(Владимир Короткевич. Штрихи к портрету).Наша последняя встреча была печальной. Володя с трудом открыл дверь квартиры, поздоровался без радости, сказал: "Я с этой бандитской организацией, "Беларусьфильмом", не хочу иметь ничего общего".
Было в этой фразе столько усталости, столько - не боли, нет, для боли уже не хватало сил, - равнодушия... Я пытался бодриться, спросил: "Ну почему, Володя?"
Он поглядел на меня взглядом, от которого стало холодно под ложечкой, и так же равнодушно, словно был уже по ту сторону добра и зла, бросил: "Свиньи они..." Названные фамилии принадлежали знаменитым белорусским режиссерам, которые делали кино по Володиным сценариям. Но что-то, видимо, его не устраивало в их трактовке литературного материала, что-то глубоко разочаровало, поэтому и вырвались эти горькие и злые слова.
Мы зашли в комнату, он тяжело сел на диван, сказал: "Ладья отчаяния", пожалуй, лучшее, что я написал... Тоже испаскудишь?.." - "Почитай сценарий..."
Он взял сценарий, начал читать неохотно, видно, тяжело было.
Но мне (в самом деле, работа в кино - свинская) совершенно необходимо было получить его разрешение на экранизацию, потому и пошел, потому и настаивал, невзирая на то, что понимал: не ко времени я, да и не к месту.
К середине рукописи Володя увлекся, потом остановился, поглядел на меня недоуменно, расстроенно и обиженно - опять, дескать, режиссеры свои штучки-дрючки придумывают
: - У меня в повести Гервасий со смертью в шахматы играет, а у тебя - в кости...
- Володя, понимаешь, это же мультипликация, здесь нужно что-то очень действенное, изобразительное. У меня нет времени разыгрывать шахматную партию...
Он подумал, засмеялся
: - А ты знаешь, так даже лучше. И чего я, дурень, сам до этого не додумался!..
Вот в этом и был весь Володя. Наивный, откровенный, готовый обижаться по пустякам и тут же, поднявшись на некие, только ему внятные высоты, прощать обиды. Когда сегодня в прессе встречаются фразы: "Классик белорусской литературы Владимир Короткевич", честное слово, хочется матюгнуться, как умел это делать сам Володя, и спросить: "А когда жив был, вы что, не видели, что классик? Вы что, не понимали, с поэтом какого уровня имеете дело? Неужто для того, чтобы оценить человека, нужно, чтобы он умер?"
Собственно, к кому обращаюсь? К себе в той же степени, что и ко всем остальным. Знали, что талант! Знали, что гений! Но поди ж ты: сидит с кем-нибудь из студийных маляров на лавочке у подъезда: "Привет, старик!" - "Привет!"
Так просто сидит, так просто здоровается, можно присесть, потрепаться о том о сем, даже выпить вместе можно. Как-то не прикладывается к его простоватой фигуре - гений, классик! Пробегаешь мимо в надежде еще договорить, еще встретиться, еще увидеться. Ан нет! Приходит дама с косой и тут соображаешь: Господи, как много в жизни потерял, пробегая мимо него, скромно сидящего на лавочке.
Знал ли он себе цену?
Знал! Понимал, что он не из этого мира, что он пришелец, по ошибке или по чьему-либо недосмотру в Божьей канцелярии заброшенный в этот мир, населенный нами, людьми обыкновенными. Как всякий поэт, понимал, что с ним Господь разговаривает, вразумляет, и слегка презирал всех остальных, кто не видал волшебного света, которым он был окружен.
Он мог рассказывать о месте своего рождения так, что неясно было: родился он в верхнем или нижнем течении Немана, в ХХ или в XVI веке. Над ним, случалось, подтрунивали: "Так когда же ты все-таки родился?"
Володя злился, ему было непонятно, о чем мы спрашиваем, непонятна была приземленность и буквальность нашего мышления. Он-то знал, что физическое место и время рождения не имеют никакого значения и смысла. Он родился здесь и всегда. Такая формулировка не вызывала у него неприятия, поскольку сам о себе знал: он - небожитель, поэт, а поэты не имеют ни конкретного места рождения, ни возраста!
Поляки очень любят рассуждать о роли и значении романов Генрика Сенкевича в возрождении польского национального чувства. Они утверждают, что пан Володыевский с его понятием чести, верности, патриотизма разбудил нацию, заставил ее по-иному, иными глазами, увидеть себя, переоценить себя. Поляки, пожалуй, правы! Иногда слово стоит дороже политических хартий, религиозных догматов. Володя тоже ощущал в себе этот небесный огонь, знал силу своего слова, чувствовал в себе мощь Божьего благословения. Но жил он в стране безбожников, и потому ему было неуютно. Он кричал - его не слышали. Он рыдал - некому было утереть слезы. Он стучался в наши сердца - они оказались на запоре.
Говорят, он мог подолгу разговаривать с Машеровым. Приходил к первому секретарю просто так, и они по несколько часов беседовали. О чем - не знаю. Видимо, было о чем, видимо, понимали друг друга. Знаю только - ни квартир, ни машин, ни тиражей Володя не выпрашивал, поскольку ни того, ни другого, ни третьего у него при жизни не было.
Чиновничья поросль все время норовила поставить его в общую очередь: "А чем ты лучше! Классики стоят, не ропщут, а ты к тому же, говорят, "зашибаешь" и болтаешь при этом невразумительное!"
