Продолжаем публикацию фрагментов книги О.Белоусова.То ли в 50-м, то ли в 51-м году мы переехали с Красноармейской на Московскую.
Нынче подобное просто немыслимо. У папы был приятель, начальник строительного управления. Как-то раз он пришел к нам в гости, посмотрел на нашу замечательную квартиру и сказал
: - Паша, месяца через полтора меня выгонят из начальников. На днях я сдаю объект. Поехали - выберешь себе квартиру.
Мы поехали. Долго ходили по пустому недостроенному дому - выбирали. Квартиры были двух- и трехкомнатные с длинными коридорами, чуланами и дровяными печами. Мама склонялась к двухкомнатной, мотивируя тем, что не знает, что делать в огромной трехкомнатной. Однако перевесил папин аргумент, что в одной из комнат - самой большой и светлой - у него будет творческая мастерская. Мы переехали как-то ошеломительно быстро. Никаких ордеров, никаких разрешений. Папин приятель, до того как его и в самом деле выгнали из начальников, успел все устроить - дом был ведомственный, принадлежал стройтресту.
Он торчал среди пустыря на перекрестке между "грушевкой" и "толстухой" - двумя бандитскими районами Минска. Недалеко от нас была и товарная станция с клубом Ильича, таинственным домом между рельсов товарной, где собирались по ночам разбойники, которых называли "бригадмильцы". Сейчас я понимаю, что "бригадмильцы" это не название бандитской организации, а аббревиатура, которая расшифровывается как бригада содействия милиции.
Однажды, когда я работал в Новосибирске в газете "Молодость Сибири", моя детская осведомленность здорово выручила. В какой-то занюханной пельменной мужик с пальцами, синими от наколок, прорывался без очереди.
Я чего-то вякнул. Он забился в истерике, и дело могло бы закончиться хреново, но, услышав неистребимое белорусское "ча" и "ра", я спросил
: - Ты откуда, земляк?..
Мужик ответил
: - Из Минска...
Дальше было проще.
- Откуда, из Минска?
- С Грушевки...
- А я с Московской.
Проверяя меня, он спросил
: - А как Бэдю резали, знаешь?
- Еще бы... Его зарезали в клубе Ильича, потом положили на рельсы под поезд. Я был признан за своего, драки не случилось, а случилась полуторасуточная пьянка встретившихся вдалеке от родины земляков.
Надо сказать, что поколение наше, послевоенное, жизнь расслоила как-то ужасно жестоко. Половина, что называется, "вышла в люди", другая половина ушла в воры и сгинула по тюрьмам.
В нашем подъезде, на четвертом этаже, жила семья из трех человек - мать, она работала уборщицей, и двое сыновей: Толик - старший и Жора - младший... Фамилия у них была птичья - Синица.
Именно об этой семье, о Жорке и Толике написал обжигающе откровенную повесть мой друг Витя Генкин, который жил в соседнем доме. Витя был постарше и дружил с Толиком, а Жорка днями пропадал у нас дома. Он был очень хороший мальчик и очень любил читать. В нашем доме книг было много и, кроме того, мама никогда себе не позволяла накормить меня, не усадив за стол Жору.
Последний раз я его встретил после какой-то очередной "ходки". Мы случайно встретились возле вокзала и пошли в ресторан "Радуга". Разговора не помню. Помню, что от Жоры шли какие-то темные, тяжелые волны. Потом, по слухам, он сел за убийство и был зарезан где-то в лагере.
В другом соседнем доме жил Рома. Рома потерял ногу - его переехало трамваем, который тогда ходил по Московской, и так получилось, что через бетонный мост на Чкалова в школу мы ходили вместе. Ромка тоже выбрал для себя тяжелую тюремную дорогу. Представляю, каково ему было на протезе шарахаться по "зоне".
Иногда Рома появлялся в Минске, правда, не надолго. Ходили слухи, что он в "серьезном авторитете". Проверить это мне как-то удалось довольно забавным образом: мой "Москвич" всегда стоял во дворе, под окном, и никто никогда на него не покушался. Однажды утром я увидел, что его борт, который ближе к забору, сиротливо опирается на кирпичные столбики.
Я пошел к Ромке.
- Ром, вы чего, офонарели?
- Алик, это "залетные придурки".
Через три дня "залетные придурки" вежливо позвонили ко мне в дверь, вкатили четыре новеньких колеса и внесли сумку водки.
Несколько дней я все собирался наведать Рому с этой водкой, но все не получалось. Потом то ли водка кончилась, то ли Рома в очередной раз исчез. Больше я его на Московской не видел.
Были и другие мальчики.
Еще до того как построили 41-ю школу и мы в четвертом классе большой компанией не самых дисциплинированных учеников перешли в нее, была знаменитая 1-я... Туда в первом классе, да и во втором, по очереди водили нас с Вовой Посчастьевым через мост наши мамы... Иногда к нашей компании присоединялся Миша Левин. Сейчас он в Америке. Встречались мы с ним во взрослой жизни, когда у меня болели дети. Миша, как и его родители, стал прекрасным врачом. Тогда в 51-м он был щуплым, тихим, очень интеллигентным еврейским мальчиком. Не могу сказать, что мы с ним были очень близки - для меня он был чересчур тихим. Но однажды, когда "переростки" - нынче значения этого термина, наверное, никто и не припомнит, - захотели проверить, обрезан он или нет, и, распяв его на перемене на учительском столе, стали стаскивать штанишки, взвыв, как будто обижали меня, я полез в драку и мне вломили по самую завязку. Помню, я обижался, что Миша сбежал, а не ввязался вместе со мной в драку. Потом обида прошла, в памяти до сих пор - больничная палата ДХЦ, в которой лежала моя дочка, и доктор Левин, который приходил по несколько раз в день проведать ее из своего соседнего корпуса.
