Это мой город

Человек - животное стадное. Поселите его в одиночку, кормежку устройте на высшем уровне, все прихоти исполняйте, кроме одной - общения. Вс„ дайте, только компанию исключите - и через некоторое время заметите: "крыша поехала", одиночество катастрофически сказалось на человеческой психике. Человеку, чтобы быть (вот именно, быть, а не существовать, как трава при дороге, быть, а не функционировать: есть да гадить), нужно общаться. Обратите внимание: все бытие человека построено так, что его окружают близкие люди. Родился - рядом папа с мамой, кормят, купают, играют. Подрос, вышел на улицу - детки, сверстники либо дружат, либо обижают. Подрастаешь, проблемы усложняются, нужно научиться искать и занимать свое место среди людей, либо приспосабливаться, либо толкаться локтями. Дальше - больше: школа, институт, армия, профессиональная деятельность, село, город, страна, общество, человечество. Но страна, общество, человечество - вещи умозрительные, достаточно абстрактные, человек же все время ищет тех, с кем ему хорошо, комфортно, интересно. Это могут быть и похожие на него, с одинаковыми интересами люди, и, наоборот, - непохожие совершенно, как говорится, "на контрапункте". Так ищут себе жену, друзей, соратников, единомышленников, врагов... Ну да, и врагов тоже. Не зря же говорят: хороший, умный враг "полирует кровь", заставляет жить наполненной, емкой жизнью. А никчемный враг, как и никчемный друг, только подчеркивает твою собственную никчемность.

Город как будто специально придуман для того, чтобы выстраивать среди людей "системы общностей". Коли мы горожане - значит, жители одного города, земляки, ребята из одного района: Комаровки, Грушевки, сельхозпоселка, одной школы, одного двора, одной спортивной секции, одного факультета, одного студенческого общества, одной профессии, - целая грибница подземных, незаметных, корпоративных связей. В разные времена то одна линия главенствует, потом уходит на задний план, то другая проявляется, то третья оживает: чем больше таких связей, чем они богаче - тем разнообразнее внутренний мир человека, тем сложнее его привязки к жизни.

Иногда случаются счастливые стечения обстоятельств, которые как бы отбрасывают отсвет на целый сонм человеческих судеб, увязывая, упаковывая их в неожиданную и странную общность, ну, например, как лет тридцать назад Минский клуб творческой молодежи. Был он организован при ЦК комсомола, вначале, может, просто "для галочки", чтобы очертить перед старшим товарищем - партией охват интеллигентной молодежи, которая (если не принимать во внимание некий процент осознанно стремящихся к партийной карьере) после всяких "оттепелей", "полуоттепелей" и полуоткровений, после растрескивания идеологического монолита идеи строительства светлого будущего в основном воспринимала с известным скепсисом и мучительно искала некие иные ценности в жизни, которые оправдали бы ее существование в этом месте и в это время, привнесли бы в жизнь некий смысл и очертили хоть какую-нибудь перспективу.

Было бы неправильным сказать, что ребята - сверстники из ЦК комсомола - были людьми холодными, прагматичными и выстраивали политику с далеко идущими провокационными планами. Пожалуй, это было совсем не так, или, точнее, не совсем так. Конечно, тогдашние функционеры комсомола были и циничнее, и прагматичнее "общей массы", и пример им было с кого брать, и равняться было на кого, но тем не менее человеческая сущность, азарт, озорство юношеское - я все могу! - было и в них.

У истоков этого движения стояли две очаровательные девушки: Нина Марченко и Нина Полуян. Очень странно распорядилась судьба их жизненными устремлениями: сидели две девчушки в одной комнатке на четвертом этаже здания ЦК, одинаково трепетали перед замзавами, завами отделов, перед третьими, вторыми, не говоря уж о первых секретарях ЦК. Тем не менее находили как-то общий язык и с нами, молодыми тогда литераторами, художниками, композиторами, актерами, ухитрялись быть своими и с теми, и с этими, а с годами жизнь повела их по расходящимся дорожкам и развела довольно далеко, хотя, если отбросить все наслоения, отмели, плесы, которые нанесла река жизни, то остались они теми же очаровательными минскими девчонками, какими, в сущности, и были в пору нашего знакомства. Во всяком случае, для меня. О других говорить не берусь.

Задуман клуб был как место для неформальных встреч и дискуссий. Между прочим, всяческие дискуссии и обсуждения среди тогдашних идеологических работников были в большом почете. Их, правда, следовало готовить и не пускать на самотек, но все-таки за всем уследить было невозможно, кроме того, иногда и самих "контролирующих" захлестывал юношеский азарт. Первым испеченным нами "блином" было приглашение на встречу - с обсуждением, естественно, самой свежей работы - известного кинорежиссера Сергея Параджанова. Этот вечер с Параджановым мог быть первым и последним заседанием клуба, поскольку мэтр не утруждал себя общепринятой фразеологией, не пытался запудрить никому мозги, не пользовался доведенным в те годы до совершенства эзоповым языком полунамеков, а резал правду-матку в открытую, насмехался над "неприкасаемыми" самыми первыми из первых секретарей партийных организаций, выставлял их дураками, потешался, ерничал. О себе же говорил только в превосходных степенях, называя гениальным, талантливым, провидцем и т.д., что, сами понимаете, по тем временам показной скромности, украшенной при этом ежегодными "Звездами Героев", не могло восприниматься иначе, как эпатаж.

