Концерт форс–мажор в ресторане с оркестромНикаких круглых дат, связанных с этим именем, вроде бы не обещает нам календарь наступившего года. Но отсутствие формального повода для воспоминаний о встрече с одним из самых знаменитых композиторов XX века, прошу прощения за нечаянный каламбур, — не повод для ожидания некоего подходящего случая, к которому можно было бы пристегнуть эти воспоминания. Ибо такие люди, отмеченные божьей печатью яркого таланта, живут вне времени и пространства. Даже когда эта жизнь — уже в прошлом.
Авторский концерт Арама Хачатуряна в Минске 6 апреля 1972 года открывал цикл музыкальных премьер, посвященных 50–летию образования СССР. По–видимому, выступление знаменитого композитора, ставшего прижизненным классиком, на открытии «Музыкальной весны» юбилейного года должно было подчеркнуть особую значимость предстоящего события.
Мой журналистский интерес к личности, пожалуй, самого титулованного в то время советского композитора — лауреата Ленинской и пяти Государственных премий — подогревался слухами о его своенравном характере. Знакомые музыканты из симфонического оркестра, с которыми именитый гость в день своего приезда уже успел провести репетицию, сетовали, что маэстро согнал с них семь потов, добиваясь какого–то сверхтемпераментного и особо чистого звучания. Впрочем, иного трудно было ожидать от автора зажигательного «Танца с саблями», который якобы заставлял притопывать в такт самого всевластного «кремлевского горца» и потому чуть ли не каждый день звучал в то время по радио. Приходилось даже слышать, что этот танец из балета «Гаянэ» где–то в 50–х или 60–х попал в Книгу рекордов Гиннесса как самое популярное и наиболее часто исполняемое, если не считать национальных гимнов, музыкальное произведение. Не ручаясь за достоверность этих сведений, рискну предположить, что мелодию хачатуряновского «Танца с саблями» хоть раз в жизни довелось слышать каждому, а многие, даже не будучи музыкантами, знают ее наизусть.
Мне, корреспонденту городской газеты, стоило тогда большого труда узнать у администратора филармонии, в какой гостинице остановился именитый московский гость, а телефонный номер «люкса» для первых лиц в то благословенное время, еще далекое от эпохи гласности, не составлял особо охраняемой тайны. Набрав номер, я услышал хрипловатое «Алло!», и, представившись, попросил о встрече для интервью. «Вы музыкант?!» — поинтересовался маэстро. Говорить о музыкальной школе, окончить которую у меня не хватило терпения, вряд ли стоило, и я в шутку соврал, что в детстве мне на ухо случайно наступил медведь. «А мне медведь наступил на горло, — в тон моей шутке прохрипела трубка. — Слышите, как я разговариваю?» Нетрудно было догадаться, что маэстро сорвал голос на недавней репетиции, объясняя музыкантам, как должен звучать оркестр.
С явной неохотой, ссылаясь на большую занятость и больное горло, композитор поддался на мои уговоры и назначил встречу в гостиничном ресторане.
До вечера еще оставалось достаточно времени, чтобы, насколько это возможно в таких форс–мажорных обстоятельствах, заделать прорехи в моих музыкальных познаниях, дабы не ударить в грязь лицом перед автором самого исполняемого произведения.
Расчет на «Музыкальную энциклопедию» вполне оправдался: секретарю Союза композиторов СССР (кстати, и одному из его основателей) в объемистом томе было уделено больше места, чем иным зарубежным классикам. Из этого авторитетного источника я почерпнул немало интересных сведений, весьма полезных для будущего интервью. Например, что родился Арам Ильич Хачатурян вовсе не в Армении, а в предместье Тбилиси, где его отец владел переплетной мастерской и даже не помышлял о музыкальной карьере сына. Будущий композитор был отдан в коммерческое училище и почти окончил полный курс, когда почувствовал, что это не его стихия. Восемнадцатилетним юношей он уезжает в Москву, где через год поступает на биологический факультет МГУ и одновременно берет уроки игры на виолончели в знаменитой «Гнесинке». Спустя три года сделан окончательный выбор: музыка. Начиная заниматься ею в таком возрасте, редко становятся великими музыкантами. Хачатуряну это удалось.
Написав несколько крупных симфонических произведений, балет «Счастье» и «Поэму о Сталине» для хора с оркестром, он становится всесоюзной знаменитостью. 21 июня 1941 года в Московском театре имени Вахтангова состоялась премьера лермонтовской драмы «Маскарад» с музыкой Хачатуряна, которая пережила сам спектакль. Расходясь по домам, зрители еще не знали, что через несколько часов начнется война...
Вечером я чувствовал себя вполне готовым к встрече со знаменитым композитором. Его биография и творчество были изучены, как мне казалось, до мельчайших подробностей, а балет «Спартак» еще до этого посчастливилось посмотреть аж в трех постановках — в Москве, Ленинграде и Минске. Есть о чем поговорить! Единственное, что смущало, — место встречи, не совсем подходящее для обстоятельной беседы. Тем более что у меня уже был печальный опыт ресторанного интервью, едва не окончившегося полным провалом.
