Драматург живет на сцене
04.05.2012
— Елена Георгиевна, режиссер Барковский называет вас счастливым для себя драматургом: вы принесли ему уже два Гран–при. А вы можете назвать его счастливым режиссером для вас?
— Безусловно. Очень много лет работаем вместе. Он непредсказуемый, живо рождающий идеи, необыкновенно разнообразный.
— Как вам кажется, почему его спектакли понятны Западу?
— Он не привязывается к тексту, мыслит образами, метафорами. К моим пьесам относится еще щадяще, но от произведения кого–нибудь другого вполне может оставить одну–две фразы в спектакле.
— Почитал смоленскую критику: «Поэзия любви утрачена. Есть тьма, пустой дом, его обреченные на одиночество обитатели...» «Этюды о любви» получились безысходными?
— Конечно же, нет. Если есть живая канва, жизнь и чувства, которые испытывают герои, говорить, что все безвыходно, — нельзя. Для меня там важна пара мужчин–героев: современный вроде бы победитель и современный вроде бы проигравший. Они ровесники. Но потом оказывается, что все на самом деле наоборот. Есть такая вещь, как нравственный императив, от которого никуда не деться. Люди начинают ощущать его в разном возрасте. Не просто так великие правители под конец жизни уходили в монастырь. Они понимали: ни власть, ни деньги, ни молодость не заменят внутреннюю совесть.
Не произошло постепенного наполнения новых форм общественного устройства. Оно все еще носит несколько искалеченные формы. Запад развивался поступательно: капиталы передавались от родителей к детям, появлялись династии, при этом культивировались и духовные ценности, вера в Бога.
— А слово «богатство» — от слова «бог» или нет? Как вы для себя определяете?
— Кто его знает. Тут надо провести лингвистический анализ. Не возьму на себя смелость что–либо утверждать.
— Расскажите, что меняется вокруг: наши драматурги уже могут обеспечить себе жизнь за гонорары?
— В Беларуси это абсолютно исключено. Наших пьес в репертуаре очень мало. И это вина театров, на мой взгляд. Но поговорите с российскими драматургами: те же самые проблемы. У меня вроде бы и много произведений поставлено. И все равно я считаю, что драматургу попасть в театр очень сложно. Это похоже на отношения: с кем-то можешь подружиться и даже завязать роман, а с кем-то ничего не получилось. Боже, сколько ребят только при мне начинали заниматься драматургией, и скольких я уже пережила! Напишут–напишут, получат первый щелчок по носу и уже сдуваются, идет разочарование, и уходят с поля боя. В профессии остаются или самые стойкие, или самые упрямые, или такие, как я: такими родились — деваться некуда.
— В 2001 году вы сказали, что наш театр переживает период затухания, произошел сбой в системе.
— Да. Прервалась связь с русской театральной школой, а это школа великая.
— Видел вас в Минске на польском спектакле «У нас все хорошо» Гжегожа Яжины. Как вам такой театр?
— О! Блестящий по форме, очень острый и такой нужный. Я после показа подумала: а возможно ли это у нас? Чтобы мы так критично о себе говорили? У нас ведь только слащавость какая–то идет со сцены. Не видим себя со стороны, а там такая жесткая критика своих национальных комплексов и обывательского сознания. Отличный спектакль.
— Как вам кажется, Рэй Куни и другие комедиографы забирают кусок хлеба у ваших коллег?
— А забирают ли у серьезных писателей кусок хлеба Донцова, Дашкова, Устинова? С одной стороны, нет, с другой — да. Правда? После них на сложных современных писателей тратить время не будут. Чтобы прочесть, например, 600 — 700 страниц романа Михаила Шишкина, надо сделать над собой усилие.
— Вы упомянули Шишкина. «Венерин волос» режиссер Евгений Каменькович поставил в «Мастерской Фоменко». Почему наши режиссеры, если их, допустим, не устраивают нынешние пьесы, не работают с современной белорусской прозой?
— А потому что это еще сложнее. Лет 6 назад столкнулась в Германии на одном из фестивалей с Кириллом Серебренниковым. К нему можно по–разному относиться. Но знаете, что меня удивило? Человек говорил о книгах! Дикость для современного режиссера (смеется). Для меня это было открытием: такой интеллект, такая начитанность.
— Елена Георгиевна, а что происходит сегодня с вашей большой романной прозой?
— Все нормально. В мае выходит новая повесть в «Немане». Вот что, кстати, абсолютно не оплачивается сегодня, так это проза. Как выживают прозаики, ума не приложу. С драматургии еще как–то скромно существовать можно. Во всяком случае, я живу только литературным трудом.
— У вас нет ощущения, что в 90–х было веселее? Хотя сейчас их принято называть «лихими»...
— А в Беларуси никаких «лихих» 90–х и не было. Я, по крайне мере, не помню. Были очереди, обмороки, недоедание, номера в очереди писали синей шариковой ручкой на руке, талоны на сахар и водку. Но все находились в одной лодке, никто никому не завидовал. Меня тогда носило по всяким тусовкам, и я наблюдала это оживление. С какой жадностью смотрели телевизор! Потом все куда–то разбежались, разъехались, население в Минске поменялось. Все стало банальнее, момент возбуждения угас. Кто–то стал побогаче: что–то себе прикупил. Но это же не может быть главной идеей жизни. Знаю, в Москве сейчас в среде интеллигентных людей пессимизма больше. Тем не менее творческие возможности сегодня совсем другие. Я слышала, Купаловский театр едет в Лондон на гастроли. Разве это не перемены?
В любом обществе есть свой верх и свой низ, и никуда от этого не деться. Все равно сливки будут подниматься кверху, а внизу будет оставаться разреженное «молочко». Наша эпоха уж больно сложная, еще не до конца осмысленная. Переход был очень резким, и 20 лет не тот срок, чтобы предъявлять претензии. Что мы хотим? Чтобы сразу наступило царствие небесное, «золотой век»? Этого не будет. Все так, как оно есть. Молодежь живет уже в других, более жестких реалиях, уходит психология иждивенчества. Они осознают, что никто ничего никому не должен. И если при этих поменявшихся условиях, при этом колоссальном взрыве в базисе кто–то все–таки останется в этой тоненькой надстройке — культуре, то будет обладать достаточной внутренней состоятельностью для выживания.