Рукопожатие, конечно же, не силомер. Но что оно в определенной мере раскрывает характер человека — это точно. Крепкое, сильное, как бы обнимающее твою руку, наверняка говорит о том, что характер прямой, искренний, надежный и доверительный. А вот если оно вялое, торопливо выскальзывающее да притом еще бегающие глаза, то лучше обойтись без рукопожатия...
Когда я в Бресте вышел из вагона и на перроне протянул руку высокому, не согнутому годами человеку, чтобы поздороваться, то... Моя рука словно попала в тиски. «Ого, Эдуард Михайлович, — не удержался я от восклицания, — а рука–то у вас совсем не учительская!» «Дорогой мой, эти руки умеют делать все! И дом срубить, и сена накосить, и участок вскопать. Они помнят всякую работу...»
Встречи на вокзале, сопровождение — все это лишнее для журналиста. Но тут случай особый. Через каких–то полчаса мой герой должен выступать в школе № 9 Бреста перед старшеклассниками. «Времени в обрез. Поэтому на встречу с учениками нас отвезет мой сын», — говорит на ходу Эдуард Михайлович и, как флагман, рассекая встречную волну пассажиров, направляется на автостоянку. Я — за ним. А перед глазами, словно на табло, строки из письма Эдуарда Михайловича Зимовца в редакцию:
«Я рос, взрослел, мужал вместе со страной. И все, что переживала страна, прошло через наши сердца, разум, душу. Нас гнули, а мы выпрямлялись. Нас пытались поставить на колени, а мы — во весь рост. Нас исключали из партии (неугоден!), а мы восстанавливались. Нам в глаза говорили: «Мы тебя уничтожим», а в ответ получали: «Только физически». Нас вынуждали лгать, лицемерить, фальшивить, а мы — горькую правду при всех, гласно. Да, неудобная категория личностей... Но когда идешь по улице и вдруг тебя останавливает встречный прохожий (по возрасту явно пенсионер) вопросом: «Извините, вы — Эдуард Михайлович?» «Да. Чем могу быть полезен?» — «Мы часто с друзьями–одноклассниками вас вспоминаем. Спасибо, что в те трудные годы вы были с нами. Мы все вышли в люди...»
И это — высшая награда человеку, посвятившему всего себя людям, своему народу и своей родине — Советскому Союзу...»
Чтобы говорить от лица поколения, тем более «неудобной категории личностей», надо иметь особое право. Его мало заслужить. Это право надо выстрадать. И возникло желание узнать о судьбе человека, написавшего эти горько–патетические строки...
Школа № 9 давно уже неновая. Но все в ней добротно. Чисто и даже уютно. Судя по тому, как встречали Эдуарда Михайловича педагоги, как приветливо здоровались с ним школьники, здесь он — свой человек. Небольшой актовый зал располагал к беседе. Можно видеть глаза школьников.
— Сегодня, ребята, мы поговорим о Родине. И о нашей Великой Победе, — хорошо поставленным голосом учителя начал выступление Эдуард Михайлович. — Любить Родину — это прежде всего работа души. Трудная и очень ответственная. Человек, любящий Родину, всегда готов поступиться своим, личным во имя общенародного. А ведь каждый из нас — его живая частица. И не верьте духовным уродам, утверждающим, что «родина там, где мне хорошо». Чужбина всегда останется чужбиной. И только на своей земле, под небом своей Родины человек может быть по–настоящему счастливым.
Когда грянула Великая Отечественная война, шинели надели почти 35 миллионов советских граждан. На кровавых полях полегли 12 миллионов. А всего война унесла 27 миллионов человеческих жизней. До конца дней своих 2,5 миллиона человек остались инвалидами. Страшные цифры... Цена Победы оказалась слишком высокой. Но чего стоила бы человеческая жизнь в Европе, да, пожалуй, и во всем мире, если бы этой Победы не было? Советский Союз называли «империей зла». А справедливее было бы назвать «империей преграды злу». Ведь никто, кроме СССР, не смог спасти Европу от фашизма...
