Сто лет тому назад под снежной лавиной в Татрах погиб Мечислав Карлович
В западной части Беларуси, почти по соседству, находятся два местечка, сегодня официально деревни, с одинаковым названием — Вишнево — и одинаково богатым историческим прошлым. Первое из них — в Воложинском районе (а прежде — в Ошмянском уезде), второе — в Сморгонском (а прежде — в Свентянском).
Разные судьбы
Воложинское Вишнево известно тем, что здесь жил и похоронен один из белорусских первопечатников Сымон Будный, переводил на белорусский язык Святое Писание и другие литургические тексты настоятель местного костела Владислав Чернявский, родился нынешний президент Израиля Шимон Перес, наконец, здесь из болотной руды выплавляли железо во времена, когда местечко принадлежало канцлеру Великого Княжества Литовского Иоахиму Хрептовичу, и так далее. Второе же Вишнево, расположенное по дороге из Сморгони на Свирь, оставалось и остается будто в тени первого. Есть тому две причины. Одна из них — во время Первой мировой войны местечко сильно пострадало: была разрушена старинная усадьба, сгорел деревянный костел. Вторая же имеет историко–географическое объяснение. Как уже говорилось, так называемое сморгонское Вишнево прежде входило в Свентянский уезд. Свентяны — сегодняшний Швенченис, территория Литвы, и это смущало некоторых исследователей, не подозревавших, что в состав того же уезда входила значительная часть нынешних Мядельского, Островецкого, Поставского и Сморгонского районов.
И вот итог: даже в таком авторитетном издании, как «Беларуская Савецкая Энцыклапедыя», в статье о втором, сморгонском, Вишнево еще не было сказано, что это была усадьба знаменитого лингвиста Яна Карловича, что здесь родился его талантливейший сын, служил поверенным в делах Франтишек Богушевич и, конечно же, по–соседски бывал белорусский, польский и русский поэт и революционер Адам Гуринович. Одним словом, не было даже намека, что здесь в ХIХ столетии существовал значительный центр культурно–музыкальной жизни. Говоря же о Яне и Мечиславе Карловичах, та же энциклопедия указала на, выходит, третье, некое таинственное Вишнево, точнее, несуществующий «Вишнев Швенченского уезда», который, естественно, не привлек внимания белорусских исследователей.
Без ложной скромности признаюсь, что первой обстоятельной публикацией о Мечиславе Карловиче в белорусской печати стал мой очерк «Рапсодия Вишневского озера», напечатанный в 1978 году в журнале «Маладосць». Но и он долгое время оставался незамеченным.
Отец
Род Карловичей — из Минской губернии. Принадлежавшие ему имения были разбросаны по территориям нынешних Беларуси и Литвы. Ян Карлович (1836 — 1903) родился в Субортовичах бывшего Трокского уезда. Но у его знакомых не поворачивался язык назвать его поляком или литовцем. Один из литераторов Казимир Прушинский изобрел для него интересное определение: «типичный русин–литвин», что можно расшифровать: «белорус, живущий на территории бывшего Великого Княжества Литовского».
Единственный сын состоятельных родителей, Ян Карлович получил блестящее образование: учился на историко–филологическом факультете Московского университета. Затем последовали Париж, Гейдельберг, Брюссель, Берлин. Филология сочеталась с музыкой. Одно время Ян Карлович даже колебался, а не стать ли ему скрипачом. Но победила наука — лингвистика и фольклористика. Перу Карловича принадлежат труды «Пособие для собирателей народных произведений», «Новейшие исследования преданий и их собрания», «Мифология и философия», «Словарь польских диалектов». И что для нас наиболее существенно, в сборнике «Народные предания и сказки, собранные в Литве» (1887 год) он напечатал в переводе на польский язык более 80 произведений белорусского фольклора, собранных в Свентянском, Лидском и Новогрудском уездах. Для Михала Федеровского записал более 500 мелодий белорусских народных песен. А в предисловии к книге Владислава Вериги «Белорусские предания» (Львов, 1889 год) признал за белорусами право на самостоятельное развитие, призвал исследовать белорусский язык, народное творчество, повседневный быт.
