180 лет Льву Толстому
Когда Илья Репин, преданный почитатель Льва Толстого, написал его знаменитый портрет, на котором классик представлен босиком, Толстой отозвался: «Благодарю вас, Илья Ефимович, что, разув меня, вы оставили на мне хотя бы панталоны».
Через некоторое время общественность была возмущена выставленной картиной художника Наркиза Бунина «Рыбная ловля», на которой Лев Толстой и Илья Репин как раз таки занимались рыбной ловлей при отсутствии панталон.
Защитники морали кипели, на выставке в Москве картину украсила надпись разъяренного зрителя: «Мерзость». Но изображение Толстого без штанов стало настолько популярным, что художник гастролировал с этой картиной по миру, как какой–нибудь Дэвид Копперфильд с зеркальным ящиком, в котором расчленяются длинноногие девицы.
Собственно говоря, процесс раздевания классиков всех жанров продолжается до сих пор. И по–прежнему вызывает у публики жадный интерес.
На слова «Лев Толстой» поисковик в Интернете обнаружил для меня 5 миллионов страниц.
О Толстом пишут буддисты и бизнесмены, любители истории войн и педагоги...
Да, судя по всему, Льву Николаевичу удалось представить из себя нечто большее, чем писатель, автор некоей суммы произведений. Уже при жизни был создан его культ.
«8 августа я не буду у Толстого, во–первых, оттого, что холодно и сыро ехать к нему, и, во–вторых — зачем ехать? Жизнь Толстого сплошной юбилей. И нет резона выделять какой–нибудь один день». Это из письма Чехова к Суворину. Чехов однажды записал: «Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь».
В письме к Николаю II от 16 января 1902 г. Лев Толстой называет императора «Любезный брат». А упомянутый Суворин констатирует: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии».
Максим Горький, сам не без веры в собственную гениальность, оставил записки о Льве Толстом, в которых мелькают фразы: «Вероятно, такие руки были у Леонардо да Винчи», «будучи Львом Толстым, оскорбительно подчинить свою волю какому–то стрептококку»...
Временами в записках так и чувствуется попытка «буревестника» стряхнуть с себя «гипноз гиганта»: «Иногда он бывает самодоволен и нетерпим, как заволжский сектант–начетчик, и это ужасно в нем, столь звучном колоколе мира сего... Иногда казалось, что старый этот колдун играет со смертью, кокетничает с ней и старается как–то обмануть ее: я тебя не боюсь, я тебя люблю, я жду тебя. А сам остренькими глазками заглядывает: а какая ты? А что за тобою, там, дальше? Совсем ты уничтожишь меня, или что–то останется жить?»
Но «гипноз»–то был! И остается. Дискуссии о личности Толстого, его творчестве и духовных исканиях продолжаются.
Судить Толстого легко. «Подставлялся» всей своей жизнью. И бурной юностью, о которой счел необходимым рассказать 18–летней невесте Сонечке за три дня до свадьбы во всех подробностях. (А потом в дневнике после первой брачной ночи он увековечит впечатление: «Не то!» Сонечка прочитает и устроит мужу первый скандал.) Злит и взятой на себя ролью пророка, которая по определению неблагодарна (и непосильна) для простого смертного, — ну не может человек не ошибаться! И тяжелым своим стилем, который привел бы в ужас любого добросовестного корректора. А уж что касается семейных отношений! Сама многочисленная семья Льва Николаевича разделилась на две враждующие группировки — за отца и за мать. Впрочем, сам Толстой высказывался в том духе, что «свобода — это когда всё и все согласны со мной, но тогда я не существую, потому, что все мы ощущаем себя только в столкновениях, противоречиях».
Мережковский в книге «Лев Толстой и Достоевский» противопоставил двух гениев: «язычника», «полнокровного» Толстого и христианина, страдальца Достоевского... Но вот Александр Мень утверждал: «Лев Николаевич Толстой был человеком не менее трагичным, чем Достоевский. И я вам прямо скажу — более трагичным, намного более трагичным... задумайтесь над тем, что человек, создавший одну из величайших русских национальных эпопей — «Войну и мир», — выступал против патриотизма. Человек, который написал страстные, бессмертные строки о любви (и в старости писал: вспомните «Воскресение», момент встречи Нехлюдова и Кати, когда они еще молоды; это пишет старик и как пишет!), этот человек, описавший любовь в ее разных оттенках и аспектах (любовь–восхищение, любовь–страсть), вообще считал брак каким–то недоразумением и в «Крейцеровой сонате» перечеркнул его. Человек, который большую часть жизни был проповедником евангельской этики, а последние 30 лет жизни посвятил проповеди христианского учения (как он его понимал), оказался в конфликте с православной Церковью и в конечном счете был отлучен от нее... Человек, который стоит в культуре как феномен (его можно сравнить только с Гете, если брать Западную Европу), универсальный гений, который за что бы ни брался — пьесы ли, публицистика ли, романы или повести, — всюду эта мощь! И этот человек высмеивал искусство, зачеркивал его и в конце концов выступил против своего собрата Шекспира, считая, что Шекспир зря писал свои произведения. Лев Толстой — величайшее явление культуры — был и величайшим врагом культуры».
