Однажды, давно, я еще в институте учился, в маленьком райцентре на северо–востоке республики разговаривал с пожилым мужчиной. Высокий такой дядька, сухощавый, немного сутулый, как все высокие. Он сидел на скамейке на пристани. На темную реку смотрел, поджидая паром, который все не шел. Рядом со скамейкой мопед старенький, добитый стоял. К багажнику транспортного средства был привязан рыжий портфель с двумя замочками. В те советские времена с такими портфелями бухгалтеры ходили, страховые агенты, зоотехники колхозные.
Ждали мы тот паром вместе. Ему в Латвию надо было переправиться, на тот берег Двины. Он меня сигаретой угостил, а может, я его...
Начали про погоду, про рыбалку, а потом к истории перешли, я археолога ждал. Выяснилось, что он со многими археологами, которые в районе копают, знаком. Сейчас не помню конкретного повода, с чего все началось, но мой случайный собеседник заговорил про свою молодость. Вспомнил войну.
Он сказал то, что врезалось мне в память, отпечаталось, отбилось, как на камне. Мужчина произнес, поглаживая кепку, лежащую на колене, и задумчиво глядя в небо: «Все тогда боялись, за своих переживали, а у меня не было никого. Я даже писем не получал. Кто мне писать будет? Мне на войне легко было. Ведь я — сирота...» Странные слова. Тогда я их не понял, а только запомнил. Что–то страшное в них было. Недоступное моему тогдашнему пониманию.
На той стороне реки кричали, ругались, что–то гремело, стучало. Ремонтировали. Паром не шел. На этом берегу собралось изрядно народу. С моим собеседником многие почтительно здоровались. Он вежливо отвечал, поглядывал на часы.
Да, он еще рассказал, как оказался на фронте осенью 41–го, а через два месяца в плен попал, потом убежать смог. Опять фронт, ранение, госпиталь, фронт, второе ранение. Было и третье, самое серьезное, в конце 44–го. Когда он госпитали вспоминал, то ругался. Спросил, служил ли я в армии.
Когда паром подошел, мы расстались. Он пожал мне руку, пожелал удачи в археологических поисках. Закатил на паром свой мопед, кепку поправил... Когда он по мосткам шел, то я заметил, что его правая нога не гнется. Археолог, которого я ждал, поздоровался с моим собеседником как со старым знакомым.
Потом он мне и рассказал, что этот дядька — школьный учитель. Самый обыкновенный. Преподает географию и историю. Что у него куча медалей и орденов, но он их не носит.
23–го праздник — День защитников Отечества. Как–то еще с детства, со школы, запомнились девчоночьи поздравления, открытки, подарочки скромные, забавные. Тогда этот праздник назывался по–другому — День Советской Армии. Ведь он традиционно считался мужским. Ведь кто в армии служит? Кто сапоги, гимнастерку, шинель носит? Кто оружие в руках держит? Конечно, в подавляющем большинстве — мужчины.
Сейчас думаю, что давно нет той Советской Армии, что даже офицеры, которые тогда служили, давно на пенсии. А мои бывшие сослуживцы только на фото молоды. Сегодня они внуков имеют, рассказывают им что–то, воспитывают.
По привычке праздник День защитников Отечества мужским считается. Странно это как–то? На мой взгляд, не совсем справедливо. Неужели женщины к нему никакого отношения не имеют. Можно подумать, что у женщин нет Отечества... Что мужчины из воздуха появляются, что не переживают жены, матери, сестры за тех, кто носит военную форму.
Я вспомнил давнюю встречу со школьным учителем на берегу Двины не зря. Вспомнил его жесткие и страшные слова о войне, на которой ему было легко... Не было у него ни родителей, ни братьев и сестер. Не было жены и детей. Тогда что и кого он защищал, за что, простите за пафос, кровь проливал?
Было у того сутулого мужчины Отечество. И оно не фантом, не выдумка. Оно есть у каждого.
И, как говорится, чтобы два раза не вставать, с праздником, защитники Отечества!