Московская... Московская...
Иногда с ужасом, иногда со щемящей грустью иду я по ее тротуарам и думаю - пятьдесят лет. Пятьдесят лет я неразрывно связан с этой улицей. Я помню ее каштаны выше крыш, помню, как пьяные лейтенанты Белполка устраивали на ней перестрелки из пистолетов, помню трамвай ј 7, который гремел по ней от тракторного до товарной, помню Западный мост, улечься на котором между рельсами и пропустить над собой проходящий поезд считалось необходимой доблестью, чтобы быть принятым в компанию полублатной вольницы.
А пока мы только собираемся переезжать из четырехкомнатной квартиры на Красноармейской в трехкомнатную на Московской.
В день переезда на Московскую, когда вещи были уложены, запакованы и подготовлены к транспортировке, мы с моим двоюродным братом Вовкой - сыном папиной младшей сестры, ошалев от вседозволенности, скакали, как на батуте, на металлической панцирной сетке знаменитой, побитой осколками супружеской кровати моих родителей. Наша квартира на Красноармейской оставалась тете Маше...
Последнее воспоминание об этой кровати датируется в моей памяти 53-м годом... Датируется так точно потому, что именно в 53-м году папа купил автомобиль "Победу", и мы все - папа, мама, я, Таня и еще один мой двоюродный брат - Володя - сын тети Гали, маминой сестры и Афанаса, поперлись хвастаться покупкой к маминым родителям в Слуцк.
За рулем сидел мамин брат Аркадий, специально для этого переезда вытребованный из Слуцка, - папа водить еще не умел и прав у него не было.
Слуцкое шоссе было очень узким и извилистым. Точно на тринадцатом километре во время обгона случилась жуткая авария. Мы скатились в глубочайший карьер. Водитель военного ЗИЛа, который нас в этот карьер столкнул, смылся. Дорога в выходной была пустынна. "Победа" наша, сделав первый кульбит через капот, легла на бок и покатилась вниз.
Спасла нас, мелюзгу, мама... Она сгребла всех в щель между сидений, прижала сверху своим телом, и нас не мотало по салону.
Дядю Аркадия прижало рулем, и это выручило его. Папы в машине не было, а его дверка, впереди справа, была искорежена полностью. Я рванул наверх... Но папы на шоссе не было. Только через минут десять мы увидели, что из-под машины, рядом с задним левым колесом, торчат папины ноги. Дядя Аркадий упал в обморок, а мы с мамой, ухватившись за эти ноги, вытащили папу из-под машины.
Когда он понял, что мы падаем, открыл дверцу и его вышвырнуло из салона. Упал он на дно карьера раньше, чем туда скатилась машина, да так "удачно", что длинные "художнические" волосы ему прижало передним правым колесом, а ноги торчали рядом с задним левым. Кто-то помог нам вытащить машину, она - вот диво - завелась, и мы в состоянии шока проехали еще километров пять в сторону Слуцка, пока не опомнились и не вернулись домой, в Минск.
Папу перенесли в квартиру, уложили на кровать, все уселись вокруг, молчание стояло тягостнейшее. Дядя Аркадий плакал.
Папа открыл глаза и сказал
: - Ладно... Давайте что-нибудь съедим.
В Слуцк мы везли с собой огромный арбуз, который тоже остался цел. Его мы и съели у папиной кровати. Страх и отчаяние прошли. Так и остались в памяти - железная трофейная кровать, побитая осколками, папа с забинтованной головой, арбуз, который он по хохляцкой привычке ест с белым хлебом. Кровать стояла вот здесь, где сейчас стоит мой компьютер.
Эта авария имела некоторые важные последствия: во-первых, лет пятнадцать мама не позволяла отцу ездить быстрее 60 километров в час. Даже когда мы пересели на "Волгу" и много всем семейством путешествовали по берегам теплых и холодных морей, после шестидесяти мама начинала нервничать и укоризненно попискивать справа от папы; во-вторых, мы очень близко сошлись с семьей Володи Посчастьева, нынче известного маститого графика.
Дядя Степа - его отец - инвалид-фронтовик работал завотделом в ГУМе, потом был директором ГУМа, потом то ли министром, то ли заместителем министра торговли. Но тогда они с тетей Клавой - его женой, бывшей медсестрой в госпитале, выходившей его, мальчишку, с перебитым позвоночником и родившей ему сына, были еще очень молоды.
Так получилось, что подходить к разбитой машине никому не хотелось, и она долго, с полгода стояла у нас под окном, закутанная брезентом, пока за нее не взялся дядя Степа. Наверное, у него были большие связи, поскольку в те времена никаких сервисов не было, а ремонт такого объема можно было провести только в гараже Совмина, в который, естественно, попасть было невозможно. Однако дяде Степе это удалось, и надо сказать, что на этой "Победе" мы еще славно поездили, открыв для себя Нарочь, где я и сел впервые за руль этой самой "Победы".
Но это опять-таки будет позже...
(Продолжение следует.)