И еще. Это Ян Карлович спас Франтишка Богушевича, раненного во время восстания 1863 года. Помог ему поступить в Нежинский юридический лицей, что избавило его от каторги или ссылки, а потом посодействовал изданию в Кракове его первого сборника стихов «Дудка беларуская» и рассказа «Тралялёначка», познакомил с Элизой Ожешко, уговорил начать работу над словарем белорусского языка. Это он помог Адаму Гуриновичу опубликовать белорусские фольклорные записи в краковском научном журнале. Одним словом, был добрым и весьма эрудированным ангелом–хранителем зачинателей белорусского возрождения.
Мать
Ирина Карлович была второй дочерью Эдмунда Сулистровского, одного из самых богатых землевладельцев Виленско–Нарочанского края, породненного с Радзивиллами и Друцкими–Любецкими. Ему как раз и принадлежало Вишнево в середине прошлого столетия. Это был рачительный и опытный хозяин, чья деятельность еще ждет своих исследователей. Внучка Эдмунда Сулистровского Гелена Ромер–Охенковская, дочь известного художника Альфреда Ромера, жившего в Каролинове на Поставщине, в своих воспоминаниях (на них я буду ссылаться еще не раз) так характеризует деда и порядки в сморгонском Вишнево: его долго вспоминали «окрестные крестьяне, ибо он был самым хорошим для крепостных, человеком высокой духовной культуры, владельцем шикарной библиотеки, оранжереи, где во время крепких местных морозов цвели апельсиновые деревья, созревали инжир, виноград, персики и так далее, не говоря уже о цветах–феноменах, особенным любителем которых был владелец Вишнево».
Как и ее старшая сестра, Ирина имела прекрасный голос, безукоризненные аристократические манеры. По словам племянницы, это была «выдающаяся индивидуальность, обладающая твердым, в определенной степени аскетическим, способным на самопожертвование, почти экзальтированным характером». Живя с отцом и сестрами в Вильно, она во время восстания 1863 года спасла жизнь одному из его руководителей Зыгмунту Чеховичу (тому, который потом открывал глаза на мир Янке Купале) и выдающемуся художнику Михалу Эльвиро Андриолли.
С Карловичем Ирину Сулистровскую сблизили в Вильно мир музыки, совместная игра на фортепиано. Восхищение друг другом переросло в удивительную по взаимной жертвенности любовь. И хотя родители Ирины сначала считали их неравной парой, гордая аристократка настояла на своем выборе. После свадьбы, состоявшейся в 1865 году, молодая семья, пишет Ромер–Охенковская, «выезжает в Берлин на студенческую жизнь. Уже сам этот факт был для господского строя чем–то необыкновенным! Как это, такая госпожа — и едет без сопровождающего лица, прислуги? Без кареты с четверкой лошадей?.. А молодая жена училась там (в Берлине. — А.М.) петь, восхищая наставников, переписывала Яновы рукописи, карточки словарей да с радостью и наслаждением бегала за булочками на завтрак. Хотя и скучала по родине, по родным».
И вот Карловичи возвращаются на родину — в Вишнево, доставшееся как приданое Ирины. Для Яна начинаются годы напряженного труда — научного и общественного. Пишутся исследования, составляется многотомный словарь польского языка, редактируется (из Вишнево — в Варшаве!) этнографический журнал Wisla, собирается фольклор, записываются мелодии местных песен. И одновременно Ян Карлович вместе с родственниками и соседями (Ромером, Чеховичем, Скирмунтом) создает Крестьянский банк, который добросовестно оказывал кредитные услуги всему уезду. Такая добросовестная деятельность царским властям не понравилась, и банк вскоре прекратил свое существование.
Сын
В Вишнево у Карловичей родилось четверо детей. Старшая, Станислава, необыкновенно одаренная, вскоре умерла в варшавском пансионе. Вторая, Ванда, потом стала женой известного публициста и редактора Зыгмунта Василевского, интересовавшегося белорусской проблематикой. Сын Эдмунд, будущий наследник Вишнево, стал доктором медицины.
