В истории Великой Отечественной до сих пор немало белых пятен. Одно из них — лагерь для детей в деревне Скобровка Пуховичского района. 13 лет назад на страницах «СБ» о нем рассказывали историки, воины–освободители и жители соседних деревень («Пленники вурдалаков», номер за 30 января 2003 года). Звучала и такая цифра: во время освободительной операции оказалось, что в лагере, где детей использовали как доноров крови для раненых немецких солдат, находились около 1.800 ребятишек. Очевидцы утверждали: хотя партизаны и войска подоспели вовремя, когда еще никого не успели вывезти в Германию, многие дети умерли, не дождавшись освобождения. А в 2006–м историки установили имена десятков неизвестных ранее узников детского концлагеря. И тогда же в документах архивисты натолкнулись на другую цифру: «Только в дер. Скобровка Пуховичского района гитлеровские кровожадные звери отвезли из деревень Стародорожского, Любанского и других районов до 3.000 детей, морили их голодом и высасывали кровь для немецких солдат...» («За каждой фамилией — судьба», номер за 16 марта 2006 года). Откуда такое расхождение в количестве пленников? Свою версию «СБ» предложил один из «потерянных» узников.
С Григорием Назаренко, учителем математики из Браслава, мы познакомились два года назад. Тогда, спустя 60 лет, он согласился рассказать о самой засекреченной странице своей жизни — участии в испытаниях атомной бомбы на Тоцком полигоне («Атомный разведчик с Тоцкого полигона», номер за 6 сентября 2014 года). Среди бережно сохраненных документов и газетных вырезок разных лет, посвященных атомным испытаниям и проблемам школы, были и материалы о Скобровке. Григорий Романович неохотно говорил на эту тему, только вскользь бросил: «Знаете, куда делись остальные узники концлагеря? Когда–нибудь познакомлю вас с одним из тех, кого не было среди освобожденных...» Тогда и мысли не мелькнуло, что мой собеседник, чья судьба даст фору замысловатым киносценариям, говорит о себе. И вот мы снова беседуем на кухне у Григория Романовича, и тот вспоминает, как он, мальчишка, которого домашние звали Жорж, оказался в концлагере. От волнения дрожат руки, время от времени срывается голос...
— Мне было лет 12. Людей согнали, и детей лет по 10 — 12 начали хватать и забрасывать в машину. Мать моя меньших, а у меня было три брата и сестра, положила на землю, какие были вещи кинула на них, сама села сверху и меня посадила. У меня была перебита нога, ходил я криво, и мама думала, что меня не возьмут. Но нет, один, мурзила здоровенная, схватил меня, размахнулся и забросил в грузовик...
Из всей семьи увезли одного Жоржа. И вместе с другими пленниками отправили в Паричи, поселок в Светлогорском районе, где разместили, вспоминает Григорий Романович, в каком–то здании с колоннами, похожем на церковь. Детям пригрозили: в случае побега расстреляют столько, сколько убежало. Поэтому сидели тихо. Через какое–то время подогнали машины и повезли на станцию Брожа возле Бобруйска.
— Родители как–то узнали, что везут их детей. Бросились к машинам. А нас же под конвоем везли... Начали по этим женщинам стрелять... В итоге нас все–таки привезли на станцию, а оттуда эшелоном в Марьину Горку. Здесь, видимо, нас держали в каком–то загашнике рядом со Скобровкой — большом сарае из красного кирпича. Он весь был устлан нетертым льном, на котором мы спали, не раздеваясь. Только раз, в обед, нам привозили еду, суп. Привозили и... забирали с собой детей, которые покрепче, побольше. Назад они уже не возвращались.
Григорий Романович много раз перечитывал вырезки из газет. Да, видимо, те ребята и становились донорами крови. А ему, щупленькому парнишке, как и другим таким же худосочным, тогда просто повезло. Только один факт с его воспоминаниями никак не сходится, когда говорят, что немцы никого не успели вывезти в Германию. Говорит: когда началась освободительная операция, из сарая их в спешке забрали на железнодорожную станцию и повезли в вагонах в неизвестном направлении. То ли в Польшу, то ли в Прибалтику. Дети толком ничего не знали. А потом их вдруг повели в баню.
