Мастера слова во флирте с вечностью счастливее артистов или, скажем, певцов, зависящих от качества записей их искусства. А ведь способы запечатления картинки и звука устаревают с пугающей скоростью. Мы, увы, никогда не увидим игры великого английского актера Кина или танцев шкловских крепостных балерин Азаревич, ставших примами Санкт–Петербургской сцены. Но даже записанные на черно–белую пленку выступления Матильды Кшесинской, крутившей свои 32 фуэте, или парящего над сценой Вацлава Нижинского, увы, дают только тень впечатления.
Есть в искусстве понятие «уходящая натура». И мы можем только воссоздать в воображении, как «блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна, толпою нимф окружена, стоит Истомина»... А вот тексты будут издаваться, переиздаваться, интерпретироваться, все равно — на бумаге ли, на мониторе, на дисплее или в голограмме.
Но сколько из написанного в прошлые века останется читаемым, актуальным? Меняется язык, меняются ценности. Многие ли из вас, встретив в русском романе позапрошлого века слово «пюсовый», не споткнутся, поскольку знают, что оно обозначало красно–коричневый, «блошиный», цвет. Мы уже плохо понимаем, чем отличался примус, в обнимку с которым бегал по Москве век назад кот Бегемот, от керосинки или керогаза. Уходят люди, смыслы, предметы...
И молодое поколение читателей вряд ли поймет, почему меня, довольно–таки снобского читателя и критика, опечалила смерть польской детективщицы Иоанны Хмелевской. Ее брошюры карманного формата стоят на полках строем солдат развлекательной литературы, плечо в плечо, пардон, обложка в обложку с книгами Донцовой, Устиновой и прочих мастеров жанра, помогающего скрасить поездку в электричке или ожидание в парикмахерской.
Но в далеких восьмидесятых, когда люди сдавали макулатуру, чтобы получить талончик на приобретение заветных томиков Дюма и Мориса Дрюона, книги Иоанны Хмелевской были большой радостью — с их ироничным отношением к официозу, жизнелюбием и утверждением права на женственность. Хмелевская писала и об искусстве выбирать шляпку, и о реалиях социалистического быта, в которых жили и мы. Дома–хрущевки, очередь за колбасой, идеологически правильные спектакли к праздникам силами рабочего коллектива. Но при этом была совсем другая оценка этих реалий — как ненормы, несвободы. С другой стороны, биография этой писательницы для меня грустный пример давления книжного рынка на автора. Насколько неожиданны, свежи были первые книги, настолько вымучены последние. С теми же сюжетными ходами, с повторяющимися ситуациями и шутками. Понятно — контракт с издательством, нужно писать, писать, писать, в год по роману... Издатели, как правило, хотят того, что уже «сработало», что дало доход.
Уходит поколение... Оглянуться на этот год, прошлый... Нет братьев Стругацких — завис вопрос о каких–то изданиях и проектах, но главное — нет более некоего камертона жанра, по которому худо–бедно сверялись, выплывая из какофонии непрофессионального чтива. Умерли Рей Брэдбери и Иэн Бэнкс, Фредерик Пол и Гарри Гаррисон... Ушли в свои фантастические миры, как написали практически о каждом из них поклонники. Не стало авторов политического детектива Тома Клэнси и Фридриха Незнанского...
Кстати, о Рее Брэдбери: я в свое время весьма удивилась, что он еще жив. Автор «Вина из одуванчиков» и «Марсианских хроник» казался уж настолько классическим, бронзовым, ассоциировался с эпохой черно–белого кино, что представить его в мире интернета было невозможно. Вот с Брэдбери книжный рынок сыграл тоже злую шутку. В последние годы на прилавках появилась просто россыпь его новых книг. И многие, на мой вкус, были только отзвуками, тенями его лучших произведений. Особенно продолжение «Вина из одуванчиков». Точнее, взяли все, что когда–то было выброшено редакторами из рукописи как неудачное, затягивающее сюжет... Разумеется, каждому автору редакторская вивисекция болезненна, а отброшенное кажется лучшим. Но, увы, изданное отдельной книгой под названием «Лето, прощай» продолжение даже близко не получило того отзвука, как оригинал. Зато интернетовское поколение очень даже вписало старца в свой мир. Например, к девяностолетнему юбилею великого Рея на youtube появился видеоклип молодой шоувумен Рэйчел Блум на песню под названием Fuck Me, Ray Bradbury, то бишь «Поимей меня, Рей Брэдбери». В тексте обыгрываются названия книг фантаста, в конце героиня клипа отвешивает пощечину девушке в футболке с надписью «Я люблю Курта Воннегута».
