— Ко мне приехал сын с Дальнего Востока, полковник, я его спрашиваю: «А Хиросима и Нагасаки это то же, что и у нас?» Он говорит: «Нет, там другое. Тут надолго». Приезжали немцы, проверяли землю, сказали, что здесь жить нельзя. Молодые все бросили, уехали, а мне куда, я тут свою старушку похоронил, куда я от нее уеду?
Пустые глазницы окон с развевающимися занавесками; деревянная ступа, подернутая паутиной; застывшая прялка; разбросанные фотографии, учебники, тетрадки; на припечке — чугунок, сковородка, ухват, как будто хозяйка вышла на минутку во двор. В красном углу покинутые иконы изумленно смотрят в пустую хату. Эти кадры мы снимали в заброшенных деревнях, после чернобыльской катастрофы.
В некоторых деревнях остались старики, ни за что не захотевшие переезжать, не верили, что эта беда смертельно опасна. Ни запаха, никаких внешних признаков нет, и получилось, как в анекдоте: «Накопали бабка с дедкой картошки, поставили чугунок в печь, а сами спрятались в погребе, ждут. Картошка сварилась, и не рвануло — значит, жить можно».
В опустевших деревнях магазины закрылись — и бабки вспомнили веками проверенный способ: учиняли в дежке тесто и пекли хлеб.
— Такой вкусный хлеб я ела, когда была жива моя бабушка. Съедали все, до последней корочки, — говорила бабка, доставая из печи буханки подового хлеба.
Чтобы подстегнуть стариков к переезду, отключили электричество, но самые стойкие продолжали жить «при лучинах».
— Я пожил зиму у дочки в Минске, на восьмом этаже. Над тобой люди, под тобой люди. Наверху утром собираются на работу, цокают каблуками, будто по голове ходят. Выйдешь на балкон — кругом бетон, как в каменном мешке. Напротив молодуха вышла на балкон почти голая, включила музыку на всю катушку, делает зарядку, трясет своими прелестями. Стыд и срам! Глянешь вниз — голова кружится, люди снуют, как тараканы. Дотерпел я до весны и говорю своим: «Вы как хотите, а я домой поехал!» — рассказывал старичок, отбивая косу на бабке. — Во, чуете, дятел дразнит, тоже стучит, — с доброй улыбкой прислушался он.
На горизонте, на фоне серого неба высятся трубы и остов Чернобыльской АЭС. Сопровождающий нашу съемочную группу сотрудник зоны положил измерительный прибор на тропинку. Прибор заверещал, и стрелка резко отклонилась вправо. Сотрудник перенес прибор на несколько шагов в сторону от тропинки, и прибор замолк, стрелка вернулась в прежнее положение.
— И вот так везде, пятнами, как на гиене. Бывают довольно большие чистые участки, но в основном прибор зашкаливает, — сказал сотрудник зоны.
Школьный учитель сокрушенно рассказывал:
— Сразу после аварии нам не говорили, что жить здесь опасно. Мы жили, работали, дети ходили в школу, а теперь у деток обнаружилось нарушение функций щитовидной железы.
После таких поездок в зону я обнаружил припухлость на шее. Врачи сказали, что надо делать операцию. В палате нас было пятеро мужиков. Каждый по–своему переживал случившееся. Кто–то, уставившись в стенку, замыкался в себе; кто–то методично опустошал холодильник и первым бежал в столовую; кто–то беспробудно спал. Молодой водитель маршрутки Гена уговаривал лечащего врача, что у него ничего нет и его нужно выписывать. Меня перевели в другую, двухместную, палату, но пациента на соседней койке не было, и по вечерам меня навещал Гена. Он рассказал всю свою жизнь: о семье, о работе. За время пребывания в больнице мы с Геной подружились.
Очнувшись от наркоза в своей палате, я увидел врача, который делал операцию.
— Как самочувствие? — спросил он.
— Самочувствие нормальное, только голос пропал, — прошептал я.
— Это бывает. У меня одна женщина девять месяцев не разговаривала, — успокоил меня доктор.
— Так то женщина, им положено девять месяцев, — пытался пошутить я.
Вечером ко мне заглянул Гена.
— Ну как ты? — спросил он.
Я шепотом и жестами объяснил, что все в порядке.
— А почему ты не разговариваешь? — спросил Гена.
У меня было хорошее настроение, и я решил его разыграть.
— Ты слышал, что недавно умер знаменитый итальянский певец Лучано Паваротти? Так вот его голосовые связки пересадили мне, а пока они приживутся, буду говорить шепотом.
Гена изумленно смотрел на мое перевязанное горло, потом рассмеялся:
— Не валяй дурака. Может, тебе что–нибудь надо, Паваротти?
Мне ничего не надо было, только хотелось поскорее заговорить своим голосом.
Советская Белоруссия №175 (24556). Суббота, 13 сентября 2014.
