Интервью со знаменитым актером и режиссером Константином Райкиным

Aктер, режиссер, педагог, руководитель театра «Сатирикон», народный артист, обладатель, кажется, всех существующих театральных премий и наград Константин Райкин, признаться, не самый удобный собеседник. Немногословен, не прячется за виртуозными фразами и красивыми историями, его суждения конкретны и местами даже резки. К тому же Константин Аркадьевич практически не дает интервью, предпочитая не говорить, а творить. Но нам повезло. Накануне премьеры спектакля «Лондон Шоу» по пьесе «Пигмалион» он нашел время для беседы.  

— Константин Аркадьевич, вас устраивает отношение государства к культуре?

— Не устраивает и никогда не устраивало. К культуре, к интеллекту, к мозгам, к душам наше государство относится легкомысленно, плохо и недальновидно. Образование, фундаментальная наука и культура — это то, чем надо серьезнее и подробнее заниматься. Театр с большой труппой и с большим постоянным репертуаром не может без господдержки, ведь это неокупающееся предприятие. 

— Кто–то финансово помогает «Сатирикону»?

— В свое время нам помогали и банки, и крупные корпорации, и Борис Березовский. Брали мы и кредиты на спектакли, а потом отдавали. Всегда находились те, кто хотел нам помогать. Всегда — с миру по нитке.

— Сейчас возобновились разговоры о новой театральной реформе: несколько ведущих театров получают дотации от государства, небольшие театры закрываются, артисты не на постоянной работе, а на договорах. Что вы об этом думаете?

— У меня давно все на договорах, на контракте. Я могу контракт не продлить, заранее предупредив артиста об этом. Это хорошая система, она держит труппу в напряжении, в форме и дисциплинирует. Артисты жиреют, когда они в штате...

— ...и зачастую сопротивляются любым попыткам что–то изменить: коллективные письма, митинги, внутренние интриги — это то, что мы видим в последнее время в театрах. Что вы делаете, чтобы «Сатирикон» не погряз в подобных скандалах? 

— Мой характер худрука близок к идеальному (смеется). У меня есть ошибки, но, думаю, они в пределах нормы. В этом театре всегда созидательные силы и течения превалировали над разрушительными. Творческое начало — созидательное, божественное. Интриги — это дьявольские силы. Когда в театре главное — творчество, то не до интриг. Все отступает перед творчеством. Пока я жив и в силах, думаю, что так и будет.

— А есть что–то, чего вы боитесь в сегодняшнем театре?

— Боюсь неуспеха. Кашля в зрительном зале. Когда зритель невнимателен, ему хочется чесаться и кашлять. Это начало провала. Лучше умереть.

— А какой он вообще, на ваш взгляд, сегодняшний театральный зритель? Насколько сильно он отличается от зрителя 80–х, 90–х, начала нулевых?

— Сегодня те, кто ходит в театр — драгоценные люди. Сейчас у людей много вариантов досуга: сериалы, например. Если долго их смотреть, что–нибудь по–настоящему хорошее может показаться ужасным. Я вижу зрителей, которые по окончании сюжета бегут в гардероб, хотя спектакль еще не закончен. Но зачем им смотреть и хлопать? И так все вроде бы ясно. Сериалам ведь не хлопают. 

Я люблю театральных зрителей — это лучшая меньшая часть города. 92% жителей любого города не ходят в театр никогда вообще. Из 12–миллионного населения Москвы в театр ходит только 1 миллион. Остальные театра никогда не видели. Те, кто ходит, — особый вид населения. Я имею дело с лучшей частью города, у которой особо чувствительная душа. Когда взрослые становятся на время детьми, божественными дураками и ты ими владеешь, то лучшего ничего в жизни нет.

— У вас скоро премьера — «Лондон Шоу» по пьесе «Пигмалион» Бернарда Шоу. Почему вы выбрали именно эту пьесу и этого драматурга?

— Существуют авторы, через которых серьезный отечественный театр должен пройти. Это Шекспир, Чехов, Островский, Достоевский. Самым лучшим драматургом считается Шекспир, а второй в Англии по уровню, думаю, — Бернард Шоу. «Пигмалион» — одна из самых лучших пьес всех времен и народов, с великими ролями. И у нас есть артисты, которые могут играть в этой замечательной пьесе.

— Известно, что вы также хотели ставить Булгакова, но не случилось. 

— Хотел — «Мастера и Маргариту». Это была едва ли не единственная вещь, за которую я взялся, а потом отказался. Стали происходить страшные вещи: заболевали люди, разваливался процесс. Словно меня испытывал кто–то сверху, кто–то наблюдал за мной и за моей степенью увлечения этим материалом.