Говорят, Брэдбери очень веселился, клип одобрил, и фото, где он его просматривает, стало более популярным, чем сам клип.
Уходящая эпоха... Недавно почти в один день умерли двое старых артистов — «пани Моника» Ольга Аросева и Эдуард Марцевич. Марцевич сыграл в экранизации романа Владимира Короткевича «Черный замок Ольшанский» историка Марьяна Пташинского, друга главного героя, в фильме «Обелиск» по Василю Быкову — учителя Павла Миклашевича, в фильме «Аз воздам» о сожженном на костре белорусском мыслителе Казимире Лыщинском — епископа Бжостовского. Марцевич, по–моему, мог сыграть в любом фильме о белорусской шляхте — так совпадал типаж. Не только внешность — чувствовалась и некая внутренняя шляхетность, утонченность, которая вполне могла бы утеряться, если бы артист в молодости, как сегодняшние, скакал с одной съемочной площадки на другую, отрабатывая сериалы, ток–шоу и рекламные ролики, а текст озвучивал, косясь на монитор.
Уходящая натура... В этом году было столетие со дня рождения поэта Сергея Граховского. Кстати, он родился в местечке Пинского уезда с весьма красноречивым для литератора названием — Нобель.
«Нобеля» получить ему было не суждено, зато пришлось пройти по всем крутым тропам своего поколения, как его называют — «расстрелянного». Вначале — вдохновенное творчество, вступление в бобруйский филиал «Маладняка», которым руководил Михась Лыньков, разговоры о литературе с двоюродным братом, поэтом Янкой Бобриком. Пединститут, университет... Первая публикация в газете. А 19 октября 1936 года — арест вместе с сотнями других «врагов народа», деятелей национальной культуры. Незадолго до этого вместе с Юркой Левонным Граховский перевел на белорусский язык жюльверновские «20000 лье под водой». Реальность дала 10 лет лагерей. Сибирь, лесоповал... Затем, в 1949–м, арест повторный. В село Бияза Новосибирской области «на вечное поселение» к Сергею Граховскому приехала его жена Валентина с пятилетней дочерью Татьяной. Когда в 1955 году Граховский будет полностью реабилитирован и вернется на родину, он напишет поэму о декабристке Александре Муравьевой, также поехавшей за мужем в Сибирь.
Первая книга его — сборник поэзии «Дзень нараджэння» — вышла только в 1958–м. Это действительно было второе рождение.
Граховский как писатель был достаточно успешным. Издавал книги, занимал должности, получал премии. Но то, что пережито, — не давало покоя. Разве можно забыть допросы, когда стоишь, пока не упадешь лицом в бетон, инсценированные расстрелы и доведенных пытками до сумасшествия товарищей? Книгу воспоминаний «Так и было» цензоры нещадно кромсали. Остались записи в дневнике: «4.01.85 г. ...А на стале — скрэмзаны рукапiс маёй кнiгi «Так i было», скрэмзаны толькi там, дзе ёсць хоць намёк на падзеi самае змрочнае пары. А хiба яе выкраслiш з лёсаў многiх маiх сучаснiкаў, хiба абмiнеш цэлае двадцацiгоддзе?..»
Книга воспоминаний «Зона маўчання», вышедшая в 1990–м, была более откровенной. «Я не стаўлю дату пад гэтаю споведдзю. Яна складалася з першых дзён майго пакутнага жыцця. У камерах i ў бараках, на этапах i ў карцэрах я прагаворваў сам сабе старонкi i раздзелы будучага твора. Я памятаю прозвiшчы, iмёны, аблiччы i характары сяброў па агульнай бядзе i нiколi не забуду садыстаў–следчых, злачынцаў–суддзяў, наглядчыкаў i лагерных начальнiкаў. Адных ужо няма, iншыя схавалiся ў цень знешняй «прыстойнасцi» i высокiх пенсiй. А я памятаю iх».
Уходит поколение.
Впрочем, разве не каждое из них должно исчезнуть?
Вот пришло известие — 48–летний поэт Андрей Ширяев, переехавший в Эквадор, чтобы «быть ближе к Борхесу» и прочим, покончил с собой, подготовив последний сборник. В предсмертной записке объяснил, что «в последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений».
Кстати, Сергей Граховский в мемуарах рассказывает случай, как в минской тюрьме в 1937–м один арестованный военный передал товарищам сообщение, что доведен до отчаяния пытками и просит разрешения на самоубийство. Те ответили: нет, это будет слабость. Нужно бороться до конца! И человек удержался и назавтра снова отправился на муки.
Все проходит...
Важнее то, что остается. И вопрос — что можем оставить мы?
Советская Белоруссия №206 (24343). Четверг, 31 октября 2013 года.
