Когда от жизни остаются только горячие угли, надо подгрести их, как в истопившейся печке. И выждав момент, «закрыть вьюшку». Чтобы тепло не ушло в трубу... Воспоминания — те же угольки. Они — то жар, то еле теплятся, присыпанные пеплом давно минувших дней. Но вот что странно и необъяснимо: то, что когда–то казалось важным, весьма существенным, проваливается куда–то в темноту. А все мелкое, незначительное, неоднократно просеянное через сита памяти, наоборот, выходит на передний план.
«Так что же осталось на ваших ситах памяти?» — спрашиваю я у Зиновия Калистратовича. Потомственного крестьянина, жителя деревни Оницевичи Березовского района. Я не тороплю его с ответом. Знаю, что перед тем как встретиться со мной, он провел бессонную ночь. Страницу за страницей Зиновий Велентейчик мысленно перелистывал книгу своей жизни, пытаясь найти в ней что–то необычное. Но, очевидно, ничего такого в ней не обнаружилось. И эта духовная ревизия прожитого измучила и расстроила его...
— Судить о жизни своей надо не по тому, что вот так, мол, мечталось, да жаль — вышло по–другому. А что состоялось в ней, что сбылось... Знаете, я иногда чувствую себя мостиком, переброшенным с одного берега на другой. Под ним тихо струится река жизни. А по мостику бегут, бегут люди, и никому нет дела до того, кто настилал его и сколько еще ему скрипеть над давно уже не бурной рекой. А на том берегу...
Зиновий Калистратович внезапно оборвал на полуфразе свои размышления и, подавшись к окну, стал пристально вглядываться в серенький день ноября. Как будто хотел отыскать глазами тот берег. Но низко осевшее над землей небо занавесило его. И только ветер, сорвав с деревьев последние листья, сердито трепал голые ветки.
А в хате тепло и уютно. В ней — дух домовитости, которая в отличие от хозяев не имеет возраста. Она или есть, или нет. Когда–то на этом месте стояла хата, срубленная еще прадедом Зиновия Калистратовича. В начале Первой мировой войны в деревню Оницевичи вошли казаки. Они заставили крестьян запрячь лошадей, погрузить на телеги семьи, продукты питания, самые необходимые вещи и двигаться в глубь России. Когда крестьянский обоз втянулся в лес Круглица, казаки подожгли деревню. Сгорело все дотла...
Беженцев раскидало по всей России. Мама Зиновия Калистратовича и двухлетний брат Вася попали в Краснодарский край. Отец же в это время был на заработках в Аргентине. Но чужбина не принесла ему богатства. Родители вернулись на родину в 1924 году. На их земле хозяйничали поляки. Поставили Велентейчики на пепелище дом. По годам он старше своих хозяев. Зиновий Калистратович родился в 1929 году. А деревня Оницевичи относилась тогда к Пружанскому повету Полесского воеводства...
— Отец мой Калистрат Денисович в молодые годы служил писарем в 1–м Сумском драгунском кавалерийском полку, охранявшем царя. С грамотой у него было не шибко: всего четыре класса. Но почерком он обладал изумительным. Полковым писарем лишь бы кого не назначают...
Завел отец толстенную тетрадь, куда изо дня в день, из года в год своим красивым почерком записывал все, что происходило в семье и домашнем хозяйстве. Какие изменения наблюдались в природе. И, надо полагать, вел хронику крестьянской жизни деревни Оницевичи. Когда на нашу землю пришли немецко–фашистские оккупанты, отец сжег эти уникальные дневники вместе с книгами, которые присылал ему брат из Америки.
Таких книг, как у отца, ни у кого не было в деревне. И по сей день перед глазами картинка, как будто все это происходило совсем недавно... Над припечком потрескивает лучина. Отец за столом, где обычно трапезничает семья. Доски стола выскоблены до белизны. Ни пятнышка, ни щербинки. Перед его глазами раскрыта книга «Тихий Дон». Толстенная, мне и за год ее не осилить. Вокруг стола расселись мужики. От беспрерывного курения самосада под потолком колышется сизая пелена. Как туман над рекой. Слушают мужики чтение отца молча, сосредоточенно. Лишь иногда кто–то, не выдержав, хохотнет или припечатает крепким словцом особенно понравившееся выражение.
Пристроившись на теплой печи, я старался не пропустить ни одного слова. Книга завораживала. Огромный, волнующий мир, где столько всего происходило, как половодье, заполнял детскую душу. И сердце мое замирало от восторга. Я не просто верил, я знал, что наступят перемены. И мне не надо будет ходить в польскую школу и разговаривать на чужом языке...
А за публичное чтение книги советского писателя Михаила Шолохова отец мог загреметь в Березу–Картузскую, где поляки создали концентрационный лагерь. Мужики знали об этом и на всякий случай имели колоду карт. Если бы в хату заглянул кто–либо из местных властей, то не обнаружил бы никакого криминала: сидят мужики за столом и режутся в подкидного...
Кончилось владычество буржуазной Польши. «Ну теперь заживем!» — радовались мужики. Только радость эта была преждевременной. Наверху приняли решение: создать в Березовском районе пока что три колхоза. Один из них — в Оницевичах. Все было, как везде: свое кровное крестьяне отрывали от себя с кровью...
