Путешествие вместе с литераторами по местам, где прошло детство каждого, по нашей родной Беларуси...
Желток солнца в стеклянном яйце
«Мне прыснiўся дом, дзе я нарадзiлася, з якога ў пяць гадоў ад нараджэння была гвалтоўна вывезена i змешчана ў ячэйку безаблiчнай пяцiпавярхоўкi. Не ведаю, як iншыя падарожнiкi па Часе i Прасторы, а мая душа, перш чым выбраць сабе бацьку i мацi, выбрала Дом... Там у двары расла незвычайна густая iзумрудная трава, у якой я гадзiнамi ляжала з кнiжкай... Там лянiва пабразгваў ланцугом неверагодных памераў сабака з дзiўнай мянушкай Пiта («Пiта–Пiта, морда бiта», — крычалi з–за штыкетнiку суседскiя хлопцы, i пачвара заходзiлася брэхам). Туды я, застаўшыся без догляду, iмгненна ўцякала з добраўпарадкаванай хатняе турмы».
Дом такой на самом деле существовал — на нашей борисовской улице, которая тогда носила название Спортивная (сейчас — имени генерала Толстикова). В нем жила моя самая лучшая на свете бабушка Вера.
...Я играю возле обледенелой бочки. Сверху на меня нацелен страшным своим раструбом желоб водостока, в который заползает ночь, когда солнце прогоняет ее. Сейчас из него, словно цветы, вставленные в дуло орудия, вырастают нарциссические сосульки. Только что я, сопровождаемая невидимой на снегу, поскольку совершенно белой нашей собакой по кличке Муха, ходила в сарай, где живут куры, — посмотреть на золотое яйцо. Такое яйцо все хозяйки на улице Спортивной подкладывают курам («Чтобы лучше неслись», — объясняла бабушка). Несколько раз в день, сняв варежки, я отогреваю его в ладонях. Яйцо холодное, прозрачное, с множеством идеально отполированных граней. Оно стеклянное — неживое. Возможно, его сделали на стеклозаводе: из–за нашего забора хорошо видны заводские корпуса. Если смотреть сквозь него на солнце, оно становится плавающим в середине яйца желтком. Мне хочется, чтобы яйцо ожило и из него вышел маленький теплый куриный ребенок. Я дышу на яйцо, прижимаю к щеке, лижу языком. Но оно все такое же — прекрасное, золотое, мертвое.
От горя я леплю пирожки из снега и съедаю их целую кучу. И заболеваю воспалением легких.
...Я лежу в огромной взрослой кровати за печкой–голландкой, на сером кафеле которой по ночам пляшут сотни огненных чертей (у меня к тому же бессонница). Бабушка поит меня чаем с малиной. Два раза в день приходит медсестра из поликлиники — делать мне уколы. Услышав энергичный стук калитки, я забиваюсь под кровать, в самый дальний (к печи — ближний) угол. Медсестра ругается, бабушка жалко оправдывается, но насилие применить не умеет. Положение спасает случайное открытие: стоит начать вполголоса читать одну из моих любимых детских книжек, как я завороженно выползаю из–под кровати — прямо в руки раздраженной медицины.
Когда мне разрешили выходить на улицу, я немедленно бросилась в курятник: а вдруг за время моей болезни яйцо ожило? Однако оно было все такое же. «Полюбила красивое, да никчемное», — резюмировала бабушка, вытирая мне передником слезы.
История со стеклянным яйцом повторится в моей жизни еще не раз.
Поцелуй Березины
«У тое лета лiхтары на правым беразе Бярэзiны былi як немiргаючы позiрк, быццам бы ў зрэнках маладога горада адлюстроўвалася свечка, запаленая недзе ў левабярэжных нетрах горада старажытнага... i ажывала пад курганамi загавораная на крывi зброя, i цiхуткiм звонам адказвалi скарбы, пакiнутыя iмператарам на дне Бярозы–ракi, i чорная палоска неба над iмi была нiбыта павязка на старым, мудрым, абветраным твары Кутузава...»