— Значит, не зря уже много лет говорят, что постановки и экранизации «Мастера» — дело опасное?

— По крайней мере, я чувствовал, что мне ставят барьеры и смотрят, как я с этим поступлю. Я расценил это как указание, что надо остановиться. И остановился.

— Когда закончится стройка и ремонт возле «Сатирикона»? Что там будет — «Райкин–плаза»? 

— Строятся торговый центр, гостиница, кинотеатр и еще отдельное здание, это будет театральный институт. Он создается именно как театральный институт при «Сатириконе». Там будут хорошее и современное оборудование, продуманное пространство, две учебные сцены. И свой следующий курс я буду выпускать в новом институте. Он открывается в сентябре.

— Вы преподаете уже много лет. В чем особенность школы Райкина? 

— Преподаю 35 лет, из них в Школе–студии МХАТ — 12, выпустил три курса как худрук. Преподавание — часть театрального процесса, взрослый театр должен иметь приток сил. «Сатирикон» — особый театр по энергетике, он требует подготовленных артистов, волевых, с определенными чертами характера, физически сильных. Я хочу сам воспитывать и сам разводить «рыбку», а не искать, где рыбка клюнет (улыбается).

— Много лет назад вы завалили на вступительных экзаменах Сергея Маковецкого.

— Я его не завалил, я просто не пропустил дальше, он, по–моему, в тот год никуда и не поступил.

— Еще один «грех»: выгнали со своего курса Кристину Асмус. А она сейчас вон какая звезда!

— Асмус — хорошая актриса, она замечательно поступала и была одной из самых лучших на конкурсе. Но потом плохо училась, а у меня свои принципы, требования и художественные критерии. Думаю, я ей облегчил судьбу. Не выгони я ее, может быть, со мной бы долго мучилась. Она человек одаренный, это очевидно.

— Что вы думаете о феномене еще одного вашего артиста — Максима Аверина? Почему он так популярен?

— Макс прежде всего прекрасный театральный артист, у меня он играет серьезные роли, и я его очень люблю как артиста. Всегда радостно, когда талантливый актер становится популярным. Ведь масса обратных случаев, когда кто–то из «барахла» становится известным благодаря телевидению. Я бы их близко никогда не подпустил к своему театру. Популярный артист — не всегда значит хороший.

— А как вам Полина Райкина — актриса? Какие качества вам в ней нравятся?

— Я люблю дочь как актрису. Она верная, резкая и бесстрашная. В своей дочери я очень узнаю лучшие качества нашей семьи. Преданная, надежная, человек бесконечной доброты и абсолютного отсутствия агрессии. Это касается ее друзей, ее партнеров, ее работы. Когда Поля была маленькой и приходила играть на детскую площадку, а девочка, которая уже играла на площадке, ей говорила: «Это мои качели, это мой турник!», Полина отвечала: «Девочка, а куда мне можно пойти, где мне можно играть?» У нее не было вопроса, почему это «мой». Она оставляла девочке право распоряжаться. Меня это приводило в замешательство. Я не понимал, как она с этим будет жить. Полина — человек большого достоинства и очень умная. Она, как и я, полностью отдается театру.

— По идее «Сатирикон» в будущем должен достаться Полине. Если нет, то кому? Вы не жалеете, что у вас нет сына? Ведь династию обычно продолжают мужчины...

— Во–первых, не надо забывать, что «Сатирикон» — это государственное учреждение, находящееся в ведении Министерства культуры России. У меня есть начальство, которое может вообще ни о чем меня не спросить. Если говорить по сути, дело не в фамилии, а в генах. «Сатирикон» — это мое детище, и я хочу, чтобы оно было счастливо после моего ухода. Театр — это моя семья, люди, которых я люблю и за которых отвечаю. Я думаю кое о чем, но... боязно говорить… Рано еще! Я попытаюсь найти того, кто меня будет творчески устраивать и кому я буду доверять. Я рассмотрю. Я хочу, чтобы от меня это зависело.

— Если бы сейчас был жив ваш отец, о чем бы вы с ним поговорили?

— Я скучаю по отцу и маме. Поговорил бы о театре, о жизни, о погоде, даже о политике. Это было бы прекрасно! Я бы свозил папу за город и показал бы дачу, которой у него никогда не было, а он всегда любил жить за городом.

— Слышал, вы не любите говорить о политике публично...

