Семь весенних акварелей о жизни и смерти Художника...Первый день весны, как первую ласточку, принято встречать с надеждой в сердце. Даже если этому сердцу 83 года. С солнечным зайчиком, весело пробравшимся в комнату и примостившимся на стеклянном колпаке часовщика. Нарисованного на полотне часовщика — как две капли воды похожего на настоящего, умеющего возвращать времени его вечный ход.
1 марта 1937 года он встретил с раскроенной топором седовласой головой, которую боязливо обогнул вездесущий солнечный зайчик, любящий отдыхать на картинах Художника. Впрочем, «встретил» — это уже неверная дефиниция, если оперировать категориями бытия.
Убийство произошло в доме номер один по улице Гоголевской в Витебске, в котором располагалась также мастерская известного всему городу живописца Юрия Моисеевича Пэна.
1. Два голубя над палитрой
За что люблю Витебск, так это за его очаровательную непредсказуемость. И хотя современные здешние Аннушки не проливают на проезжей части подсолнечное масло, да и говорящих котов Бегемотов на улицах вроде не водится, однако загадок — роковых и забавных — в этом магическом городе не меньше, чем в Москве.
Первая загадка коварно подставила мне подножку во время поисков нужного дома под номером 30 по улице Ленина, где в 70–летнюю годовщину смерти живописца витебская общественность готовилась торжественно открыть мемориальную доску в честь Ю.Пэна.
Написанного черным по белому в приглашении номера в наличии не оказалось. Совсем. Я уже была готова впасть в граничащее с мистикой уныние, но симпатичный, стильный барельеф сине–зеленого цвета обнаружился на 28–м доме. Пока собиралась людская толпа, решила: самое время — внимательно изучить скульптурное изображение на стене. Пэн в длинном плаще и модной шляпе, с палитрой в руке очень походил на свои автопортреты. Сверху барельеф украшали два идиллических голубка. Надпись гласила: «Мастак, педагог Ю.М.Пэн жыў i працаваў з 1897 па 1937 г. у доме на гэтым месцы».
Философичное созерцание вскоре пришлось прекратить: начался митинг. Добрых слов и даже стихов на нем было сказано–прочитано изрядно. Лично мне больше всего запала в душу взволнованная речь живущего в Витебске Петра Явича, ученика Пэна. Петр Максович на костылях пришел почтить память своего легендарного учителя, назвав его великим гуманистом, гордостью Витебска. И вполне справедливо посетовал, что увековечить память замечательного художника городу стоило давно, гораздо раньше.
Стоящий рядом с Петром Максовичем Александр Гвоздиков, один из авторов скульптурной композиции, согласно покивал головой. А я подумала: все–таки лучше поздно, чем никогда. Тем более что авторский коллектив (над мемориальной доской работал, помимо Гвоздикова, скульптор Иван Казак, а художественное литье сделал Александр Белов), можно сказать, опередил намеченные сроки — памятный знак был изготовлен еще в конце прошлого года. Причем мемориальную доску сразу же повесили на доме. И ничем не закрывали до момента торжественного открытия — на радость любознательным горожанам.
2. «На Семеновском кладбище старом...»
Спасибо руководству областного краеведческого музея — взяли с собой в микроавтобус, чтобы вместе отдать земной поклон могиле Пэна. Иначе бы мы точно заблудились в окраинных улочках Витебска и не нашли дорогу на Старосеменовское кладбище, где похоронен великий живописец.
По неубранному талому снегу мы прошли к скромному памятнику, расположенному неподалеку от входа на кладбище. Глазам предстал отлитый из бетона бюст художника на постаменте из розово–черного гранита. В бледно–акварельном мартовском небе, черными точками рассевшись в верхушках деревьев, пронзительно кричали галки. Птицам в отличие от людей дозволено нарушать кладбищенскую тишину. Впрочем, мы ведь также пришли сюда, чтобы вслух или про себя сказать слова, больше нужные живым, чем мертвым. Даже если это такие душевные строки, которые прочел поэт Давид Симанович:
На Семеновском кладбище старом
Под двумя тополями могила,
Время вечную книгу листая,
Свои стрелки остановило.
