(Окончание. Начало в № 156.)
К слову сказать, мне довелось познакомиться с самим сыном прилукского корчмаря Пучинского. Случилось это в начале 1970 года, когда я пришел на работу в БелНИИ плодоовощеводства. Нохим Генделевич — в обыденности все его звали Наумом Григорьевичем — работал в институте главным бухгалтером.
В день первого же коммунистического субботника мы работали буквально рука об руку на строительстве новой теплицы. Разговорились... Наум Григорьевич подтвердил, что это именно он первым увидел мертвого Томаша на берегу Птичи.
— То время я хорошо помню! — добавил Наум Григорьевич. — Ведь я не раз видел из своего окна, как мужики из Стукатичей косили на лугу сено. Хорошо, между прочим, косили! Да и твоего отца, Костика, я хорошо знаю — ведь мы, как–никак, ровесники...
Повозки Генделя и Арсентия в тот день встретились на мостике у Козьего Болота — как раз на середине между Стукатичами и Прилуками...
А вскоре стало известно, что накануне ближе к вечеру Томаш с Полиною появились в графском дворце и, повстречавшись с графом, бросились ему в ноги, испрашивая разрешения им вступить в брак, дать им родительское благословение. Граф Ежи, который обычно держался приветливо и рассудительно, очевидно, от неожиданности даже растерялся и онемел. Когда же Полина сообщила отцу, что в скором времени они с Томашом ожидают рождения ребенка, граф вышел из себя. Он приказал управляющему выпроводить Томаша вон из дворца, а дочь повелел отвести в часовню и запереть там одну, чтобы там она в молитвах просила простить ее грехопадение.
До позднего вечера Томаш потерянно бродил вокруг парка, окружавшего дворец. Когда же на землю опустилась ночь, он, зная со слов Полины о существовании подземных ходов, через потайной выход пробрался в один из туннелей, надеясь по нему пройти в часовню и освободить любимую. Но до часовни Томаш не дошел... В подвале его пулями встретила засада, которую устроил графский управляющий. Впрочем, неизвестно, граф ли это распорядился стрелять или это была инициатива управляющего... Тяжело раненного Томаша приняли за мертвого, вытащили за пределы парка и сбросили в воду Птичи.
Полина, когда увидела, как потащили тело Томаша, словно обезумела. Из часовни ей удалось убежать. Немного позже ее видели на конюшне. Там потрясенная девушка по–быстрому оседлала свою любимую лошадь, вскочила в седло и исчезла в ночной темноте...
Кстати, в детстве я не раз имел возможность полазать по закопченным, обгоревшим стенам дворца Чапских. Считаю необходимым уточнить, что дворец был сожжен в 1944 году, через день после освобождения Минска, и сожжен не немцами, как до сих пор утверждается, а «партизанами»: кто–то из них очень хотел под занавес приписать себе еще одну «боевую» операцию и получить за это еще один орденок. Когда же эта афера, один к одному повторившаяся в уничтожении летнего дворца Радзивиллов в Маньковичах, не прошла, пожар стали настойчиво приписывать немцам...
В годы войны дворец Чапских стал летней дачей фашистского гауляйтера Кубе — любил мерзавец полюбоваться белорусской природой...
Ну а пока мой отец дожидался своей очереди на помол зерна на водяной мельнице, стоявшей метров за сто от дворца ниже по течению Птичи, у меня было много свободного времени. В итоге я знал, что в одном из углов дворца в своеобразной башенке существовала потайная винтовая лестница. Она имела секретные выходы на крышу дворца, в один из кабинетов второго этажа и в подвал. Из подвала подземный ход вел в часовню, выстроенную в парке в некотором удалении от дворца. Из часовни же начинался подземный ход, который вел, как считалось, до самой деревни Волчковичи. Старые люди утверждали, что эти подземные ходы соорудили еще монахи из монастыря, стоявшего на месте дворца несколько столетий назад.
Когда семья Эмерика фон Гуттен–Чапского после разногласий графа с российским императором по вопросам охраны лесов Российской империи покинула Санкт–Петербург и переселилась на белорусские земли, графиня пожертвовала 50.000 рублей на строительство костела в деревне Волчковичи. Позднее возле костела был построен семейный склеп, где в стеклянном саркофаге покоилось тело усопшей после рождения сына и забальзамированной жены графа Ежи.
Во время своих экскурсий возле руин дворца я несколько раз пробирался на искусственный кольцевидный остров, насыпанный прямо под окнами. Внутренний водоем острова служил купальней для графской семьи, особенно любили барахтаться там дети. Вода в купальне постоянно освежалась через трубы естественным течением Птичи, уровень которой в те годы поддерживала плотина водяной мельницы...