В воскресенье, 22 июня 1941 года председатель колхоза назначил на 14 часов собрание. Сияло солнце, на небе — ни облачка. Когда колхозники вышли из клуба, на них как гром с ясного неба обрушился гул множества самолетов. Они шли на восток на большой высоте. «Э–э, мужики, — произнес кто–то из колхозников, — а самолеты–то не наши». «Что ты болтаешь? — оборвал его председатель. — Чьи же тогда?». «Не знаю чьи, но только не наши. У наших моторов звук другой...»
А во вторник по улице деревни Оницевичи уже по–хозяйски расхаживали немцы. Заходили в дома, как в свои собственные. Брали, что хотели. Арестовали председателя колхоза Павла Кравчука и заведующего фермой Алексея Литвинчика. Увезли в Брест. Но через некоторое время отпустили. У Кравчука 6 детей да брат–инвалид... В 42–м году забрали и Кравчука, и его семью. Всех расстреляли. А в 43–м наведались полицаи и в наш дом. «Вот видишь, дядька Калистрат, — говорит полицай, — ты с моим отцом в школу ходил, а я пришел тебя арестовывать. Помогал Советам — теперь будешь держать ответ». Отец в колхозе был бригадиром. А брат Василий работал заведующим магазином. Забрали обоих. И Литвинчика арестовали. Но уже вовсю действовали партизаны. Ночью они пришли к солтысу (старосте) и заявили: «Если хоть один из арестованных погибнет, тебе не жить». Солтыс обошел все хаты и собрал подписи сельчан под письмом оккупационным властям. В письме говорилось, что арестованные не являются врагами немцев. Что вины их нет. И представьте себе: отпустили...
В 44–м немцы гоняли на работу и взрослых, и подростков. Из нашей деревни таких набиралось человек двадцать. Ремонтировали дороги, железнодорожные пути, рыли окопы. До Бронной Горы нас везли на поезде. Но не в вагоне, а на площадке впереди паровоза. Если сработает мина, то вся сила удара придется на площадку. А паровоз останется цел. Мы чувствовали себя смертниками. Смотришь по сторонам: то паровоз изувеченный лежит на боку, то искореженные вагоны. И ждешь каждую секунду: вот–вот рванет и разнесет нас на мелкие кусочки. Слава богу, этого не случилось!
Пришли наши. Отцу было уже под 70. На фронт его не взяли. А брат Василий стал артиллеристом. Солдаты окрестили 45–миллиметровые орудия «прощай, Родина!» И было за что: на передовой линии они всегда были первыми. И весь огонь принимали на себя. Брату повезло: война не искалечила его. За доблесть и отвагу награжден двумя орденами: Красной Звезды и Отечественной войны II степени.
Весной 1944 года возродится наш колхоз «Советская Белоруссия». Председателем станет Алексей Михайлович Литвинчик. Тот самый, который в годы войны дважды был арестован. И дважды избежал смерти. А меня избрали его заместителем. Было мне тогда всего 20 лет...
Через год пошел в армию. Служил в Закавказском военном округе. В авиации. Окончил школу младших авиационных специалистов. Мне присвоили звание сержанта. Армейская служба не казалось медом, но и в тягость не была. Все у меня ладилось, да вот случилась беда. Заболел. Врачи поставили диагноз: туберкулез легких. Меня комиссовали. Вернулся в родную деревню, а радости никакой. Болезнь заявляла о себе постоянно: кашлянешь — и кровь на платке... Каждую неделю ездил в Березу на лечение. Решился на операцию. Хотя и знал, что если выживу, то останусь инвалидом... К счастью, попал на прием к профессору Белому. «Молодой человек, — сказал профессор после осмотра, — не соглашайтесь на операцию. У вас крепкий организм. Он переборет болезнь». Так оно и вышло.
А молодость брала свое. И на танцы ходил, и на гармошке играл, и с самой лучшей на свете девушкой целовался. Тамара Скробот стала моей женой. Моим ангелом–хранителем. Она родила дочь и двоих сыновей. Она — душа семьи, которая — дай бог каждому!
Окончив в Могилеве советско–партийную школу, я сменил в колхозе немало должностей. Меня снова избрали заместителем председателя колхоза. Был и секретарем партийной организации, и председателем сельсовета, и агрономом по лугам и пастбищам, и председателем профкома. А перед самой пенсией меня назначили бригадиром. Должности менялись не потому, что я им не соответствовал. Надо полагать, на тот момент моя кандидатура была самой подходящей. На новую работу я шел без колебаний. Потому что знал: справлюсь. Но моя самая главная должность — быть человеком. На нее не назначают. С ней рождаются...
И опять поблекшие, но с живыми искрами глаза Зиновия Калистратовича Велентейчика пытались что–то рассмотреть за окном. На дворе уже смеркалось. И крупные капли дождя беззвучно скользили по оконным стеклам...
— А на том берегу мой костер не погас, — произнес Зиновий Калистратович без всяких переходов. И улыбнулся. Тепло и ясно.
Фото автора.