Каменный Пэн в ответ молча глядел на нас со вселенской печалью во взоре. Она проникала в самую душу: как говорят классики, до мозга костей.
— Что ж вы его таким печальным изваяли? — спросила я А.Гвоздикова. — С предчувствием неизбежной беды в глазах.
— Но ведь так и было в жизни. И не только у самого художника, но и у памятника, поставленного ему. Бюст же вначале был из бронзы отлит, но варвары раскололи его топором. Вы б видели, какой страшный символ получился — мне даже хочется на выставках это людям показывать, чтоб осознали, опомнились.
— Погодите, но памятник Пэну совсем недавно установлен, — поежилась я. — Возвращение художника из забвения было долгим, затяжным...
— Да, мы открывали обелиск в 1992 году, во время Вторых Шагаловских дней — в знак уважения к первому учителю Марка Захаровича, — подключился к разговору Давид Симанович.
— И, если память мне не изменяет, уже на следующий год бюст разрубили, — вздохнул А.Гвоздиков. — Мы отлили второй из алюминия — его украли. Пришлось делать третий — из бетона.
3. Девушки с анютиными глазками
Но были же, были в жизни великого Художника моменты счастья и упоения бытием! Достаточно взглянуть на его шедевры, вошедшие в недавно изданный издательством «Беларусь» (составители В.Кучеренко и И.Холодова специально старались уложиться к годовщине) прекрасный альбом Пэна. Портреты девушек с анютиными глазками, с брошкой, с книгой, в красной шляпе, в шляпе с вуалью полны красок и света. Часовщик, цыган, толкователь талмуда — каждый витебский типаж колоритен и оригинален. Пусть искусствоведы называют эту манеру как угодно: академической, поздним передвижничеством, мне как зрителю важнее другое — образы реалистичны, словно взяты из хроники старого Витебска. Хроники, увиденной мудрыми глазами Пэна.
— Может, черканете автограф, — слегка провокационно попросила я Инну Холодову, специально купив на память пахнущий атласной бумагой альбом и видя, как составительница волнуется перед презентацией главной книги своей жизни.
— Нет, не посмею — это слишком пэновский каталог, — отвечала Инна Павловна. — Достаточно того, что наши фамилии есть на обложке рядом с великим именем — пусть это и будет наградой нам, воплотившим давнюю мечту. А за сделанное нам действительно не стыдно: мы поместили в альбом иллюстрации 166 полотен Пэна и 17 графических работ. Все из нашего витебского собрания. Вы же знаете: есть еще его картины в Минске в Национальном художественном музее, в Могилеве. Вот нынче модно говорить о тайне смерти Пэна, гадая и высказывая разные версии, кто посягнул на жизнь художника: родственники или спецслужбы. Но гораздо большая и важная загадка, на мой взгляд, кроется в другом: где и как отыскать картины Пэна, которые до войны хранились в Витебске. В нашем городе в 1939 году была создана галерея имени Пэна, в которой находилось свыше 800 его полотен. Художник, по воспоминаниям современников, обещал подарить их Витебску. Завещания не составил, но такое решение в присутствии свидетелей высказывал. В первые дни Великой Отечественной войны картины были вывезены в Саратов. После войны часть их вернулась в Беларусь. Приютил возвращенное Минск. И только в 1992 году благодаря усилиям энтузиастов 152 полотна были переданы обратно в Витебск.
4. «Лампа» в Берлинской галерее
Велика сила парадокса!