"Классики" и в самом деле безропотно стояли в очередях, знали свой ранжир и свой размер. "Классики" старались не болтать, да и "зашибали" только дома, кусая подушку от осознания собственной неполноценности. Владимиру Короткевичу это было ни к чему. Он играл в шахматы со Смертью, увозил королеву Бону в серебристые утренние туманы, был запанибрата с Христом, который приземлился в Гродно, скакал среди дикой охоты короля Стаха. Он жил в ином мире, выстроенном им самим для себя, в том мире, в котором добро побеждало подлость, в котором рыцари служили Дамам, в котором мужчины были богатырями, а женщины - влюблены и нежны.
Он начал строить свой мир с самых первых произведений. С "Чазении", с "Листьев каштанов". Я не знаю, что раньше он написал, да мне это и неинтересно. Я "гулял" с ним по еще военным улочкам Киева, вместе с его друзьями собирался сбежать на фронт, меня швыряло отголоском войны в том ужасном песчаном карьере, я так же рыдал, теряя друзей, так же обламывал ногти, раскапывая их могилы.
Вместе с ним "искал" древо вечности, поднимал паруса, прорываясь сквозь ураган к любимой женщине, шел к ней через тайгу, вздрагивая от волчьего воя. Я умирал, когда умирала любовь, и возрождался, когда стремена моего коня тонули в прохладных туманах.
Его волшебный мир был открыт для всех. Он не запирал, да и не строил ворот в этом мире - заходите, живите, радуйтесь, страдайте. Живите наполненно, так, как и должен жить человек, любите и будьте любимы!
Ах, эта фантастическая способность художника создавать параллельные миры! Как мучаются фантасты, как "растекаются мыслью по древу" физики, чтобы найти дверцы в эти фантастические миры, чтобы доказать их физическое существование. Не мучайтесь, друзья мои, - эти параллельные миры давно существуют. Существуют в книгах, картинах, спектаклях. Они открыты, вас там ждут. Эти миры построили художники. Населили их замечательными персонажами - заходите, здесь открыто!
Владимир Короткевич выстроил свой мир. Он не похож ни на чей иной. Он неповторим.
Как не стыдно тем, кто упрекал его в пристрастии иной раз поднять чашу в компании друзей. Человек, который за столь короткую жизнь так много написал, должен был работать, как негр, не разгибая спины. Он должен был быть и плотником, и каменщиком, и архитектором, и краснодеревщиком, и золотых дел мастером. Он изнемогал от этого непосильного труда и не мог взять выходной, не мог передохнуть. Потому что такая это работа - строить свой мир! Не дом, не дачу... Вселенную.
Как всякий профессионал экстра-класса, к своей работе Володя относился предельно серьезно. Он не выставлял ее напоказ. (Может, из-за этого и родились вакхические легенды о нем?) Работал в келье, как схимник. На свет Божий выходил редко. Что там он делал в келье - не видел и не слышал никто. Зато, когда гулял, - даже те, кто не был допущен, старались придумать, примазаться, чтобы приобщиться, иметь возможность сказать: "Да мы с Володей..." А Володя, будучи уже состоявшимся поэтом и прозаиком, уже написав многое из того, что принесло ему известность, когда почувствовал в своей душе неистребимое любопытство к феномену, который назывался кинематографом, не поленился, не постеснялся поступить учиться на Высшие сценарные курсы. Сесть за парту, чтобы внимательно и подробно разобраться в профессиональных тонкостях, чтобы знать не понаслышке, а из первых рук, как строится и это здание, которое ему так хотелось иметь в своем мире.
Его первое столкновение с кинематографом было печальным. Они с Владимиром Бычковым хотели создать фантастическую феерию. Их пресекли. Никакой Христос ни в каком Гродно не приземлялся.
Это вырезать, это переснять, это идеологически невыдержанно. И вообще, не лучше ли положить на полку, до лучших времен?
Был такой термин у чиновников от кино. Термин сродни знаменитому "десять лет без права переписки" - все знают, это расстрел, а внешне более или менее пристойно. Так и в кино - "положить на полку" означало творческий расстрел, но выглядело...
Проехали! Пережили как-то, но кто ответит за шрамы на сердце, кто возьмет на себя ответственность за то, что в мире, с такой любовью выстроенном Владимиром Короткевичем, не состоялось еще одного феерического, волшебного события, сказочного аттракциона? Как обеднел белорусский кинематограф, какого явления в нем не стало!
Ах! Что там говорить! Убить фильм - все равно что убить ребенка. Но стоит ли объяснять это партийным "компрачикосам", для которых идейность всегда была альтернативой прекрасному.
Когда мы с художником Вячеславом Тарасовым "запустились" с "Ладьей отчаяния", Володи уже не было в живых.
Ушел...
Но полтора года, отпущенные на производство фильма, в ушах у меня все время звучало то слово Володи: "...испаскудишь!" Правда, произнесены они были на родном ему языке - белорусском, но суть от этого не менялась. Очень хотелось не "спаскудзiць", очень хотелось, чтобы там, в том волшебном мире, который он для себя выстроил и в который ушел из нашей земной юдоли, не сказал: "Ты, Алег, таксама - свiння!"
Но это уж как Бог рассудит!
Одно знаю, даже если обругает меня, сделает это смачно, по-белорусски, на языке, который любил, которым гордился, который понимал как никто из современников, на котором, знаю, в мире, выстроенном Владимиром Короткевичем, говорят и рыцари, и влюбленные в них Прекрасные Дамы!