Иллюзии относительно того, что маэстро собирается угостить меня каким–то особенным армянским коньяком — не может же самый знаменитый в мире армянин пить обычный трехзвездочный! — рассеялись прежде, чем официант подал меню. Композитор сообщил, что накануне концерта никогда не употребляет спиртное, и заказал минеральную воду — уж точно не помню, то ли «Нарзан», то ли «Арзни», попросив чуть подогреть бутылку.
Официант, по–видимому, привыкший получать от клиентов кавказской внешности более полновесные заказы, сулящие столь же полновесные чаевые, молча удалился с таким видом, словно ему нанесли тяжелое оскорбление. Когда после долгого отсутствия он наконец появился с подносом, мой собеседник завершил рассказ о том, как его соплеменники, рассеянные по всему миру, узнав о приезде знаменитого земляка, собирают пожертвования для организации встречи, нередко превышающие доход миллионера. В этот момент официант поставил на стол бутылку какой–то местной минералки. На недоуменный взгляд заказчика последовало горделивое сообщение об «отсутствии в наличии» минеральной воды кавказского розлива.
Маэстро с омерзением уставился на запотевшую бутылку, которую, судя по всему, только что извлекли из холодильника, и я почувствовал, что над будущим интервью нависло грозовое облако. Прозвучавшая утром ссылка на больное горло делала мне понятной его просьбу принести подогретую минералку. Мне, но не простодушному служителю нашего ненавязчивого сервиса. Бедняге явно было невдомек, с кем он имеет дело. В его глазах «лицо кавказской национальности», не заказавшее даже бутылки сухого вина, не заслуживало серьезного внимания.
Мой собеседник не опустился до публичного выяснения отношений с официантом, но было видно, как нелегко давалось маэстро сохранение внешнего спокойствия. То, что происходило у него внутри, по–видимому, вполне соответствовало вихревому темпоритму «Танца с саблями». Вопросы, заранее составленные таким образом, чтобы продемонстрировать мою осведомленность в жизни и творчестве композитора, не производили на него должного впечатления. Напротив, в ответах сквозило плохо скрываемое раздражение. С трудом мне удалось вытянуть из него скупые комплименты в адрес первого постановщика «Спартака» на белорусской сцене Отара Дадишкилиани. Композитор немного оживился, когда я спросил о его учениках: среди них оказались Андрей Эшпай и Микаэл Таривердиев, авторы популярных песен и замечательной музыки к кинофильмам. Но на вопрос о белорусских коллегах он ответил, что хорошо знаком только с представителями старшего поколения — Аладовым, Тикоцким, Ширмой... Творчество молодых хотелось бы знать лучше, но, увы, не хватает времени...
Лихорадочно соображая, как разговорить собеседника и тем самым реанимировать почти не подающее признаков жизни интервью, я заметил, что на пустовавшей до сих пор эстраде раскладывают свои инструменты музыканты ресторанного ансамбля. Мне в голову внезапно пришла спасительная мысль: вот кто должен исправить оплошность недотепы–официанта, поддержав высокую марку этого предприятия отличного обслуживания!
Извинившись, я вышел из–за столика и проследовал к эстраде. Договориться с руководителем ансамбля о сюрпризе для присутствующего в зале московского гостя не составило особого труда. С видом триумфатора я вернулся на свое место. И тут оркестр грянул «Танец с саблями». Маэстро вздрогнул и метнул в меня испепеляющий взгляд. Его реакция была диаметрально противоположной той, которую я ожидал. Видимо, чуткое композиторское ухо уловило некую фальшь в звучании оркестра, которому, конечно же, было далеко до филармонического. О чем я, признаться, как–то не подумал, пускаясь на эту авантюру, которая окончательно похоронила мои виды на богатый творческий урожай.
«Ну что ж, случается и такое, — с грустью подумал я, пожимая великодушно протянутую мне на прощание руку, помнившую, по моим сведениям, рукопожатия Сталина, Горького, Хемингуэя и других исторических личностей.
— Я хотел бы прочитать, что вы там обо мне напишете, прежде чем это будет напечатано, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, предупредил маэстро, прежде чем мы расстались.
После концерта, который, как и следовало ожидать, прошел с большим успехом (Хачатурян дирижировал оркестром, исполнявшим его произведения), я принес композитору отпечатанный текст интервью и его фотографию, сделанную во время репетиции. Судя по всему, фотография понравилась ему больше, чем взятое в форс–мажорных обстоятельствах интервью, которое он тем не менее завизировал без особых замечаний. Такую же размашистую подпись маэстро поставил на своем фото, сопроводив его нотным автографом, который, как мне позже стало известно, дается не всегда и не всем.
Моего неоконченного музыкального образования хватило на то, чтобы расшифровать этот нотный фрагмент. Я узнал в нем аккорд из «Танца с саблями».