Колдовской, магический, картинный Витебск считает Пэна своим, хотя родился художник совсем в другом месте, а точнее, местечке Новоалександровске в 1854 году — ныне город Зарасай в Литве, в бедной еврейской семье. Детские годы Иегуда (Юдель) провел там же, пока не переехал в Динабург (нынешний Даугавпилс в Латвии), где работал подмастерьем у рисовальщика вывесок. Но именно Витебск в лице тогдашнего губернатора В.Левашова пригласил начинающего живописца, окончившего в 1886 году Петербургскую академию художеств, к себе — зарабатывать на хлеб насущный кистью и карандашом, а точнее, ярким талантом.
Юноша с ироничными глазами, рыжей бородкой клинышком и такого же цвета усами в 1896 году приехал в город на Западной Двине, где и осел навсегда. Здесь он нарисовал большинство своих картин, подписывая их «Ю.Пэн».
Кстати, об имени. Заполняя в 1921 году анкету, художник собственноручно записал его в такой транскрипции: Юрий Моисеевич Пэн. Свои письма друзьям он подписывал точно так же. Мудрые искусствоведы говорят: выбор «автографа» — законное право художника. Достигший зенита славы Шагал также предпочел быть на своих полотнах Марком, а не Мовшей.
В Витебске Пэн основал свою «Школу рисования и живописи», став первым учителем целой плеяды молодых творцов: Марка Шагала, Соломона Юдовина, Лазаря Лисицкого, Оскара Мещанинова, Осипа Цадкина, Давида Якерсона. Достигший вершин славы Шагал присылал в Витебск из Парижа письма до самой кончины Пэна. И до конца дней собственных хранил в душе любовь к наставнику: «Ваш образ честного труженика–художника и первого учителя велик. Я люблю вас за это».
Поселившийся в Витебске Пэн, конечно, выезжал по творческим делам в другие города. В Петроград, например, где в 1915, 1916, 1917 годах проходили художественные выставки, на которых демонстрировались его полотна. В Москву — причем не только на выставки, но и для оформления в 1920 году праздника 3–й годовщины Октябрьской революции — вместе с К.Малевичем, Л.Лисицким, В.Ермолаевой, Н.Коган, Е.Мининым, С.Юдовиным. Неоднократно бывал художник и в Минске. В конце 1925 — начале 1926–го он привез сюда 42 свои картины на Первую всебелорусскую художественную выставку, в том числе эскиз к картине «Развод», которая, по воспоминаниям современников, до последних дней его жизни висела на видном месте в витебской квартире.
В конце 1930 года перед Пэном замаячила возможность поехать с собственной выставкой в Берлин, в котором 8 лет назад в галерее Ван–Димена уже выставлялась его картина «Лампа» — на проходившей там Первой русской художественной выставке. Воодушевленный, он стал готовить список работ в тогдашнее Главискусство для утверждения цензурой, чтобы та решила, «какие из отобранных картин попадут в рай или не попадут», и по совету друзей даже обратился с ходатайством во Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. Но за рубеж, ставший запретным, судя по всему, 76–летний художник так и не попал.
5. Игра в Репина
Дух захватывает, когда представишь, какие люди раскланивались друг с другом два века назад в губернском Витебске! Легенды, личности, мэтры! Пэн, как уверяют его ученики, встречался с Ильей Репиным, приезжавшим к нему в мастерскую из своего пригородного имения Здравнево. О чем толковали маститые, знают лишь они сами. Но дух задорной состязательности, видимо, все–таки присутствовал, запал в душу, потому что много лет спустя, в 1925 году, Пэн вдруг решил устроить для друзей забавную мистификацию. «В течение трех–четырех часов (один сеанс) написал портрет одного старца, которому 116 лет. Нашим местным гениям показал и обманул, что написано Репиным», — так рассказывал он о своей лукавой проделке в письме к Елене Кабищер и ее супругу Давиду Якерсону, с которыми вел дружественную переписку. И весело добавлял в заключение: «Очень хвалили».