Короче говоря, утром после "пира духа и свободы" мы проснулись с головной болью и с ощущением, что все рухнуло - нас непременно закроют. Но обошлось как-то! Могу ошибиться, но, кажется, за все бесшабашное наше и в общем-то непредвиденное фрондерство рассчитался своей партийной карьерой только Володя Халип, который, по большому счету, и так в цэковских коридорах долго бы не проходил - не тех кровей был паренек. Обеих Ниночек, равно как и третьих, вторых и, может быть, даже первых секретарей ЦК, за недосмотр и утерю бдительности отчего-то пощадили... Подозреваю оттого, что Сергей Иосифович Параджанов не обладал ни жизненным, ни творческим опытом общения с Петром Мироновичем Машеровым и поиздеваться над ним оснований не имел. Зато сам Петр Миронович, которому ранним утром, если не ночью, доставили пленку с записью выступления маститого кинорежиссера, как человек, несомненно, артистический смог оценить блестящие параджановские эскапады по поводу своих коллег - главных партначальников Армении, Украины и Грузии. Может, это узнавание и природное чувство юмора, присущее Машерову, и спасло нас от "вселенского разгрома". Как ни странно, партийные начальники всегда благоволили к сатирикам, узнавая в их издевках иных героев, но только не себя.

Заседания клуба стали ежемесячными, традиционными. Мы приглашали архитекторов, философов, физиков, поэтов... Это была хорошая школа, тренинг мысли, распахнутое окно, сквозь которое прорывался сквозняк "любомудрия" в нашу в общем-то затхлую, провинциальную атмосферу. Вечера заседаний клуба никогда не проходили без толп желающих поприсутствовать. Происходило это все в не очень роскошном зале Дома актера, приткнувшегося к боку Дома офицеров, на горочке, под башенками. Поскольку в силу некоей общественной должности от меня часто зависело, кого можно было допустить на эти заседания, кого - нет, могу сказать: это было самое сложное. Кому-то отказать, кого-то не пропустить, кого-то оставить за дверью... Шли на всяческие ухищрения, ставили стулья в проходах, устраивались по двое в кресле, стояли на лестницах, проводили трансляцию в вестибюль... Пожарные теряли дар речи от немыслимых нарушений, но как-то все обходилось, старались никого не обижать "недопусканием". Популярность у клуба была колоссальной. Приходили и юные, и маститые, уже знаменитые, и те, кто только на взлете, те, кто "при должностях", и те, кто только к ним примерялся. Непременной составной частью вечера была дискуссия - открытая, веселая, без оглядки на авторитеты. Выдержать ее было нелегко, как правило, спуску не давали никому, каждому хотелось повыпендриваться, себя продемонстрировать, но проходило все это, повторюсь, весело и беззлобно, может, потому, что все чувствовали себя вровень, из одной "общности". Еще одной составной и тоже непременной частью были складчины после дискуссии. Трудно, правда, сказать, что после чего происходило - то ли складчина после дискуссии, то ли дискуссия постепенно перетекала в складчину. Арендовались загодя столики в местном кафе под кодовым названием "Мутнае вока", набивалось туда народу видимо-невидимо, заказывалось "фирменное" - жареный зеленый горошек, который стоил копейки, и много сухого вина. Тогда пользовалось популярностью либо "Эрети", либо "Гурджаани" по "рупь ноль две" за бутылку, и дискуссии в этой незамысловатой "упаковке" продолжались до утра. Благо вся обслуга в кафе была знакомой, безобразий мы не устраивали, "шумство" было вполне легальным и не вызывало ни у кого идеосинкразии...