Березина. Лодочники моего детства величественны, как Хароны. Кажется, они перевозили на тот берег самого Наполеона. Однажды я чуть не утонула в Березине: влюбленный в меня мальчик столкнул меня, сидевшую на носу лодки, в воду. Очевидно, таким образом он пытался сообщить о своем чувстве. Я не успела осознать, что произошло, и потому не испытала страха. В подводном мире были сплошное колыхание и абсолютная тишина, там перемещались какие–то гибкие зеленоватые существа, и я успела подумать, как рада была бы остаться здесь навсегда. Березина ласково гладила мои руки и плечи, целовала в лоб — совсем как моя бабушка. Но тут чьи–то сильные руки извлекли меня из этого царства гармонии.
Есть на Борисовщине место, где Березина особенно красива, борисовчане называют его Пески. На достаточно крутом берегу здесь растут особенно стройные сосны, а песок белого золота. Лет тридцать назад сюда приезжали отдыхать даже из Москвы и Ленинграда. Бабушка с дедом часто привозили меня сюда. Здесь жили чудесные стрекозы с изумрудными глазами. Таких огромных стрекоз я не встречала потом нигде, даже в тропиках. Они совершенно не боялись людей. Я ловила их просто руками. Сквозь их слюдяные крылышки были видны сосны и река. Я не могла понять, почему взрослые опасаются этих милых существ. Вот я такая маленькая — и совершенно не боюсь!
Читающий город
В Борисове всегда уважали книгу и тех, кто любит читать.
Мне, пятилетней, дали 20 копеек и отправили в гастроном за молоком. Прямо напротив гастронома, через дорогу, находился книжный магазин. Соблазн был непреодолим. Я ходила от полки к полке и свободно брала все, что мне нравится. А нравилось многое! Продавщицы меня не замечали: возможно, были заняты. Потом с целой горой книг подошла к кассе — платить. Никто меня не ругал. Наоборот: «Любишь читать? Молодец!» Книги вернули на полки, а мне из всего этого великолепия досталась одна тоненькая книжечка — по платежеспособности. Зато с тех пор в этом магазине меня приветствовали как особу королевской семьи: «Это у нас самая маленькая покупательница!»
А сейчас в этом магазине продаются и мои книжки...
Нимфа погибшего парка
«Некалi смарагдава–зялёны, парк гiне ад атрутных выкiдаў: кроны сосен зрабiлiся пярэста–рыжыя i ўзiмку нагадваюць аблезлыя лiсiныя шапкi, густа прысыпаныя нафталiнам. Нават шэрыя гарадскiя птушкi, што даўно замянiлi тут вавёрак, ад ёлкага заводскага дыму здаюцца брудна–рыжымi».
Парк действительно существовал и назывался он стеклозаводским. В этом парке прошло мое октябрятско–пионерское детство — с волшебными запахами белых акаций и сирени, на гранитном берегу полуразрушенного фонтана с мифическими рыбами, покрытыми облупленной серебристой краской. По соснам тогда еще скакали настоящие белки. Если бы парк сохранился, сейчас это был бы музей под открытым небом, полный комических в своем величии статуй в стиле сталинского барокко: мальчик с горном, танцующая нимфа, семейство рыжих медведей. Особенно любила я, конечно же, нимфу. Во время моей юности статуи уже несли на себе приметы разрушения: отбитые руки и головы, расколотые постаменты. Их потрепанная помпезность представлялась мне романтической возвышенностью. Я восстанавливала их, как умела: домысливала недостающее.
В семидесятые годы прошлого столетия, когда из тихого, зеленого, философски сосредоточенного на самом себе Борисов стал громыхающим, пыльным, изрыгающим из заводских труб дымы и дымищи, парк, отравленный ядовитыми выбросами, тяжело болел и медленно умирал. В восьмидесятые его полностью стерли с лица земли: вырубили сосны и акации, демонтировали статуи, похоронили под асфальтом хитрую механику фонтана.