Письма Пэна — особая статья в его творческом наследии. Особая, потому что до сих пор мы о них почти ничего не знали — эпистолика впервые стала достоянием гласности. Очень исповедальными каждое из них я бы, пожалуй, назвать не решилась. Но то, что они демонстрируют острый ум, острый взгляд, острое чувство юмора художника — это точно. И вся эта гениальная острота — на фоне невероятной терпимости к окружающим, душевной деликатности.
Впрочем, давайте послушаем самого Юрия Моисеевича.
31 марта 1925 года в том самом письме Якерсонам, где речь идет о розыгрыше, Пэн сообщает:
«Перед вами теперь заслуженный пенсионер... Если не я, то внуки или правнуки мои, без сомнения, будут пользоваться этой обещанной пенсией... Заслуги? Жил, работал и служил лет шесть или больше при советской власти до шагаловщины и после, и сейчас, ну и что же? Ведь не даром служил и теперь получаю 7 р. 23 коп. в месяц. В общем, 72 гривенника и 3 коп. на спички... Так вот, значит, старость обеспечена. И вот я ломаю голову, куда и что с этой пенсией (делать). Разве жениться, а жена уж додумается, как быть. Ну скажите сами, люди опытные, стоит ли на старости лет пачкать себя для того только, чтобы она умело тратила государственные деньги? Впрочем, мы спорим о шкуре, которая на плечах зайца».
Добавлю сюда маленькую ремарку: через год он станет не просто заслуженным пенсионером, а получит звание заслуженного (почетного) художника Витебщины. Правда, тогда же у живописца начнутся нелады со здоровьем, на которые он будет жаловаться в письмах:
«Относительно себя нечем похвастаться... Общая слабость и все клонит в сон... Пробовал идти на этюд и вернулся обратно оттого, что почувствовал слабость и какое–то недомогание. Вот вам бывший геркулес, который не раз брал призы в боях и устоял против кубистов, футуристов и прочих героев своего времени... »
Вскоре к недугам телесным прибавится душевная смута. Весной 1930 года — Юрий Моисеевич как раз вел переговоры с официальными инстанциями о своей выставке в Берлине — он пишет в Москву Елене Кабищер–Якерсон:
«Да не знаю, есть ли люди, у которых жизнь теперь течет гладко, без неурядиц. Вот хотя бы у меня, кажется, все хорошо? Предвидится заграничная поездка, встреча с друзьями, воздушные поцелуи из Москвы... и все–таки, после всех ожидаемых приятностей, на душе не то, что должно было быть. Я стал как будто суеверным, и настроение смешано с каким–то недугом, и сам не могу себе объяснить толком, почему это так. Может быть, это вытекает из общего недомогания, от многих недочетов в обиходе жизни, но факт тот, что нет искренней радости или искреннего удовольствия. Нет будущего (эти слова подчеркнуты. — Прим. авт.)... Единственное утешение — это моя работа, которая не всегда удовлетворяет, т.к. чересчур большое расстояние от меня до Рембрандта и других, которые, между прочим, не на высоте, по мнению наших карликов настоящего времени. Ну, черт с ними, от одного воспоминания дурно становится. От Шагала получил письмо, он тоже советует ехать и просил захватить с собой его работы, которые я спас от рук вандалов».
Дурные предчувствия его не обманули — что я могу еще сказать.
6. Женщина с несносным характером
Три года назад в такое же слякотное межсезонье, когда весна пытается вытолкать зиму взашей, а та упирается, словно захмелевший, невежливый гость, я стояла на одной из витебских улиц в ожидании очень важного для себя человека. Женщины, которой я до того в глаза не видела, а лишь слышала о ней. Она тоже знать меня не знала, однако именно ей предстояло решить: состоится ли меж нами «сеанс связи» или нет. Дело осложнялось тем, что характер у дамы большинство знавших ее определяли как несносный. Добавляя при этом: зато ум, как бритва.
