"...Я сбегаю по ступенькам, ведущим на террасу. За моей спиной извивается, как змея, высокая черная лестница. В спешке я открываю дверь. Белый, покрытый снегом путь, как небо, раскрывается перед глазами..." Передо мной лежит книга, которую подарила мне внучка Марка Шагала, книга, написанная ее бабушкой Бэллой Шагал и опубликованная на всех европейских языках, кроме, пожалуй, русского. В приведенном мною отрывке - все замерло в предчувствии грядущих потрясений, невиданных изменений, событий, потрясших мир, разломавших, расколовших его на мириады ослепительных осколков.Но все это случится позже, позже... Мир замер. Огни фонарей застыли. И кони извозчиков кажутся отлитыми из хрустального стекла...
Витебск. Начало двадцатого века. Где-то по этим замерзшим улицам пробегает тощий и целеустремленный юноша с папкой рисунков под мышкой, сын местного торговца селедкой, Марк Шагал, спешащий к своему учителю Иегуде Пэну. Как удивительно, как странно скручено время, какие занятные коллизии оно вышивает для любознательного и непредвзятого человека.
Кто бы мог предположить в этом тощем, остроносом юноше с горящими неслыханным честолюбием глазами, со спутанной шевелюрой густых курчавых волос будущего "комиссара искусств", будущего всемирно известного мэтра, всю жизнь писавшего запомнившийся ему с детства Витебск, город покосившихся заборов, лазоревых небосводов, по которым парят неземной красоты невесты и пролетают куда-то по своим делам задумчивые раввины, город, где скрипачи живут на крышах, а учителя рисования по вечерам обсуждают с местным плотником, знатоком Торы, тонкости арамейской филологии.
Я, скромный смотритель "кунсткамеры", пытаюсь понять, какие силы должны были быть вызволены из-под спуда для того, чтобы на краткое, ослепительно яркое мгновение превратить этот город в центр мирового художественного авангарда.
Можно как угодно относиться к русскому художественному авангарду, можно считать его мистификацией, шарлатанством (многие, кстати, так и считают), но если вы серьезный исследователь, вам придется согласиться с тем, что в нем присутствует некая внутриатомная энергетика, способная и разнести вдребезги всю эстетику, выстроенную человечеством ранее, и в то же время стать основой неких невиданных прежде, все еще с большим трудом осознаваемых ныне, будущих построений.
Я не знаю, какими достоинствами обладал этот город в те годы, почему в нем собрались и "потрясатели основ", и приверженцы классического академизма. Может быть, в нем было не так голодно и не так опасно, как по всей империи...
Однако нет! Были, пожалуй, и более хлебные края, и большие глухомани... Не могу догадаться, в чем тут дело - в неистребимой нашей толерантности, терпимости или в некоем стечении фатальных обстоятельств, чтобы потянулись из обеих российских столиц сюда к витебским "пенатам" столпы академических традиций - такие как Керзин, Волков - и одновременно ниспровергатели этих традиций - Малевич, Ермолаева, Лисицкий. Ни Шагал, ни Пэн в то время, пожалуй, не были ни на одном из этих берегов, занимая свою особенную нишу, достаточно чуждую и Керзину, и Малевичу, но наличие традиции обучения юных художников, основанной в Витебске Пэном, и неофитский анархизм Шагала позволяли развести жаркий огонь под той алхимической ретортой, в которой в борении идей кристаллизовалось уникальное явление, носившее имя Витебский художественно-практический институт, который вначале возглавил Марк Шагал и который впоследствии, уже при директорстве Михаила Керзина и Виталия Вольского, был переименован в Витебский художественный техникум.
Именно борение, столкновение двух тектонических платформ, непримиримость их взаимных отрицаний, несовместимость позиций отцов - основателей этой школы питали разнополярность художественного метода ее замечательных учеников. Теоретики и педагоги, они кропотливым трудом, убежденностью в собственном предназначении и уверенностью в значимости этого предназначения шлифовали разные грани фантастического бриллианта витебской художественной школы, не оцененного по достоинству до сего дня и до сего дня во многом не понятого и не осмысленного.
Одной из граней этого бриллианта является деятельность в Витебске Казимира Малевича и сконструированного им общества УНОВИС (Устроители нового искусства). К тому времени уже скандально известный автор "Черного квадрата", который ужаснул одних и восхитил других, он продемонстрировал волю художника довести искания авангарда до предела, до нуля и начать разработку основ нового искусства "за пределами нуля". В 1916 г. Казимир Малевич писал Александру Бенуа: "И я счастлив, что лицо моего квадрата не может слиться ни с одним мастером, ни временем. Я не слушал отцов, и я не похож на них. И я - ступень". Он был диктатором, диктатором требовательным и непримиримым. Этот человек жил в самочувствии вождя, пророка. Учителя. Ему необходима была паства, ему нужны были ученики. Он веровал - отступивший единожды, достоин остракизма. Он подчинял и правил. Он не убеждал, он приказывал.
