В школу меня отдали очень рано... Мне не было и шести лет. Я очень скучал без привычной детской компании, и мама, вначале в шутку, отвела меня 1 сентября 1951 года в 1-ю среднюю школу на Чкалова.Она не рассчитывала, что я там приживусь, однако вышло наоборот. Когда через пару месяцев от нее все-таки потребовали метрику и оказалось то, что оказалось, - моя первая учительница Нина Георгиевна не разрешила маме меня забирать. В пять лет я достаточно бегло читал, знал наизусть много стихов: моя первая книга - толстенный том Пушкина - была со мной до третьего класса. Сидел на ней, делая уроки, - ростом я не вышел, до столешницы было высоковато...
Паспорт в 16 лет я получал уже студентом университета.
Это создавало некоторые трудности. Ввиду малолетства и малого роста в начальных классах было довольно тяжко: меня лупили. В основном девчонки. Они были рослые, крепкие, а я задирался... Насмешки и подтрунивания закончились в классе восьмом. После каникул по привычке Витя Шитик полез драться, а я к тому времени уже имел какой-то детский разряд по борьбе и неожиданно для себя бросил его через спину прогибом, основательно вмазав в доски пола. Приставать перестали.
Но до этого случая мне все время приходилось предпринимать всяческие отчаянные попытки самоутвердиться.
От некоторых и сейчас мороз продирает по коже. По периметру четвертого этажа в 41-й школе выложен карниз шириной в кирпич. На спор я пошел по этому карнизу вокруг всей школы. И почти прошел. Оставалось чуть-чуть... Но у открытого окна, притаившись в простенке, чтобы, не дай Бог, меня не испугать, уже стоял директор. Схватив меня за ворот, он буквально вдернул меня вовнутрь и залепил такую плюху...
С учителями и школьным персоналом отношения были сложные. Пацаны мы были шкодливые.
Но некоторые учителя запомнились на всю жизнь.
Особенно дорога мне память о словеснице в младших классах. Была она чопорная, носила пенсне, всегда в черном строгом платье с кружевным широким воротничком. Имени, увы, не помню.
Я думаю, что во многом именно она определила мою судьбу. Случилось это так: мы писали изложение по рассказу Станюковича "Максимка". Проверив тетради, учительница начала объявлять оценки. Поскольку моя фамилия всегда была в начальных строках списка, я недоумевал - всем оценки объявили, а обо мне - молчок. Осталась последняя тетрадка, и прозвучала удивительная фраза
: - Белоусов сделал 12 ошибок, ему следовало бы поставить "кол", но он так красиво написал, что получил "хорошо".
Колокола судьбы в этот момент не прогремели, но я искренне поверил в то, что красиво написанное стоит 12 ошибок.
С седьмого класса, по-моему, я вообще перестал готовить домашние задания, поскольку в таких дисциплинах, как литература, история, биология, был далеко впереди программы, а касаемо математики, физики, химии уяснил, что учить их мне совершенно бесполезно, ибо туп в них был беспросветно.
И если сегодня я помню такие слова, как "синус", "косинус", "тангенс", "котангенс", "секанс" и "косеканс", - то это только благодаря блестящей драматургии, с которой преподавал нам тригонометрию великолепный учитель Иван Максимович Коробов. Он вообще ничего нам не рассказывал, не задавал заданий, не проверял их выполнение, не проводил контрольных. Ничего...
Урок начинался с того, что Генка Хацкевич объявлял
: - Иван Максимович, у вчерашней задачи я нашел три решения.
- Как, три?! - восклицал Иван Максимович, и урок заканчивался. Остальное время, до звонка, они вдвоем стояли у доски, перебирая варианты решений и не обращая ни малейшего внимания на класс. Так продолжалось два года.
Драматургия их соперничества была столь великолепна, что Генка прекратил босяковать и стал доктором математики, а я обогатился знанием тригонометрической терминологии.
В восьмом классе к нам пришла новая классная руководительница. Она только что закончила биофак университета, на субботники являлась в брюках, что само по себе в те времена было немыслимо, разбила возле школы огород, завела живой уголок с морскими свинками, кроликами, ужами, таскала нас в походы с палатками, кострами, ночевками под открытым небом, рассказами про стебельки, травинки и цветочки.
Называть ее "Надежда Петровна" не поворачивался язык.
Вот эта самая Надежда Петровна совершила в моей судьбе еще один переворот.
Видимо, устав бороться с моей врожденной и воспитанной всей предыдущей борьбой за самоутверждение шкодливостью, она неожиданно для всех, в том числе для меня и моих родителей, назначила меня старостой класса. Она верно рассмотрела неудовлетворенную тягу к лидерству и подарила мне эту возможность. Проблем с дисциплиной в классе с той поры она не имела. А я, в юном возрасте удовлетворив самые сволочные черты своего характера, навсегда освободился от желания быть начальником, не освободившись, правда, от стремления к лидерству. Просто это приняло некие иные черты. А город тем временем продолжал расширяться.
Значительными событиями всегда были первомайские и октябрьские демонстрации и парады.
Один из них стоил мне третьей в жизни и последней отцовской порки.
По Московской, к площади, на парад проходила военная техника. Мы торчали на тротуаре, разинув рты, наблюдая за чадящими "соляром" танками. Они скапливались на нашей улице, стояли по полчаса и более, ожидая команды на движение.
В один из таких танков я и упросил взять меня покататься.
Меня взяли. А в конце парада, опасаясь, видимо, наказания за самовольство, выпустили на волю где-то в районе Круглой площади у памятника Победы.
К вечеру какими-то невообразимыми путями я все-таки добрался домой. Добрался сам. Родители, обегав, обзвонив милицию, больницы, морги, - сходили с ума. Мне было не более шести лет. Может быть, втайне папа мной и гордился, но выдрал тем не менее знатно.
Вообще, папа меня не наказывал - это была прерогатива мамы: она была легка на руку и лупила меня безжалостно до третьего курса университета. Для папы это было немыслимо тяжело.
После каждого "серьезного" разговора со мной он долго не находил себе места, мучился, объяснялся, просил прощения, короче, "доставал" так, что легче было выдержать мамину порку, чем наблюдать папины переживания.
Последний раз он "достал" меня, когда я, окончив университет, отслужив в армии, работая в газете "Лiтаратура i мастацтва", став членом Союза художников СССР, женившись, написал статью о Заире Исааковиче Азгуре. В этой статье я позволил себе совершенно справедливое замечание, что Заир Исаакович великолепный портретист, но посредственный композитор. Касалось это замечание памятника Якубу Коласу.
Прочитав статью, папа хмыкнул и три дня меня не замечал.
Первым не выдержал я
: - Папа, в чем дело, что не так?
- Как ты мог написать такое про Азгура?
- Но разве я не прав?
- Прав... Но Заир Исаакович за свою жизнь перемесил глины больше, чем все мы, вместе взятые, и даже одно это должно было удержать тебя от амикошонской непочтительности.
Урок этот я запомнил.
И хотя особым почтением к авторитетам не страдал никогда, впредь старался быть более осторожным и взвешенным в суждениях...