Контакт в итоге получился, но чего мне это стоило, знает лишь сама Евгения Марковна Кичина. Та самая дама с несносным характером, бывшая сотрудница Витебского областного краеведческого музея, несправедливо обиженная коллегами, скоропалительно отправившими ее на пенсию.
Теперь она живет очень бедно, хранит обиду на весь мир и почти ни с кем не общается. Хотя все могло быть наоборот, завершись период ее самопожертвования искусству почетом и благодарностью. На последнее она вправе была рассчитывать, потому что вернула Витебску наследие трех великих художников: Репина, Шагала и Пэна. Разыскав их зарубежных родственников, списавшись с ними и уговорив поделиться фамильными раритетами. Я уже писала, что многие документы для репинской усадьбы Здравнево под Витебском добыла Евгения Марковна. Что именно она привечала во времена запретные родную сестру Шагала и инициировала переговоры с живущим в Париже мэтром о передаче им полотен родному городу. Что первой начала акцию по возвращению в Витебск эвакуированных картин Пэна и сумела добиться возврата в родной город 152 пэновских полотен. Такую цифру назвала мне И.Холодова. Письма художника, вошедшие в нынешний каталог, также нашла и выпросила для общественного пользования Кичина.
Накануне открытия выставки картин Пэна в Витебском областном краеведческом музее — здесь в первый день весны вывесили для публики 21 оригинал — я спросила замдиректора музея Валерия Шишанова, будет ли на торжествах Е.Кичина.
— Мы ее приглашали, но она вряд ли придет, — покачал головой Валерий Алексеевич.
«Здесь надо было не просто приглашать, а уговаривать», — подумалось мне.
7. Без черного квадрата
...И хотя говорят, что черный цвет вобрал в себя все краски мироздания, я решила завершить свое полотно без него — да простит меня любитель траурных квадратов К.Малевич. Правда, не удалось обойтись без серых тонов. Ну да у меня есть оправдание: уныло–серые штрихи внесли в общий образ сами витебчане. Точнее, витебляне — как они сами себя называют — в порядке самокритики. Действительно, как заметил Петр Явич, на обложку роскошного каталога лучше было бы поместить автопортрет Пэна, а не его картину. И вступительное слово вместо московской исследовательницы Александры Шатских вполне могли написать белорусские искусствоведы. Думаю, та же И.Холодова или Е.Кичина прекрасно справились бы с этой задачей. Музей Пэна также не помешал бы городу — гармонизируя доминанту с раскрученно–модным Шагалом, чей музей в Витебске создавался практически на пустом месте. Уважили литографии ученика — почему ж не уважить полноценные полотна учителя?
А вот сетования «прогрессивных витеблян» на то, что руководство города мало помогает обихаживать могилу Пэна, меня не вдохновили. Наоборот, словно вернули в эпоху соцреализма с его узаконенным потребительством и упованием на помощь свыше. Ну полноте, господа, — сколько же можно просить? Не лучше ли самим засучить рукава на субботнике в пользу любимого художника? Не нравится субботник — проведите благотворительный аукцион с передачей средств на ремонт памятника. По крайней мере, это продуктивнее и для творческого самовыражения полезнее.
Мертвому Пэну ведь уже безразлично, какой обелиск стоит на его могиле. Ибо, подобно всем гениям, он сам при жизни создал себе памятник. Рукотворный и нерукотворный одновременно — в виде неповторимых шедевров.
P.S. В Минск мы возвращались вместе с сотрудницей Национального художественного музея Людмилой Наливайко. В дороге речь зашла и о трагической смерти художника. В сгущающихся за стеклами машины сумерках мы пришли к единодушному выводу: каждый волен разгадывать роковую загадку самостоятельно. В том числе с помощью хранящегося в областном архиве Витебска cледственного дела по обвинению восьми родственников Пэна в совершенном убийстве.
Фото БЕЛТА.