Существование и деятельность Малевича в Витебске вполне могли бы стать основой расхожих анекдотов о раскрашенных согласно супрематической методе витебских трамваях, о наивном художественном агитпропе "комиссаров в пыльных шлемах" от искусства, если бы не одно "но"...
Его убежденность, его поиск чистой логики в искусстве, логики, освобожденной от всего наносного, явились предтечей того, что сегодня мы называем основой информационного мира. Трудно обыкновенному человеку представить себе двухцветную Вселенную, но, не представив ее себе в виде черного квадрата на белом холсте, невозможно подготовить собственное сознание и к восприятию двоичности компьютерного мира, компьютерного мышления.
Однако и жить в этом аскетическом мире, мире голой логики человек не приспособлен. В этом мире есть место только для гениев и безумцев, что суть почти одно и то же. Поэтому безумный мир холодной логики должен быть уравновешен столь же основательными многоцветьем и многозвучием всечеловеческого начала.
Именно в Витебске на рубеже 20-х годов прошлого столетия произошло интуитивное уравновешивание этих двух составляющих. Борением и единением этих двух начал до сих пор, как родимыми пятнами, отмечено и все белорусское изобразительное искусство. Мы, современники, стесняемся считать себя наследниками витебского феномена. Мы согласно поддакиваем, когда некие эпигоны того или иного эстетического начала выхватывают из исторического потока отдельное имя, высвечивают отдельную, приспособленную для его, эпигона, насущных интересов фигуру и убеждают нас в том, что именно в этой, отдельно взятой фигуре и имени, сконцентрирована вся суть процесса. Однако это вовсе не так. Нельзя идентифицировать феномен витебской школы только с Шагалом, нельзя "сбрасывать с парохода современности" Михаила Керзина или Казимира Малевича. Они гранили свои грани, они великолепно выполнили свой урок гранильщиков. Сегодня нельзя, невозможно не учитывать в общем деле и Иегуду Пэна с его пристальным, несколько наивным и теплым взглядом, которым ласкал он своих незамысловатых героев - витебских часовщиков, портных, плотников. Все в единстве, все в общем котле, в едином тигле, где каждый индивидуальный элемент, сливаясь с собственной противоположностью, в жарком пламени химической реакции, испытывая на себе чудовищное, взрывное давление времени, рождает новый элемент, обладающий невиданными свойствами.
Однажды на открытии в Минске выставки из собрания Третьяковской галереи мне пришла в голову неожиданная мысль - взять бы организовать выставку основателей и продолжателей витебской художественной школы... Не отдельно Пэна, Шагала, Малевича - тех, кто на слуху, на памяти, тех, о ком не смолкает молва, а отвести в этой выставке место и для тех, о ком молва "помалкивает", для тех, кто носит не столь громкие имена. Для Валентина Волкова, Михаила Керзина. Добавить к этой плеяде основателей школы, работы их знаменитых учеников - Ахремчика, Лейтмана, Красовского, Азгура, Глебова, Александры Последович, Натана Воронова; перекинуть от них мостик к ученикам учеников: Леониду Щемелеву, Маю Данцигу, Георгию Поплавскому, Анатолию Аникейчику, Виталию Цвирко, Израилю Басову - то-то была бы выставка, то-то был бы праздник разнообразия и многоцветья, то-то была бы возможность для всех и разных, осмысляющих процесс, понаблюдать за развитием генеалогических линий на общем древе искусств, корни которого там, в Витебске, по которому бегают размалеванные Казимиром Малевичем трамвайчики, где в клубе пекарей идет постановка в декорациях Льва Лейтмана, где, затянутый в комиссарскую тужурку, пишет на эскизах праздничного оформления города: "Согласен!" Марк Шагал. Такую выставку, уж поверьте, можно было бы везти и в Москву, и в Париж, и в Нью-Йорк.
Только почему-то ни у кого из тех, от кого зависит организация такой выставки, моя идея не нашла поддержки. Может быть, потому, что все они, как та витебская девочка, воспоминаниями которой начал я эти заметки, чувствуют себя не очень уютно на чужой свадьбе, на чужом празднике искусств, все ждут, когда же настанет их время, когда за ними приедет праздничный экипаж...
Хотелось бы напомнить - та девочка однажды сделала решительный шаг, вопреки воле родителей, вопреки здравому смыслу поверив своему чувству, доверившись своему счастью, - взяла да и вышла замуж за молодого человека с горящими глазами, ставшего - вот чудо - одним из самых замечательных художников в мире - Марком Шагалом...