Кстати, эту мощь и эти противоречия сегодня врачи объясняют болезнью, обусловленной тяжелым наследием (в роду сплошь дегенераты и сумасшедшие). В дневниках и письмах ближайшего окружения Льва Толстого найдены описания припадков, которые с писателем время от времени случались. Страшные судороги, бред... Потом не помнил, что с ним было. Психиатры предполагают, что это симптомы аффективной эпилепсии. А для этой болезни свойственны в некоторые моменты ощущения эйфории, просветления, освобождения от грубой материи и т.д.
Вот и начал старец проповедовать...
Кстати, картину Бунина ведь можно интерпретировать и символически (как сам художник предлагал): ловля рыбы — улавливание душ, вот только ловец–мудрец не замечает, что сам–то в непристойном неглиже...
Недавно наткнулась на статью одного российского фантаста, который утверждает, что Толстой — графоман. Писал коряво, не умел выстраивать сюжет, потому и растягивал романы до ужасания школяров. Что касается произведений для детей, то они вообще вредны и художественно беспомощны. Мать пересчитывает сливы на блюде (тоже нам, Плюшкин). Охотник позволяет собаке закопать живую черепаху в землю. Рассказ о том, как четырехлетняя девочка не успела убежать от поезда, легла меж рельсов и осталась жива, вызывает у автора статьи особое раздражение: «Некогда четырехлетний автор этих строк оказался достаточно умен, чтобы посоветоваться с родителями, прежде чем повторить столь заманчивый эксперимент. Однако не всем так повезло, как мне, кое у кого поезд оказывался проворнее родителей. И когда первые малолетние читатели погибли на рельсах, Лев Толстой не бросился вслед за ними под колеса, не покончил с собой иным способом, он даже не запретил перепечатывать рассказ, обрекая на гибель все новых и новых детей».
Черепаху, конечно, жалко... Не говоря уже о несчастных детях. Но я вспоминаю виденный в постановке Марка Розовского рассказ «Холстомер». И как зал Центрального дома литераторов обливался слезами над судьбой коня со смешным именем... А разве не о добром–вечном чисто детский рассказ о собачке и льве, не перенесшем разлуки с маленьким другом? Толстого ли сегодня винить в жестокости и безнравственности — на фоне мультиков, где хорошие демоны красочно рвут на части плохих?
Еще одно, в чем обвиняют сегодня Льва Толстого, — это то, что советская власть приняла его в качестве «зеркала русской революции» (в отличие от «реакционера» Достоевского). С.Л.Франк констатировал, что «большевизм чествует в Толстом своего единомышленника и великого предшественника», а Освальд Шпенглер в культовой книге «Закат Европы» утверждает: «Толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в состоянии освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает Толстого отцом большевизма».
Да, последовательное развенчание всех основ прежнего режима — от религии до института брака, идея о том, что историю делает не личность, а народ — все это очень пришлось ко времени. В том числе дало санкции на борьбу с «элитарным искусством»: «А отчего бы, казалось, людям искусства не служить народу? Ведь в каждой избе есть образа, картины, каждый мужик, каждая баба поют; у многих есть гармония, и все рассказывают истории, стихи; и читают многие. <...> Скажите живописцу, чтобы он <...> рисовал бы пятикопеечные картинки; он скажет, что это значит отказаться от искусства, как он понимает его. Скажите музыканту, чтобы он играл на гармонии и учил бы баб петь песни; скажите поэту, сочинителю, чтобы он бросил свои поэмы и романы и сочинял песенники, истории, сказки, понятные безграмотным людям; они скажут, что вы сумасшедший».
Отсюда — руку протянуть, и маяковское «Нигде кроме, как в Моссельпроме».
Но — за один танец «графинюшки» Наташи Ростовой на первом балу, крамольно вошедший в сны советских школьниц, Толстого можно засчитывать в диссиденты...
Могила Льва Толстого в Ясной Поляне до сих пор производит глубокое впечатление — просто холм, который, кажется, плавно переходит в окружность всей планеты. Верх смирения? Бунин в рассказе «Освобождение Толстого» задается вопросом, много ли на самом деле смирения было в смерти Толстого? Да, побег из дому в крестьянской одежде... Да, агония на никому не известной железнодорожной станции... Но за каждым шагом великого старца следил весь мир! Телеграммы, журналисты в затылок друг другу дышат...
Да, советские писатели–функционеры вряд ли оставили бы дачи в Переделкино и московские квартиры, чтобы отправиться в пустынь, к монахам...
Именно туда направлялся измученный душевными исканиями писатель, о чем нам в школах, конечно, не сообщали...
Прошел век... «Гипноз гиганта» не проходит. И, к счастью, не из–за его самонадеянных попыток «модернизировать» религию. Мало ли было «духоборов» в той же России! Второго такого писателя, как Лев Толстой, не было и не будет. Остались произведения, которые не устареют никогда. «Война и мир», «Воскресение», «Анна Каренина», «Хаджи–Мурат», «После бала», «Плоды просвещения», «Живой труп»...
Это — главное. А рисовать классиков без панталон — воля ваша, вне искусства.