Словом, объяснить, каким образом тело Томаша, выброшенное убийцами в реку, оказалось почти за километр от парка вверх по течению реки, очень трудно. Однако то, что лежал Томаш под плакучей ивой, посаженной им самим (это и была четвертая Томашова плакучая ива, известная мне), на границе сенокосного надела, выкупленного в свое время у графа Чапского, вызывает некоторые соображения.
Среди графских дворовых слуг нашлись «доброжелатели», которые настойчиво пытались объяснить смерть Томаша самоубийством. Однако история человеческой цивилизации не знает такого «самоубийцы», который не раз и не два, а целых пять раз стрелял в себя — и все неудачно. Тем более приписывать такое Томашу — совершенная бессмыслица! Ведь достоверно известно, что во время одного из полковых смотров Томаш отличился в стрельбе и Николай II собственноручно прикрепил к его мундиру нагрудный знак «За отличную стрельбу»... Этот знак сохраняется у меня среди других семейных реликвий.
Похоронен Томаш не за границей кладбища, как хоронили в те годы самоубийц, а на кладбище в Прилуках в ногах у своего отца Семена — между прочим, участника Крымской войны 1853 — 1856 годов, о чем свидетельствует сохранившаяся у меня медаль — на Георгиевской ленте! — с царскими вензелями и надписью: «На тя Господи уповахам, да не постыдимся во веки». Через много лет рядом с братом в марте 1945 года был похоронен и мой дед Арсентий... Сейчас на высоком холме над тремя могилами моих предков раскинула ветви огромная медноствольная сосна.
Каждый год я стараюсь побывать у этих могил, а на Радоницу — обязательно. В это время деревья еще не покрыты молодой листвой и поэтому с высокого холма в просветах можно рассмотреть здание бывшего дворца графа Гуттен–Чапского... К большому сожалению, побывать на могиле Полины Чапской невозможно. Ее похоронили в семейной усыпальнице возле деревни Волчковичи рядом с саркофагом матери. Но в самом начале коллективизации какие–то голодранцы — явно не на трезвую голову! — решили искать драгоценный клад, якобы спрятанный под телом юной графини. Никакого клада, разумеется, не нашли, только все захоронения в усыпальнице и рядом с ней были разграблены, разбросаны и осквернены, а костел, стоявший здесь же, расстроенные неудачей «кладоискатели» сожгли...
Довершили издевательство над покойными по приказу партийных чиновников солдаты–стройбатовцы, которые насыпали плотину водохранилища Птичь и проложили новую автостраду Брест — Минск — Москва. Было это около 1960 года — тогда солдаты не пожалели целый грузовик взрывчатки и взорвали, чтобы не мозолили глаза путешественникам, остатки костела, а все кладбище разровняли бульдозером. Чудом сохранился только большой крест из черного камня. Правда, надпись на нем уничтожили какие–то вандалы. В наши дни этот крест иногда можно рассмотреть с плотины, перегородившей Птичь...
Тогда же была разрушена и часовня в парке возле дворца. Это было очень красивое — что видно даже в полуразрушенном состоянии — строение из красного кирпича. Высокая, в несколько граней шпилевидная кровля из красной черепицы возносилась над парком, поблескивая позолоченной стрелой флюгера, которая поворачивалась над шпилем под порывами ветра. Внешними очертаниями здание часовни чем–то перекликалось со зданием Красного костела в Минске... Хорошо еще, что не разрушили закопченные стены самого дворца — его отремонтировали только после 1960 года и приспособили первоначально под станцию по борьбе с колорадским жуком, которая после превратилась в Институт защиты растений.
Несколько лет назад мне неожиданно удалось увидеть дворец Гуттен–Чапских в своем, если можно так сказать, первородном обличье. По случаю какого–то юбилея телевидение показывало один из первых белорусских художественных фильмов. Фильм был о гражданской войне, и многие эпизоды снимались в начале 30–х годов прошлого столетия именно во дворце Гуттен–Чапских и его окрестностях...
Иногда тропинка истории делает непредсказуемые зигзаги на своем пути. Так, оканчивать среднюю школу мне довелось в Прилуках, а школа в те годы еще размещалась в здании бывшей корчмы Генделя Пучинского. Девятый класс «обитал» именно в комнате Нохима. Мое место оказалось за первой партой перед учительским столом у окна — а прямо за окном уже набирала осеннюю желтизну плакучая ива, под которой и нашли тело Томаша... Первым уроком была тригонометрия, но я, конечно, засмотрелся на памятную иву, потерял бдительность и был наказан.
Прямо над моим ухом прогремел голос учителя Василия Павловича Кравцова:
— О чем я только что говорил?!
Ошарашенный, я вскочил с места и застыл...
— Садись! «Двойка»! — такое наказание придумал Василий Павлович для нерадивых учеников. «Двойку» в классный журнал он, конечно же, не ставил — ни один журнал не вместил бы тех «двоек», которыми справедливо награждал он нас в течение четверти.
