На прошлой неделе произошли три события, так или иначе заставившие меня задуматься. Разные, вообще говоря, события, но каким–то непостижимым образом связанные между собой.
На мою хорошую знакомую написали очередную анонимку. Ключевое слово здесь — «очередную». Вот уже несколько лет какой–то мерзавец (–цы) бьет и бьет в одну точку. То ли хотят ей нервы попортить, то ли им кот дорогу перебежал, то ли ее место кому–то понадобилось — теперь сам черт не разберет. Поразительно! Но каждый раз анонимкам, от которых за километр несет злобой и глупостью, «дают ход», разбираются и отряжают на расследование важных лиц. Выяснив, что «факты не подтвердились», бумаги кладут под сукно, а через квартал–другой все повторяется. Моя знакомая, между прочим, крупный, серьезный работник, старательно делает вид, что не переживает — мерзавец (–цы), выждав некоторое время, вновь берется за свое. Да хоть бы обвинения были какие–то серьезные! Обычная чепуха, слухи, сплетни, короче, полный бред. Но почему–то «наверху» ни у кого не хватает смелости скомкать эти грязные бумажки и выбросить. Просыпается старый, впитанный веками холопства страх за свою шкуру:
— Вот выкину, а меня потом обвинят, что не внял сигналу. Пусть уж лучше проверят...
На прошлой неделе моя знакомая испереживалась:
— Опять написали. И когда это кончится?
Вот и я задаю этот вопрос. Когда, наконец, наше начальство — от мала до велика — перестанет нежно относиться к подметным письмам, когда, наконец, закончится эта мерзость? Ведь и на самих больших начальников пишут, я не встречал никого, кто был бы обойден «вниманием». Почему же так трудно понять, что анонимки — это всегда, в ста случаях из ста, всего лишь низкий способ трусливо свести счеты? Между прочим, нравы анонимщиков, апогеем которых можно считать ужас 1937 года, выплеснулись даже в литературную жизнь. Один знаменитый творец и даже лауреат изваял целую эпопею, унизил, оскорбил и жестоко высмеял своих соседей по литературным дачам, пустил анонимную «поэму» в свет, а при встрече с соседями много лет вежливо их приветствовал, сердечно интересовался насчет здоровья и клубники. Хрестоматийный пример подлого лицемерия!
По моему мнению, люди должны иметь возможность открыто и честно сообщать о готовящихся или совершенных преступлениях, закон при этом должен обеспечивать им свое благорасположение. Но анонимки, касающиеся «морали» и прочих житейских материй, должны расходиться не дальше мусорной корзины. Во всяком случае, в редакции «СБ» заведено так!
Мне рассказывали, сколько потерпел в свое время от анонимок и «закрытых рецензий» художник Борис Заборов. Завистливые и бездарные коллеги «по цеху» никогда не вступали с ним в диспуты, они поступали проще — от имени «простого народа» сигнализировали в инстанции. Сообщали о «формализме», об «оторванности от традиции», и всегда — о «сомнительной родословной». Вряд ли сегодняшние молодые посетители музея, немеющие от нахлынувших чувств на выставке Бориса Заборова, знают, почему сорок лет назад, раздарив знакомым картины, он абсолютно нищим уехал в эмиграцию. Молодые с высоты своего опыта полагают, что ничего не произошло, взял и уехал, кому какое дело. Заборов уезжал оклеветанным, и ликующая толпа хулителей улюлюкала вслед. Хотя некоторые на прощание обнимали и даже бормотали об уважении к таланту. Но именно их анонимки безжалостно вытолкали Заборова из Минска в темную неизвестность.
Время все расставило на свои места. И обласканных некогда, ныне напрочь забытых «звезд» эпохи социалистического реализма, и всемирно знаменитого художника Заборова. Но вот что касается «сомнительной родословной»: мне принесли копию одного архивного письма. 2.IV.43 года. Немцев только что отогнали от Сталинграда, впереди бои на Украине и Курская дуга, над Белоруссией еще висит черная ночь оккупации. Художник Абрам Заборов пишет в Москву письмо секретарю ЦК КП(б) Эйдинову. Художник Заборов служит на Н–ском аэродроме, в маскировочной службе, но всем сердцем рвется на помощь страдающей Белоруссии. Он просит отправить его к партизанам, чтобы писать с натуры портреты, чтобы, как говорит письмо, «отображать борьбу белорусского народа с немецко–фашистскими захватчиками». Заборов просит секретаря Эйдинова переговорить с командующим дальней авиации генерал–лейтенантом Головановым и ждет решения. Не знаю, чем закончилась эта переписка, — но теперь мне доподлинно известен этот факт семейной хроники Бориса Заборова, чей отец был не только хорошим художником, но и настоящим человеком.
Полтора года назад я был модератором редакционного «круглого стола», посвященного Куропатам. Участники, политик Андрей Климов, дочь убитого белорусского поэта Майя Тодоровна Кляшторная, историк и священник, говорили о Памяти. В урочище Куропаты, так после известной лимовской статьи Зенона Позняка стал называться перелесок под Минском, покоятся останки жертв развязанного Сталиным и его подручными массового террора. Кровавый каток растоптал разных людей: под соснами покоится прах минских писателей и могилевских врачей, белостокских коммерсантов и могилевских крестьян, чекистов и священников... Тогда, в редакции, строго говоря, дискуссии не случилось. Все мы сделали единодушный вывод, что кладбище Куропаты должно стать в один скорбный ряд с другими мемориалами белорусского горя. Мы призвали тогда политиков всех направлений понять простую истину: Куропаты — скорбное место, на кладбище неприлично повышать голос. Мы все тогда согласились, что в благоустройстве Куропат должны принять участие не только энтузиасты и волонтеры, но также и местная власть. Прошло время. В прошлое воскресенье по традиции в Куропаты пришло много людей. Хорошо, что к газете прислушались, и теперь никто не мешает людям приходить сюда и отдавать дань памяти. Но стало досадно, когда прочитал в интернете, что и на этот раз кое–кто не совладал с собой. И привычно перепутал тяжелую, дышащую скорбью землю кладбища с бесчувственной брусчаткой уличного митинга...