Я — уроженец Киева. Дом наш стоял во дворе Софийского собора. Выходит, что родился я в колыбели Киевской Руси. Когда смотрю по телевизору, что происходит в Украине, сердце кровью обливается. Фашизм — это болезнь сознания. Но заражаются ею, как тифом, чумой. Значит, и бороться с фашизмом надо тем же способом, как боролись с эпидемией...
В июне 41–го мне было только семнадцать. Собрались мои однокашники — и всей ватагой в военкомат. Нас оттуда турнули и приказали не показываться больше на глаза. А через три месяца в город вошли немцы. Устроили облаву. Хватали всех. Попался и я. Нас построили в колонну и погнали по дороге на Харьков. А она вся в подбитых машинах. Мы вытаскивали из кабин полуобгоревшие трупы водителей, красноармейцев и закапывали их на обочинах. Это была страшная работа. Так день за днем двигались мы к Харькову. А когда наконец пришли, уже наступила зима. Мне удалось бежать. До Киева добирался больше месяца. Сугробы в рост человека. Голодный, промерзший до самых костей. Попросишь в селе хозяйку пустить в дом отогреться, а она в ответ: «Иди, сынок, своей дорогой. Нас из–за тебя расстреляют...» Сунет горбушку хлеба или пару картофелин и ждет, пока не уйду со двора. Мне казалось, что преодолеть эту мучительную дорогу домой — мое самое большое испытание в жизни. Святая наивность! То была лишь прелюдия к тому, что предстояло пережить...
В город я почти не выходил. Ни с кем не встречался. Но неожиданная встреча сама нашла меня. В начале мая 1942 года к нам вломились два полицая и немец. Из–за их спин выглядывал дворник. Этот гад знал, что я вернулся домой... Дворами повели меня на улицу Стрелецкую и затолкали в кузов машины, забитый до отказа такими же, как и я, парнями...
В телятниках с окнами, затянутыми колючей проволокой, с подстилкой из соломы, как для скота, нас несколько суток везли в город Эрфурт. За оградой на площади, куда нас загнали, был невольничий рынок. К нам подходили владельцы предприятий, бауэры. Рассматривали, щупали, отбирали. Я попал к хозяину мельницы по переработке угля. Решили с другом бежать. Залезли в вагон, зарылись в молотый уголь. На станции нас обнаружили. Жестоко избили и отправили в команду, которая копала траншеи для укладки труб. Но это все–таки был трудовой лагерь. В конце недели нам выдавали по несколько марок. А в выходные бауэры разбирали парней покрепче по своим усадьбам. За работу рассчитывались обедом. И кто–то смирился с участью. На нас обратили внимание антифашисты. Меня и еще двоих парней привлекли к работе — расклеивать листовки. От них я и узнал о разгроме немцев под Сталинградом. «Паулюсу капут! И Гитлеру скоро будет капут!» — поделился я радостной вестью с товарищами. И подписал себе приговор. Полицай, до которого долетели мои слова, схватил меня и доставил в участок. Били. Допрашивали: «От кого узнал?» «Ни от кого. Об этом говорят все». Снова били. А потом была тюрьма. Камера–одиночка. Допросы. Побои. Не добившись ничего, меня отправили в концлагерь Заксенхаузен.
Память человека устроена так, что под любой эпизод из жизни она готова выдать живую картинку. Как бы мне хотелось, чтобы картинки, подобные этой, никогда не всплывали в моем сознании...
Нас шестеро узников. Мы вытаскиваем из барака трупы и складываем их на тележку. По четыре в каждый ящик, немногим выше гроба. И везем к крематорию.