— Политические деятели пребывают в ощущении, что они вершат собою жизнь и что все сферы жизни впрямую зависят от них. Но это, к счастью, не так. Хотя, конечно, они люди могущественные — решают, будут войны или нет, но это ведь не всё. Есть вещи, прекрасно не зависящие от политики. И пусть они это знают! Невозможно говорить о них все время — это слишком жирно им! Когда я выпускаю спектакль, я думаю: «Господи, только бы не было войны, чтобы я выпустил премьеру!» И мне не стыдно так думать. Творческие интересы выше всех политических игр. Это вещи другой высоты. Есть у поэта Смолякова такие строки: «И землю жаворонок держит на нитке песенки своей…» Мне кажется, весь наш мир держит маленький творческий бескорыстный человек. А не хитрость и могущество политиков.

— В какой стране вы  хотели бы жить, если не в России?

— В Италии или в Англии. Не жить, а приезжать, любоваться. Когда–то мне нравилась Америка. Но Америка — гостевая страна. Когда ты начинаешь вникать в нее, ты начинаешь разочаровываться. А Россия — наоборот. Россию, чтобы полюбить, нужно очень «въехать» в нее. Когда ты первый раз видишь ее, она производит чудовищное впечатление — грязью своей, напряженностью, недоверчивостью, озлобленностью, недоброжелательностью, закомплексованностью, жуликоватостью, вороватостью… И только очень подробно «въехав», ты понимаешь душу этой страны и душу народа. Я очень российский человек! Для моей дочери Полины Москва — это всё. В какую страну она бы ни приезжала, она сразу начинала искать, в какой стороне Москва.

— Вы назвали то, что в русском характере отталкивает. А самые выдающиеся качества?

— С одной стороны, есть щедрость, мощность, непредсказуемость, бескорыстие, отсутствие прагматизма, которое иногда оборачивается катастрофой. Оголтелая, немотивированная доброта, чуждая западной расчетливости. С другой стороны, есть редкие свойства русского характера — это умение вдруг четко все разложить по полочкам, как у Менделеева, Ломоносова, Станиславского и Петра I. 

И еще сердечность при наличии огромного количества жестокости. И сострадательность. Для меня имеет огромное значение история про пленных немцев, после Сталинграда проведенных по Москве. Я не могу об этом спокойно говорить. Когда немцев вели по Москве, жители стали бросать им еду. Вот она — сердечность! Великодушие! И тут же другая сторона — мелкодушие, прохиндейство, разгильдяйство. Толпы непуганых прохиндеев гуляют по стране! Если организовать партию истинных прохиндеев, то это будет самая большая партия в стране! Она бы сильно превысила партию «Единая Россия».

— Тогда пленным немцам бросали еду, а сегодня пропагандируют национализм, фашизм. Что это — несогласие с окружающей действительностью?

— Национализм — это дьявольщина, страшная бацилла в душе человека. Эта дьявольщина заложена внутри. Страшно слышать, как москвичи говорят про приезжих, белые — про черных, русские — про кавказцев и наоборот. Я сам еврей, но я сын всеобщего любимца, и на себе это мало испытывал, но я очень много видел проявлений антисемитизма. Антисемитизм, национализм... Люди полны ненависти друг к другу, когда несчастье, кровь и гибель одних приводит к празднику и ликованию других. Я думаю, что национализм — это и вина государства, которое почему–то этому попустительствует. Я, к моему ужасу, чем дальше, тем больше вижу в этом даже какой–то умысел. Я не понимаю, почему у нас есть фашистские организации, которые развиваются, действуют... Я читаю про них в прессе. Почему? Наша страна победила фашизм! Но, оказывается, мы его не победили. Фашизм, умирая под натиском нашей армии, отложил яйца куда–то в сознание людей будущего. Но почему так легкомысленно, сквозь пальцы к этому относятся? 

— Только что был принят закон об оскорблении чувств верующих. О нем сейчас много говорят... Как и о религии вообще, об иерархах церкви...

— У меня были проблемы с крещением. Я хотел окреститься уже взрослым, но меня кое–что удерживало. Я слышал, что православные религиозные деятели иногда говорили о театре плохо, огульно отрицали и называли наше дело греховным. Мне казалось это несправедливым. Греховной может быть и сама церковная работа. Что, там мало циничных людей, движимых всякими небожественными соображениями?

На всяком человеческом поприще есть место и божественному, и дьявольскому. Я видел в театральном мире многих высочайших жертвенных людей. Даже на примере моего отца — это было настоящее служение искусству на уровне религии! Для меня профессия — это приближение и путь к Богу. И когда я слышу от православных священников, что театр, актерство — грех, то считаю, что это несправедливо и неумно. Мой папа из очень религиозной еврейской семьи, его били, потому что он хотел стать актером. Папа всегда особенно относился к вере. И я чувствую некую связь с Богом. Он меня ведет. Я ощущаю. Почему я родился в семье великого артиста? Значит, от меня чего–то хотят.