Куда делась танцующая нимфа — душа погибшего парка? Возможно, переквалифицировалась и стала проводить детские утренники. На месте парка построили детский садик, в который впоследствии ходила моя дочь.
За тысячи морских миль от Борисова
«...А як там мой родны горад, ахiнуты пурпуровым плашчом восенi? Тут дрэвы не скiдваюць лiсця: у iх, як i ў жыхароў тутэйшых месцаў, перманентнае свята жыцця i лета. I больш за ўсё мне не хапае менавiта восеньскiх дрэў, дрэў–паломнiкаў, што выправiлiся пакланiцца святыням, — улегцы, без лiсця, iм зручней i малiцца, i плакаць; не хапае азяблага, у гусiнай скуры драбнюткiх зорак, неба над Бярэзiнай, сюррэалiстычнай акварэлi бледна–лiловых прыцемкаў i цiшынi, што спее ў ствалах да вясны, як павольная кроў».
Город, как и человека, вернее всего можно полюбить через его отсутствие. Я не знала о своей любви к Борисову, пока не уехала из него — как полагала, навсегда.
Из трогательного, как улыбка неуверенного в себе человека, борисовского лета я попала в самое пекло лета оргиастически–фантастического — кубинского, где неимоверной красоты деревья и цветы круглый год нахально штурмуют органы чувств буйством красок и одурманивающих запахов. В это время липы и клены на улицах Борисова стояли в просветленной наготе — каждая веточка была словно прорисована китайской тушью. Лирическая нагрузка этюда памяти была такова, что сыпавшиеся с неба за тысячи морских миль пушистые хлопья ранили мне сердце навылет. Надолго (к счастью, не навсегда) я застряла в буксующем маховике вечного лета. Знать о том, что мой город без меня — может, было невыносимо. Я–то без него не могла.
...В моем детстве Борисов был городом ласточкиных гнезд. Они лепились везде — даже под балконами многоэтажных домов на центральной улице имени Чапаева. Никому не приходило в голову их разорять. Возможно, люди считали, что ласточки приносят счастье. Перед дождем ласточки над городом летали низко–низко. Когда трагедия грозы достигала своего крещендо и затем сходила на нет, ласточки пикировали с высоты, задевая крылышками щедрую декорацию с раскидистой радугой и солнцем.
Сейчас ласточек сменили (не заменили) воробьи.
Свое место на земле
Чтобы написать о пережитом, мне нужно отойти от него на безопасное расстояние. Это потому, что у меня понижен порог болевой чувствительности. В воспоминании любая боль спасительно обернута в детскую фланель времени. При этом порог терпения у меня, напротив, слишком высок (в итоге я мучаюсь сильнее, чем другие, но терплю дольше). Все коренные борисовчане невероятно терпеливы.
Это потому, что они знают свое место на земле.
Заметка краеведа
Борисов — город в Минской области, административный центр Борисовского района. Население б.154 тыс. жителей. Стоит на реке Березина. В летописях упоминается в 1102 г., назван именем полоцкого князя Бориса Всеславича. В XII веке построена деревянная крепость. Уже к середине XIII века входит в число известных торгово–ремесленных центров. Герб города, данный королем Станиславом Августом: две военные башни с воротами в серебряном поле, над ними стоящий на облаке апостол Петр, который в правой руке держит ключи от города. Березинская переправа близ Борисова стала самой мрачной страницей истории войн Наполеона. В 1806 году с завершением строительства Березинской водной системы город превратился в порт и центр судостроения на Березине. В 1871 году через него пролегла железная дорога Москва — Брест. Уникальный памятник архитектуры — одна из первых в мире гиперболоидных конструкций, стальная ажурная сетчатая башня по проекту В.Шухова.
Алена Браво.