— Садись и напиши в тетради целую страницу буквы альфа!
И когда он только успел заметить, что у меня альфа никак не походит на греческую альфу, а скорее похожа на обычное русское а?..
Много было в моей жизни учителей, но Василия Павловича Кравцова я по сей день вспоминаю как одного из лучших — это был действительно Учитель. Лет через 15 после окончания школы — я тогда работал уже старшим агрономом района на Полесье — выпала мне командировка в Минск. Естественно, заглянул я попутно на огонек к родителям, в отчий дом. Заодно узнал, что в школе будет традиционный вечер встречи выпускников...
После торжественной части вечера две мои одноклассницы (девушки работали в этом здании научными сотрудниками Института защиты растений) в одной из комнат графского дворца накрыли хороший стол. К тому столу пригласили мы и своих школьных учителей — математика Василия Павловича Кравцова и историка Евгения Викентьевича Яцука... Среди прочих разговоров я припомнил Василию Павловичу и тот давний случай на уроке тригонометрии. Только сейчас я объяснил ему причину тогдашней моей невнимательности и поблагодарил за ту истинно отцовскую заботу о нас, порой довольно безалаберных ротозеях. Учитель только смущенно улыбнулся...
А пару месяцев назад на дорожке в старом парке перед двухэтажным дворцом Гуттен–Чапских я встретил свою бывшую одноклассницу. До самого выхода на пенсию она работала во дворце сотрудницей Института защиты растений, а сейчас со своей внучкой гуляла в парке. Встретились мы как раз на том месте, где стояла красная часовня. Постояли, поговорили о детях, с грустью отметили, что не только наши учителя перешли в мир иной, а уже и шесть наших одноклассников ушли из жизни... И Неонила (или, как мы ее звали в классе, Леня) впервые за все годы призналась мне, что полвека назад была очень неравнодушна к моему соседу по парте... Потом припомнили, как где–то в 1960 году один из местных «активных» хлопцев — хорошо еще, что он был не из нашего класса — за две бутылки водки, «проставленные» председателем сельсовета, выломал со шпиля красной часовни позолоченную стрелу флюгера и сбросил на землю кресты с куполов церкви Святых Петра и Павла в Сенице. С той самой церкви, в которой крестили и меня, и одноклассницу Леню...
Тишина, напоенная ароматами свежего сена, пронзенная расплывающимся в сумерках и каким–то раскачивающимся перезвоном кузнечиков, наконец расплылась в окружающем мире. Лишь изредка бултыхнется под берегом ондатра, а в тростниках посвистывает болотная курочка–погоныш, словно кто–то взмахивает и разрубает воздух сплеча подсушенным прутом...
В тишине закрякала дикая утка–кряква. Заурчали, пронзительно заквакали на всю окрестность луговые лягушки, словно завели старый патефон с заезженной пластинкой...
Довольно часто приходится слышать рассуждения то про биополе, то про ауру, то про какую–то неизвестную энергетику, которые сопровождают человека по жизни. Вот только как понять, как объяснить то, что наблюдали мои дедушка Арсентий и бабушка Юстиния в те давние дни после трагической гибели Полины и Томаша?
А случилось то, что цветущая слуцкая груша бэра, к которой в трагическую ночь была привязана лошадь Полины, уже с самого утра начала терять лепестки. И к вечеру уже стояла почерневшая, словно обугленная адским пламенем, — в то самое время, как все остальные бэры вокруг избы продолжали цвести, как им и положено... Груша та так и не зазеленела, а через какое–то время все поняли, что дерево усохло.
Почти с того самого трагического дня бабушка Юстиния стала замечать, что ведро колодца, на журавле которого окончилась жизнь Полины, с каждым днем зачерпывает все меньше и меньше воды. Недели через три вода исчезла окончательно... Дед привозил из дальней деревни мастера колодезных дел, пытались колодец углубить, почистить — все напрасно, вода исчезла навсегда, хотя в соседнем колодце — шагов за пятнадцать — с водой ничего не случилось...
В те же дни неожиданно начала усыхать и вскоре погибла плакучая ива, которая росла на самом берегу Птичи и полоскала свои длинные плетистые ветви–косы в речной воде...
Сейчас только моя память бережно хранит эти печально–трагические страницы семейной истории. Но ведь истинная история целой страны состоит именно из таких обобщенных в одно целое сюжетов отдельно взятых семей. И напрасны усилия некоторых современных политологов–социологов, щедро прикормленных за счет налогоплательщиков, этих новоявленных «историков», которые остервенело «бьют землю копытами», перелицовывают историю, подгоняя ее то под одну, то под другую «самоизбранную» личность...
Анатолий ДОЛМАТ.