Так прокатился год. Прокатился вполне незаметно и замечательно. Кому пришла в голову идея отметить ежемесячные сборы клуба семинарами, не припомню, скорее всего, тем же двум Нинам, которые и взвалили на себя, как сейчас понимаю, тяжелую работу по организации всего этого мероприятия. Вначале по Минску, потом по всей республике, собирались "до кучи" все мало-мальски известные "юные гении", которых за деньги ЦК комсомола после летних вакаций вывозили в сентябре в какой-либо из уже опустевших пионерских лагерей на пару упоительно вольных недель. Нужно отдать должное - места для семинаров выбирались в самых живописных местах Беларуси, и за право их проведения "у себя" случались нешуточные столкновения между провинциальными комсомольскими боссами. Происходило это оттого, что присутствовать на семинарах любило высшее комсомольское начальство. Но это "высшее начальство", как ни странно, подчинялось законам творческой вольницы. Не стану называть фамилий, чтобы не шокировать нынешнюю публику, но многие из тех, кто сегодня при очень высоких должностях, играли в наши игры на семинарах по нашим правилам и с удовольствием, и с азартом. Например, был такой ритуал - посвящение в рыцари семинаров. В темную комнату, невзирая на должности и звания, с повязкой на глазах, под визг и улюлюканье затаскивался потенциальный "рыцарь". Ставился на колени перед большим бидоном с вином, которое зачерпывалось одолженным на кухне "разводящим" черпаком. Выхлебать вино следовало на одном дыхании, закусить чем бог послал и почему-то занюхать неизвестно где добытым нюхательным табаком. После чего торжественно снималась повязка с глаз и под общее гоготанье и увесистое похлопыванье по спине и плечам в "корпорацию" принимался новый полноправный член. Еще одной неистребимой традицией был выпуск "настенгазет". Называлось это именно так, потому что газеты развешивались на всех свободных стенах. От пола до потолка. Благо художники - да какие! - просто толпились, чтобы принять участие в этом потрясающем действе. Карикатуры, шаржи, комиксы "на злобу дня" готовились тут же, тут же обсуждались, снабжались эпиграммами (которые придумывали тоже не "абы кто") и к вечеру "публиковались" для общего обозрения. Газета обновлялась ежедневно, пропустить или "сдвоить" номер считалось зазорным. Зазорным было и обижаться на "дружеские" подначки в газетах. Помнится, однажды кто-то из начальства, незнакомый с традициями, выразил неудовольствие вольным с собой обращением. Это стало предметом ежедневных насмешек в газете, обросло немыслимыми, придуманными подробностями, вокруг родилась целая "литература", были посвящены "эпические" графические полотна... Короче, "фанаберистый" начальник через три дня вынужден был съехать. При этом никакие робкие попытки "защитить" обиженного во внимание не принимались. Более того, "заступников" предупредили: "Не дразните гусей, не пытайтесь рушить обычаи, может статься, что для "обиженного" от этого получится еще обиднее".

Секретаря ЦК, парня длинного, тощего, но с хорошим чувством юмора, в силу забавности фигуры и должности "трепали" в каждом номере газеты... На провокационные вопросы, как ему нравится тот либо иной шарж, он хладнокровно отвечал: "Столь пристальное внимание к моей особе - несомненный признак популярности!" Чего в конце концов и в самом деле добился - и от него отстали.

Если бы я сейчас просто наобум назвал кого-либо из ныне знаменитых, маститых, народных и заслуженных - уверен, в той или иной степени он оказался бы приобщенным к тем, тридцатилетней давности, молодежным семинарам. Если сегодня могу запросто в моем городе общаться на любом уровне, с любыми "творческими начальниками" (и околотворческими тоже), то только благодаря тому давнему участию в вольной корпорации свободных "мастеров". При этом не стоит думать, что все основывалось на зубоскальстве и винопитии. Нет! Семинары эти отличались основательностью и лекционной, и дискуссионной программы. Честью для себя выступить на них почитали самые известные ученые и творческие работники не только Белоруссии, но и всего СССР. Они приезжали в какое-либо оршанское или мядельское захолустье из стольных градов, докладывали свои самые замысловатые изыскания, подвергались безжалостному юношескому остракизму. Отбивались, отшучивались, пили вино, флиртовали и уезжали - помолодевшими, глотнувшими воздуха юности, с какой-то блуждающей усмешкой на лице, словно омытые молодой весенней кипенью.

Так было!.. При этом традиционно и постоянно участники семинаров всегда выступали для местных жителей. Помню, в нетопленом сельском клубе, на немыслимо раздолбанном клубном пианино блестящий органист, уже обретавший всемирную славу, Олег Янченко полтора часа играл для местных теток и дядек собственные вариации на темы фуг Баха - и в зале была потрясающая тишина. Не та тишина, когда из вежливости или под приказом, - ее, такую тишину, всегда слышно, - а настоящая, когда понимаешь: люди слушают, люди ошеломлены, люди благодарны... Хотя через полчаса тот же Олег, сверкая своими потрясающими цыганскими очами, запросто позволял уже в нашем семинарском помещении выносить себя на руках под объявление: "Смертельный номер! На каждую пятку - по Натке!" - и, валяя дурака, в горизонтальном положении, под общий хохот зала от того, что при каждой Олеговой пятке в самом деле находилось по одной Натке - одна известная ныне поэтесса и одна актриса, исполнял ни много ни мало свою только что написанную, вполне серьезную оперу по мотивам блоковского "Балаганчика".

Гаерничали, шутили, веселились и, как ни странно, в этом веселье формировалась некая общность душ и помыслов, которая осталась на всю жизнь и которая помогла пронести сквозь годы незамутненное юношеское ощущение полноты существования и радости творчества.

Все-таки было что-то хорошее и в "застойные" времена. Есть за что сказать спасибо и ЦК комсомола! А может, все дело в том, что молоды были, жизнь расстилалась перед нами необозримая и радостная, и это веселыми красками наших душ расцвечены в нашей памяти те в общем-то унылые времена?..