На четвертого, Мечислава, уже не рассчитывали, его не ждали. Перед его рождением (11 декабря 1876 года) мать пережила огромные волнения: Ян Карлович как раз поплыл за океан, на выставку в Филадельфию, что тогда воспринималось как серьезная опасность для жизни — к тому же долгое время от него не было никаких вестей. Этими обстоятельствами потом объяснялись болезненность и нервность мальчика, резко контрастировавшие с бодростью и оптимизмом пышущего здоровьем Эдмунда. Замкнутый Мечислав рос, окруженный вниманием, будто редкое растение в теплице. Уютно чувствовал себя он лишь со старенькой няней Магдаленой (Малайтей), рассказывавшей для Мечули местные легенды–предания, угощавшей в «аптечке пирогами с маком да грушами и орехами в меду». Преодолевая комплексы, он занялся велосипедным и лыжным спортом, сам для себя создавал экстремальные ситуации.
Усадьба
Как формировался талант (специалисты утверждают: гений) будущего композитора? В старой усадьбе царила патриархальная атмосфера, которой была очарована и Гелена Ромер–Охенковская, игравшая здесь с многочисленной родней и описавшая свои впечатления в воспоминаниях, напечатанных уже в 1934 году в польском журнале Pion («Вертикаль»).
Прежде всего автор подчеркивает «таинственность», сказочность вишневского дома. «Самой удивительной здесь казалась библиотека дяди, размещенная в мансарде. Заходили туда мы очень редко, по личному разрешению да со святым волнением. Книжки до потолка, письменные столы, бумаги, папки — там утром пребывал дядя. Было известно, что ни в коем случае нельзя ему мешать. Так же, как у нас, в Каролинове, не разрешалось мешать моему отцу, когда он рисовал. Мы с юных лет привыкли в нашей семье уважать творческий, научный и художественный труд, а желание развивать в себе врожденные таланты или хотя бы способности было общепринятым принципом».
Особой притягательной силой обладали семейные музыкально–художественно–литературные вечера. «Большой темноватый зал, мы, собравшись на длинном, сделанном из карельской березы диване, слушаем: дядя играет на виолончели... Печально плывут звуки, что–то плачет и жалуется в воздухе, тоскливо становится, так тоскливо, что аж сердце далеко улетает из маленьких грудей... А теперь сестры поют дуэтом. Тетя и мама: глубокое, драматическое контральто, мощное серебристое сопрано, как высокий звук скрипки, а потом играют в четыре руки, и их волшебные, породистые профили склоняются над клавиатурой... Мой отец рисует их портреты, веселые карикатуры, составляет с шурином проекты, такие далекие от обыкновенных, помещицких: собирание этнографического материала, рисование памятников этнографии и архитектуры. Пойдет это в Варшаву, Краков, Львов, ибо в Вильно ничего нельзя (печатать. — А.М.)».
Творчество
Все то, что с самых юных лет Мечись слышал и впитывал внутри вишневской усадьбы, органически сочеталось с внешними звуками: протяжными жатвенными песнями, далеко плывшими над барскими и крестьянскими полями, шумом озерных волн и грохотом перунов, бьющих в водные глуби, поднебесным пением жаворонков и шелестом листвы столетних лип, образующих беседку прямо у входа в дом. Все это удивительным образом соединялось, переплеталось, привлекало и одновременно пугало своей «бездонностью, беспредельностью».
Путь Мечислава Карловича в музыку — во многом повторение отцовского. Скрипичной игре и композиции он учился в Гейдельберге, Варшаве и Берлине. Рано стал признанным виртуозом. Первые два благотворительных концерта дал в 1895 и 1896 годах в Пинске, где проживала сестра его матери Снядецкая. Провинциализм города подействовал на музыканта мобилизующе. Сохранилось письмо одного из слушателей музыковеду и биографу композитора Адольфу Хыбинскому, в котором говорится, что на концерт съехалась вся окрестная элита. «Карлович играл, насколько я тогда ориентировался, хорошо, — вспоминал житель Пинска, — чувствовалась в его игре школа Барцевича (варшавского педагога. — А.М.), особенно в атаках смычком на скрипку. Энтузиазм в зале был большой. На лице бледного, деликатного парня–виртуоза я увидел озабоченную улыбку, мне казалось, что Карлович не знает, что делать с этим энтузиазмом зала — бисировал, однако бисировал, кажется мне, неохотно, сдержанно, вероятно, больше из–за вежливости, ради сияющей тетушки, чем для залы, ибо не верил, казалось, в искренность ее энтузиазма».
