Человек, в котором вдруг пропадает все человеческое, становится страшнее любого зверя
«Господа, вы звери, господа!» Помните эту фразу героини Елены Соловей из михалковской «Рабы любви»? В ней и полная внутренняя опустошенность человека, и нравственный шок от равнодушия и жестокости окружающего мира. Фильм снят во второй половине двадцатого века, речь в нем идет о событиях его начала. Сейчас век уже двадцать первый, третье тысячелетие от Рождества Христова, а что в нашем мире изменилось? Изменились ли, а если да, то в какую — лучшую или худшую — сторону, мы сами?
Не мне давать исчерпывающий ответ на этот вопрос — сколько по этому поводу сломано копий в высокоумных дискуссиях, сколько написано статей и диссертаций, многочисленные исследовательские структуры над проблемой бьются и так далее. Пусть их. Я о своем, личном. И вот в каком плане.
Несколько лет уже держу в голове события, которые занимают первые строчки в моем личном, как я его называю, рейтинге бесчеловечности. По логике вещей, он, рейтинг этот, должен быть просто бесконечным: посиди один лишь день у телевизора, полистай бесконечные интернет-сайты — и поймешь, что количество ужаса, запредельной жути в жизни просто зашкаливает (вспомните хотя бы убийство чуть ли не в прямом эфире Каддафи или Хусейна, пьяного московского отморозка, размазавшего по асфальту детей-инвалидов). Но срабатывают, наверное, какие-то предохранительные клапаны, и остается только то, что сражает наповал.
Почти два года назад в Миорах умер отец Николай Рундо. Да, он был уже стареньким, но мог бы еще пожить, но вот смотрите, как оно все получилось. Николай Васильевич прошел войну, пережил страшную Ельнинскую блокаду, когда фашисты, экономя пули, просто штыками закалывали мирных людей, прятавшихся от них в пышном болотном мху. Служил всю жизнь Господу и людям, сам, на свои средства воздвиг Поклонный крест в память о погибших на войне товарищах. По совести жил. Пока однажды к нему в дом не забрел пьяный отморозок и жестоко не избил уже не встававшего с постели священника, требуя от него деньги на выпивку. Такого человек, за всю жизнь не сказавший никому бранного слова, не перенес и вскоре отошел в мир иной. А вот его глуховатый, негромкий голос, его рассказ о страшной войне, о человеческом самопожертвовании я до сих пор помню, а на губах ощущаю вкус медовухи, которую он наливал мне в тот еще, с сорок первого года, стаканчик…
Но вот особу, о которой тоже расскажу, и близко знать не желаю, не нужны мне ни ее фамилия, ни имя. Потому что, извините за прямоту, к разряду людей могу отнести с большой натяжкой. Если спросите, чем заслужила такое к себе отношение обычная медицинская сестра Минского городского онкодиспансера, задам встречный вопрос. Как бы вы сами отнеслись к медработнику, вполне, кстати, благополучной и нестарой женщине, который ворует у вашего близкого и в страшных муках онкологии умирающего человека обезболивающие препараты? А ведь она воровала. Кому-то продавала, покупала на эти деньги продукты, накрывала на стол, кормила детей, сама ела. И не становился ей этот кусок колбасы, а если по-другому, то кусок чьей-то украденной и угасающей жизни, поперек горла. Не худела, не металась в горячечном бреду, у Бога прощенья не просила. Не знаю, сидела ли она в тюрьме или условным сроком отделалась, но ведь живет же — детей хорошему учит, с соседями здоровается, с коллегами по работе общается. Все как у людей, да вот сама — нелюдь.
Ходит по земле, а это, кажется, на Ивьевщине, где-то работает, рубит дрова, топит печку, смотрит телевизор, смеется над шутками юмористов еще один человек. Он ничего такого явно криминального не совершил, не калечил никого. Просто решил разжиться на дармовщину. И когда его мать-старушка умерла, не похоронил ее, как то полагается, а… отнес в сарай. И несколько месяцев получал за покойную пенсию. Вот скажите: объяснишь такому, что мать — это святое, что она его родила, растила, что сделанное им — это грех и перед людьми, и перед богами всех религий? Не стоит даже и пытаться. Потому что, подозреваю, все это будет пропущено мимо ушей и сердца. Единственное, на что можно надеяться, так это на якобы повинно опущенную голову.
Почему-то именно эти три истории уязвили в самое сердце и живут во мне. Это, скажу вам, тяжеловато — помнить эту мерзость, думать, почему именно так все случилось, а потому стараюсь как-то фильтровать потоки информации, не смотреть телевизор, искать позитив. Куда там — жить в обществе, как говаривал классик, и быть свободным от него еще ни у кого не получалось. Не получилось и у меня. На днях буквально узнаю, что в Гомеле убит сорокапятилетний мужчина. Убийство заказное. Заказчик — родной сын. Денег ему на жизнь не хватало, решил досрочно стать наследником успешного бизнеса отца…
Вот такие мы люди. Поднимаемся до самых высот духа, жизни отдаем за други своя — и тут же опускаемся в такие зияющие пропасти, откуда явственно тянет серным духом ада. И ничего, живем и жить, наверное, будем. Только вот срок свой земной до конца пройдет не каждый — ведь кому-то суждено встретиться с тем, кто на жизнь его покусится.
