Бабушка умирала долго и мучительно. Я ночью просыпался от ее надрывного кашля, тихих стонов и шептал про себя: "Бабуленька, не умирай". И вдруг ей стало легче, и она уже не лежала, а сидела в постели, и соседки, заходившие каждый день, говорили: "Ну вот, Моисеевна, и поправишься", а она тихо смеялась в ответ. И было мне смотреть на это так радостно, так весело, и верилось, что бабушка не умрет никогда.
Мне было 10 лет, и я считал себя совсем взрослым. С бабушкой Ольгой мы дружили. Я любил слушать ее рассказы о том, как она на неизвестной мне реке Уле держала паром до тех пор, пока не раскулачили, как в войну, спасаясь от немцев, просидела в какой-то яме 14 суток без воды и хлеба. Рассказывала она мне про моего деда, которого я никогда не видел, говорила, что он был человек ученый: кроме своих книжек, ничего не хотел знать.
Но особой гордостью были ее дети - мои дяди и тетя. Их у нее было пятеро. Два сына погибли на войне, инженер и артист витебского театра, оставались моя мать, ее брат, живший в Ленинграде и служивший военным прокурором, да тетя Вера, которая переехала от нас в Гродно.
А еще был у бабушки внук - мой двоюродный брат, сирота Семен - курсант морского училища, которого бабушка с моей матерью и тетей Верой воспитывали с 14 лет.
Бабушка разговаривала по-простому. Ее белорусские присказки помню и сегодня. А еще она любила соленую шутку и острое словцо, вгонявшее меня в краску, потому что родители за такие слова могли меня просто побить.
А еще мы философствовали.
- Бабушка, а есть ли Бог? - спрашивал я.
- Есть. Ты же видишь, я молюсь ему каждую субботу.
- А где он?
- На небе, внучек, на небе.
Я часами, бывало, всматривался в небо, в пушистые облака, и все выискивал там, на них, таинственного Бога. И казалось, что даже иногда видел его - с пышной окладистой бородой, как у старика Козлова, жившего в конце переулка.
В нашем пригородном поселке бабушку уважали, любили и даже побаивались.
Однажды я слышал, как тетка Геля Ганжа и баба Морозиха говорили о моей бабушке
: - Да наша она, деревенская! Вот любовь какая - вышла за еврейчика ученого. А ни городской, ни грамотной не стала.
- Бабушка, за какого ты еврейчика пошла? - спрашивал я у бабушки. - Тетка Геля с Морозихой о тебе так говорили...
- Вот дурные бабы! Не слушай глупости. Ты же мужик, а бабские разговоры слушаешь.
Бабушка умела говорить не по-нашему. Это, если хотела, чтобы я не понимал, начинала лопотать с отцом или матерью. Я думал, что обо мне, и страшно злился.
А еще я слышал, как она рассказывала Морозихе, что однажды отец взял ее, маленькую, в мужскую баню. Она хихикала и показывала, что у мужиков висело между ног. "Как колбаска", - заливалась бабушка. Морозиха тоже хихикала, а мне почему-то было стыдно. Я обижался за мужиков, которых моя бабушка явно высмеивала.
Отец ее, как она рассказывала, был человеком необыкновенной силы. Никогда не болел, а однажды простудился и назавтра умер.
Увидев, как я укоризненно посматриваю, слушая такие разговоры о бане, прикрикнула
: - А ты не лезь в бабские сплетни. Ты с отцом сам в баню ходишь и все видишь.
Моего отца она не любила. Часто рассказывала, как он ей вместо воды разбавленного уксуса стакан дал выпить. Отец, конечно же, ошибся, но бабушка считала, что он специально ее отравить хотел.
Бабушка была почти неграмотной, читала по слогам, и я, освоив эту науку в 5 лет, ощущал свое безусловное превосходство перед ней, что часто любил подчеркнуть.
Зато бабушка хорошо решала задачи. Они же мне не очень давались, а бабушка, к моему удивлению, щелкала их как орехи.
А как она готовила! Вкуснее в жизни я ничего не ел: и картофельную бабку, и тушеные клецки, и яблочное пюре, и фаршированную щуку...
Когда она заболела, мать привела к нам доктора со смешной фамилией Бовтута. Он долго сидел возле кровати, а потом что-то говорил матери в коридоре, а она плакала.
"Бабуленька, не умирай", - шептал я, лежа в своей маленькой постели в соседней комнате.
А бабушка между тем угасала. Она уже не улыбалась мне, не спрашивала, что было в школе, смотрела куда-то в одну точку.
Приехали дядя из Ленинграда, Семен, который уже служил на Камчатке, тетя Вера из Гродно.
Никогда у нас не было столько гостей, но они были грустными, говорили со мной мало, и печаль их передавалась мне.
Я видел, как она умерла. Вдруг резко села на кровати, что-то быстро заговорила, а потом рухнула на спину и затихла.
Дядя из Ленинграда громко заплакал. Я посмотрел на него с укором, потому что читал в книжках, будто настоящие мужчины не плачут.
А отец надел свой полувоенный френч и деловито сказал
: - Ну, я за врачом. Пусть справку дает.
Хоронили бабушку через день. В школу я не пошел. Все плакали: соседи, родные, мать... Я хотел плакать тоже, но ничего не получалось.
Я ехал на машине рядом с гробом и думал, что вот меня видит столько людей, и все, наверное, жалеют, а я, пень, заплакать не могу.
Когда вернулись с кладбища домой, к поминальному столу, я вдруг увидел в уголке стоптанные бабушкины тапочки. И тогда, наконец, я заплакал. Я выскочил из дому, слыша за спиной чье-то: "Ишь, внучек переживает, что бабушки не стало".
Я прижался к тополю за домом. Меня трясло. Было страшно и одиноко, будто я прикоснулся к чему-то недозволенному. Я вдруг понял: бабушки уже нет, и я больше никогда не увижу ее.
Потом я все реже и реже вспоминал бабу Олю. Но когда родилась дочь, и мать сказала, что надо было бы ее назвать в честь бабушки, я сразу согласился.
Говорят, моя Олюшка пошла в свою тезку: такая же властная, острая на язык.
Но я ничего общего не нахожу. Моя бабушка была тихой и доброй, она была моим детством и моим истоком. И хотя в памяти стерлись черты ее лица, она и сегодня мое самое трогательное, самое горестное воспоминание из далекой юности, она - моя первая серьезная утрата и моя первая любовь.
Наум ГАЛЬПЕРОВИЧ.