Таким скромным и замкнутым Карлович был и в повседневной жизни в Варшаве, где в 1902 году организовал симфонический оркестр при Варшавском музыкальном обществе, а затем стал его главным дирижером. Одновременно начал продуманную, целенаправленную работу над собственными песенными, инструментальными и симфоническими произведениями. Готовясь к ней, он записывал, приезжая в Вишнево (насколько я смог установить, последнее письмо, отправленное отсюда, датируется 1903 годом), белорусские народные песни. Их мотивы зазвучали прежде всего в «Литовской рапсодии» (1906) и доводившем «публику и оркестр до редкого энтузиазма» симфоническом триптихе «Извечные песни» (1906), где традиции польской и западноевропейской музыки органически, по признанию исследователей, сочетаются с белорусскими фольклорными элементами. В письме к Адольфу Хыбинскому композитор комментировал это так: в «Литовской рапсодии» он стремился воплотить «всю тоску, печаль и порабощенность этого народа, песни которого в моем детстве звучали (т. е. в Свентянском уезде Виленской губернии). Удалось ли мне и насколько воплотить хотя бы частицу того, что висит, расплавленное, в каждом уголке этих мест, в формы симфонического произведения — об этом судить не могу».
Гибель
Мечиславом Карловичем владели две стихии: музыка и восхождение в горы (Татры). К восхождениям он относился весьма серьезно: тренировался под наблюдением опытных горцев, сам возглавлял походы. 8 февраля 1909 года в одиночку отправился он на лыжах в горы, прихватив с собой фотоаппарат. Обещал к вечеру вернуться. Но напрасно мать ждала его в Закопане, у подножия гор. Назавтра спасатели отправились на поиск, через два дня около северного склона Малого Костельца нашли лыжный след, оборванный снежной лавиной, откопали и спустили вниз бездыханное тело. На проявленной пленке обнаружили два зимних пейзажа — это опровергает слухи о самоубийстве.
Сегодня на том месте, где случилась трагедия, стоит памятный камень. На нем — латинская надпись: «Non omnis moriar» («Не весь умру» — слова из оды Горация). Тело похоронили в Варшаве — на почетном Повозковском кладбище.
Со смертью любимого сына жизнь потеряла для матери смысл. К тому же она одновременно лишилась и Вишнево: Эдмунд переоформил его на Мечислава, а последний не оставил завещания. Усадьба досталась чужим людям. Последние годы гордая Ирина Карлович провела в варшавском приюте, куда еще успела прийти печальная весть о том, что дом в Вишнево разрушен до основания в результате военных действий.
Возвращение
Кем был Мечислав Карлович? Поляком? Да — в первую очередь. Литовцем? Только в историческом смысле, как наследник традиций Великого Княжества Литовского. Белорусом? Конечно, он понимал «простую» речь — недаром ходил с Богушевичем по Вильно и, как видно из находок Геннадия Киселева, писал музыку на его стихи. Он «чудесно подражал говору и дикции белорусских крестьян» и многие польские слова произносил «на белорусский лад». Записывал народные песни, находя в «белорусских мотивах» (скажем, в Волковысском уезде) «самородное творчество». Для переиздания в Петербурге он старался найти в отцовской библиотеке экземпляр перевода на белорусский язык «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича, сделанного Винцентом Дуниным–Марцинкевичем. Но белорусское самосознание тогда только формировалось, национальное возрождение было еще впереди. Поэтому и он сам себя еще не делил, и мы этого не должны делать. В крайнем случае, можно его называть так, как называли его отца: русин–литвин.
Имя Мечислава Карловича сегодня почитаемо в Польше. Все более популярным становится оно и в Беларуси. Первый прорыв был сделан на фестивале «Музыка старосветских усадеб Беларуси», когда под руководством маэстро Михаила Финберга были исполнены некоторые его произведения. А в начале 2009 года они уже стали основой для целого концерта в Заславле. Несомненно (об этом мне говорили работники Сморгонского райисполкома), музыка Карловича прозвучит и на Дне белорусской письменности, который в этом году пройдет в Сморгони, на земле, богатой талантами.
А там, смотришь, в Вишнево будет установлен памятный знак Карловичам — отцу, матери и сыну.
