание сделать свою акцию–реплику. Нет, не в отместку. Захотелось пригласить разных художников (необязательно связанных с традициями супрематизма) и, возможно, выяснить, с кем мы могли бы себя идентифицировать. Намерения назвать себя учениками Малевича не было. Но устроить провокацию с его смертью и последующим воскрешением хотелось. Фигура Малевича была нам интересна не только харизмой. Это же образцовая ирония судьбы — все, что с ним случилось, так вписывалось в созданную им систему...
После Витебска были Минск, Питер... Проект видоизменялся, приглашались новые художники. Время было уже не ироничное, а постироничное. Но, вставая из гроба, Русова до конца выдерживала серьезную мину.
Портрет подруги
Пространство
Страха смерти у нее не было, наоборот, порой Люда даже как будто заигрывала с этим понятием... Еще когда она была студенткой, процесс рисования занимал у нее до 20 часов в сутки. От напряжения развилась опухоль сухожилий, и когда она не смогла управлять правой рукой, стала рисовать левой. И опять доводила себя до изнеможения, не замечая, что давно пора остановиться...
У нее было очень четкое представление, как реализовывать свой талант, ничьи советы ей были не нужны. Рядом оставались лишь те, кто разделял ее взгляды полностью. Даже пространство она пыталась переделать под себя. Если стул был на полтора сантиметра выше, чем ей было нужно, Люда брала пилу и устраняла это неудобство. Или цвет стен не соответствовал ее интуитивным ощущениям... Фактически это и стало причиной ее болезни. В то самое лето, когда была такая засуха, что горели даже болота, она задумала перекрасить в нашем доме все стены. Я уехал в Минск, но Люда решила, что ничья помощь ей не нужна. Купила нитрокраску и, несмотря на тяжелый запах гари в воздухе, довела дело до конца. Легла спать — и наутро попала в больницу с отравлением...
Тем не менее меня всегда восхищали ее настойчивость и желание говорить своим голосом. Хотя это было настолько ясно и активно, что со временем мы уже не могли выносить друг друга в одном пространстве. Мы должны были разойтись, чтобы не лишать себя возможности быть свободными. Наш творческий союз себя исчерпал, наш дом себя исчерпал — и мы устроили акцию «Возвращение в город», откуда пошли дальше каждый своим путем...
Эпизод
— Даже не вместе, Русова и Кашкуревич были парой в искусстве, — считает директор галереи «Шестая линия» Ирина Бигдай. — Как два мощных энергетических центра — женский и мужской. Хотя слова «художница» она не выносила. Говорила: «Хорошая работа — та, где я не вижу, что это сделала женщина...»
Мы познакомились во время монтажа ее нашумевшей выставки «Т» в «Шестой линии». «У меня могла быть дочка такого же возраста, — заметила тогда Русова. — Но детей у меня нет, и я не жалею об этом...» Позже, когда меня попросили помочь повесить одну работу, упавший молоток угодил мне в голову. Все были в шоке. Одна Русова не растерялась — моментально, без паники и театральщины, схватила меня за руку и потащила в туалет спасать... «Это был мой молоток, — говорила она потом, — меня бы он убил...»
Но чаще я вспоминаю другие слова Русовой: «Если у тебя есть сомнения, делать ли, — лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть». И я делаю...
zavadskaya@sb.by
Советская Белоруссия №228 (24609). Суббота, 29 ноября 2014.