Возле бака с мусором сцепились двое узников. Одному за 30, а другой совсем пацан. Дрались за картофельные очистки. Узникам выдавали по 3 — 4 картофелины в мундирах. Славяне съедали их вместе с кожурой. А узники других национальностей чистили. Вот эти очистки и приметил мальчишка. А тот, что постарше, решил у него отобрать. И вдруг оба замерли, как по команде. А потом бросились обнимать друг друга. С них не спускал глаз немец–надзиратель. «Кто он?» — спрашивает у подростка надзиратель, указывая на старшего. «Мой отец». (Сначала в концлагерь привезли отца, а через некоторое время — сына. Но отец об этом не знал.) «Фатер?» — удивился надзиратель. Лицо его исказилось от ярости. Путая русские и украинские слова, он объяснял подростку, что на отца никогда нельзя поднимать руку. И в наказание заставил пацана сделать 25 приседаний. Наблюдая за происходящим, мы замедлили шаг. Я споткнулся и упал. Надзиратель, только что воспитывавший подростка, со всего маху ударил меня кованым сапогом в пах. От дикой боли, скрутившей в рог, я не в силах был подняться. Мои товарищи поставили меня на ноги и подперли с двух сторон плечами. Не случись этого — лежать бы мне на тележке девятым...
От жуткого удара образовалась грыжа, провисавшая едва ли не до колена. Работать я не мог. Вот и попал в руки хирургов–живодеров. Военные хирурги практиковались на узниках делать операции в полевых условиях. Положили на операционный стол. Крепко связали руки и ноги. Без всяких обезболивающих хирург вскрыл брюшную полость. Зашив, что следовало внутри, наложил шов сверху. Сняли со стола — и марш в барак. (Лекарств никаких. В этом и была соль эксперимента на выживание.) Спасали меня врачи–узники. Чтобы рана не загноилась, промывали соляным раствором и... мочой. Я выжил. Нитки сверху хирург вытащил. А внутри так и остались по сей день...
Заметая следы своих преступлений, немцы решили избавиться от узников концлагеря. Но как это сделать? Ни печи крематория, ни газовые камеры, ни глубокие рвы такого количества людей поглотить не могли. Но есть же Балтийское море... И вот в ночь на 21 апреля 1945 года распахнулись ворота концлагеря Заксенхаузен. Шестьдесят тысяч узников под усиленной охраной разными дорогами двинулись в направлении города Шверина. Путь их следования был усеян трупами. Более 8 тысяч узников, упавших замертво от истощения или пристреленных охранниками, остались лежать на дорогах. Этот кровавый марш назвали «Маршем смерти»...
Колонна узников из 3.000 человек первой вышла к Балтийскому морю. Их загнали в трюмы барж и пустили на дно. А нас, шедших за ними, спасли от смерти советские танкисты из 18–й танковой бригады...
Жизнь — это божественный дар. Его легко потерять, но вернуть или найти невозможно. И чем бесчеловечнее испытания, выпавшие на твою долю, тем сильнее чувствуешь свою человеческую сущность. Главное — не сломиться. Я честно служил своему народу. И это — оправдание всей моей жизни.
...Судьба не раз брала моего героя на излом. После службы в армии он вернулся в Киев. Но его лишили и прописки, и жилья. Маму отыскал в деревне Заслучно под Брестом. Учительствовал в начальной школе на Романовских хуторах. В один год сдал экзамены за среднюю школу и получил диплом учителя в Брестском педучилище. А в 1952 году Эдуард Михайлович поступил на физмат (заочное отделение) Брестского педагогического института.
Методом народной инициативы (толокой) построил среднюю школу в Каменице Бискупской и был ее директором. Возникла необходимость — возглавил колхоз имени Чкалова. Пять лет руководил областным профсоюзом работников просвещения и научных учреждений. Был директором средней школы № 11 Бреста. Оттуда его перевели на «горячую точку»: назначили директором строящейся в областном центре школы № 10. И школа была построена. И педколлектив создан. И ученики подобрались прилежные. Из десятой школы Эдуард Михайлович ушел на пенсию. Но потом еще 20 лет проработал в средней школе в деревне Скоки. Однако последний звонок для учителя по духу и призванию так и не прозвучал. Нет той недели, чтобы Эдуард Михайлович не встречался с учениками брестских школ и ближайших райцентров. И звучит проникновенно голос учителя: «Сегодня, ребята, мы поговорим о Родине...»
Такой вот человек Эдуард Михайлович Зимовец. Ничем и никем не сломленный в жизни.
Фото автора.
Советская Белоруссия № 71 (24701). Среда, 15 апреля 2015