— Мы очень боялись туда заходить, потому что знали, как немцы жгут людей. Нас раздели, каким–то веществом голову мазали, видимо, чтобы паразитов не было. Мы уже тем счастливы были, что вышли оттуда живыми. Больше никуда никого не забирали.
Но все равно было страшно. Перед глазами Григория Романовича до сих пор стоит мальчишка, который то ли пытался бежать, то ли заблудился. Его привели обратно, поставили на плацу, а рядом посадили овчарку. Так бедняжка целый день и простоял, боясь даже пошевелиться...
Спустя время детей снова отправили в дорогу. Конечным пунктом стал немецкий Дармштадт. Босые, в лохмотьях, они попали на работу в местные семьи. Жоржу предстояло на тачке развозить товары по магазинам.
— Я никогда эти товары не грузил в тачку и не снимал. Может, они боялись заразиться от меня?.. Потом выдали ботинки — деревянная подошва, а сверху, как тапки. Когда шел по асфальту, стучал, как женщины каблуками. Помню, стоило въехать со своей тачкой во двор — и немецкий парень, старше всего на пару лет, сразу хватал шланг и обливал меня водой. Переодеться было не во что, так мокрый и ходил, еще и все время с насморком. А ему смешно...
Настала ночь, когда союзники стали бомбить Дармштадт, Жоржа разбудили и тоже позвали в подвал. А улица уже горела, дома деревянные. Немка, хозяйка магазина, женщина была очень тучная, плохо ходила, но все равно Жорж, который уже научился говорить по–немецки, начал ее уговаривать: надо убегать! Предлагал вывезти на тачке — отказалась, но мальчика отпустила. Город он к тому времени успел изучить, поэтому спрятался подальше, там, где не было строений. А когда назавтра вернулся к дому, никого не нашел. Картина открылась страшная: вокруг осколки снарядов, трупы... От ужаса заплакал. Рыдающего ребенка со значком на одежде Ost (то есть «Восточный») заметил немец, забрал к себе. У него оказалось двое детей, и эта семья еще неделю кормила Жоржа. Дольше оставить не могла — сама бедствовала. Следующим пунктом извилистой дороги домой белорусского подростка стал еще один немецкий городок, куда он попал вместе с шестью ребятами. В какой–то местной организации детей брали на учет: записывали имя, снимали отпечатки пальцев.
— Как–то раз зашли несколько местных женщин. Одна спросила, зачем у нас берут отпечатки. Ей ответили, мол, безграмотные, не умеют писать. А я–то понимал, о чем речь, и переводил другим пацанам. Те подговорили сказать, что я писать умею. Я и сказал: ich schreibe («я пишу»), до войны окончил четыре класса. И написал свою фамилию по–русски. Одна из немок, увидев это, забрала меня к себе.
Здесь Жоржа ждало очередное испытание. Жил на чердаке. Подъем в 5 утра, чтобы растопить печку, в которой пекли хлеб, а потом нужно было сортировать по весу сайки, мыть котлы. Сейчас Григория Романовича удивляет: в той семье был мальчик, примерно ровесник, который его не бил, а ведь большинство немцев вымещали свою бессильную злость. Подростки даже подружились, вместе катались на велосипеде.
Только после освобождения детей отправили на родину. Дорога в Белоруссию с весны 1945–го растянулась до октября. И таких ребят было много. Григорий Романович замолкает, а потом вспоминает: дети, делая привалы, набирали камней и бросали их в окна немецких домов — от боли и обиды за пережитое.
Начали приходить в себя только на советской территории. Сначала Жоржа вместе с другими ребятами поместили в детский дом в Ярославской области. Там он и узнал, что родные живы. Они уже не чаяли увидеть его снова спустя почти два года...
pasiyak@sb.by
Советская Белоруссия № 174 (25056). Суббота, 10 сентября 2016
