Балерина Галина Черноярова отмечает 90-летие

Нкануне своего 90–летия Галина Александровна сломала руку — подвела невнятная погода нынешней зимы: снег, дождь, гололед. А она бегала... Ну да, буквально. В магазины за продуктами и по другим важным делам, легко поднимаясь по лестницам своего дома без лифта... Она всегда умела ценить время и когда–то успевала все: в промежутках между репетициями и выступлениями преподавала в хореографическом училище и вела детскую студию, а по ночам составляла учебники, которые востребованы до сих пор. И еще недавно работала над новым пособием для хореографов... Такого фантастического прыжка, как у Галины Чернояровой, не было ни у кого в белорусском балете. («Ну да, я могла оставаться в воздухе столько, сколько хотела», — подтверждает она с улыбкой.) И такой впечатляющей косы ни у кого не было. Роскошные, тяжелые волосы у балерин обычно считаются помехой, но ей так шла эта сказочная корона...


Ее спина и сейчас остается идеально прямой — сохранять горделивую осанку Чернояровой удавалось всегда: и на лесоповале в годы эвакуации, и позже, когда пришлось поднимать из руин разбомбленный Минск, и даже сейчас, когда никого из родных, кроме сына–инвалида, не осталось, и, несмотря на возраст, ей пришлось стать главной опорой своей семьи... Но просить о помощи она не умеет, да и не привыкла — у них, балетных, особая гордость. Жалеть себя и жаловаться тут не принято. Как говорила Уланова: «Жизнь балерины состоит наполовину из слова «должна», а на вторую половину — из слова «нельзя». Похоже, со временем это становится уже не правилом, а образом жизни и дает такой запас психической и физической прочности, что феномен долгой жизни ярких солисток балета вряд ли можно считать таким уж феноменом. При том, что балетный век, как известно, недолог...

Впрочем, стоило мне произнести расхожую фразу о «недолгом балетном веке» при Галине Александровне, как ее глаза загорелись искренним протестом:

— Что значит «недолог»? В театре я отработала 22 года и после еще много лет выступала в концертах филармонии, по всему Советскому Союзу ездили... Еще 9 лет была помощником главного балетмейстера в музкомедии, работала с Семеном Дречиным. Потом занималась с детьми... Почти до 80 бегала, крутилась!

— Далеко не всем в такие годы удается демонстрировать подобную энергичность...

— Ну не знаю... Я просто работала. И всё. Мы тогда все так: работали — и всё.


— Нередко успешные балерины получают свою профессию «по наследству», продолжают семейные династии и другой модели жизни часто не знают...

— От театра мои родители были далеки: мама — художник, папа — инженер... И в балетное училище я попала абсолютно случайно — пошла туда за компанию с подружкой. Была весна, накануне я долго болела, хотелось какого–то приключения... Словом, подружке в училище отказали сразу, мне же ничего не сказали. А осенью пришла открытка — оказалось, меня приняли.

— В Вагановское?

— Ну да... О строгости педагогов того времени, наверное, и сейчас рассказывают легенды. Но больше всего мы боялись Ваганову: за единственную ошибку на уроке она лишала нас права участвовать в спектакле, одновременно добиваясь, чтобы ошибка была не просто исправлена, а исправлена блестяще. Однако в списки участников спектакля тебя уже не возвращали... Когда Агриппина Яковлевна шла по коридору, мы прятались, как мыши, опасаясь спровоцировать ее нечаянный гнев...

— Ваганова была с вами в эвакуации?

— Не сразу. Она эвакуировалась в Пермь с Мариинским театром. А нас, воспитанников училища, сначала привезли в Кунгур, где нам предстояло валить лес. Нас перевозили через реку, на берегу которой стоял домик — там мы ночевали. С собой давали хлеб и яичный порошок, и следующие 10 дней наша девчоночья бригада пилила деревья. Потом мы возвращались в Кунгур — учиться, а через реку отправлялись наши мальчишки — домик–то в лесу был единственный... Как справлялись? Нормально. Осень стояла теплая, погода была неплохая. А обращаться с пилой нас научили...

— Вы знали, что вас ждет в Минске?

— А что это меняло? Мы только вернулись в Ленинград, как из освобожденного Минска пришел запрос — белорусской сцене нужны были молодые артисты. Нас собрали и сказали: вот ты и ты поедете в Беларусь. Отобрали шестерых... Но прошел почти год, прежде чем мы вышли на сцену — все это время занимались только разбором завалов. А танцевали по ночам при свете коптилки — другого–то освещения не было. Но не хотелось терять форму.


— А когда пришел первый успех, вы решили родить ребенка. Не опасались за свою карьеру?

— Конечно, в театре меня осуждали. Но кто мог мне запретить? Рожать поехала к маме в Ленинград. А через два месяца мне прислали несколько облигаций и телеграмму, что я должна вернуться на сцену. К счастью, мама согласилась поехать со мной. И после все 13 лет жила в театре вместе с нами...

Тогда у меня было до 20 спектаклей в месяц. И еще с агитбригадой мы ездили в западные области Белоруссии. В первые послевоенные годы там было неспокойно, случалось, нас останавливали «лесные люди». Но видели сценические костюмы, моего ребенка, бегающего по автобусу, и свободно пропускали. Кстати, иногда, если мы выступали на улице, они и сами смотрели наши концерты. Правда, на отдалении...

— Неспокойно, ребенок маленький... Вы не боялись?

— Да нет, по–моему. Почему–то была уверенность, что все идет как надо. И тогда, и позже. Это вот только сейчас на меня навалилось... Представляете, за всю мою жизнь на сцене у меня не было никаких травм! А теперь уж и не знаю, когда снова доберусь до театра...

В последний раз Галина Александровна была в своем театре более года назад. «Забыли нас там», — замечает она. В ее голосе — ни упрека, ни сожаления. Этот факт она просто констатирует, как и другие факты своей непростой жизни. Но неужели и правда — забыли? А ведь их, долгожителей белорусской сцены, осталось так мало. Звоните иногда своим старикам...