Боролся и искал, нашел и записал
12.07.2012
Я люблю осень. Она богатая. Раньше так отчетливо и резко этого не понимал, не обращал внимания — ну, осень и осень, мало ли их еще в моей жизни будет! — а нынче вот смотрю на нее, улыбаюсь, разговариваю с ней. Наверное, потому, что теперь мы с ней в одной весовой категории. Добрался я уже и в жизни до супертяжелого веса, 75 лет — это осень жизни, как ни крути. Дождь капает на мои ладони, разбегаясь капельками по морщинкам, или солнце улыбается в глаза, я рад осени любой. «Ничего, — говорю ей и подмигиваю, — мы еще поборемся, силы остались. Готова ты, не побоишься?» Я с ней шучу, и она меня понимает. Теперь могу себе позволить к осени некоторое панибратство...
С возрастом начинаешь ценить каждую минуту. Законы жизни просты: приходит молодежь и надо подвинуться. Всему свое время. Однако прошлым жить нельзя. Хорош был бы Медведь, если б сел на завалинке и стал, загибая пальцы, перечислять: я был чемпионом, тренером, сделал то, да совершил это... «А кто ты сейчас?» — жизнь ставит вопрос жестко, ребром, и кто к такому диалогу с ней не готов, оказывается на обочине. Жизнь — борьба, и стоит зазеваться, тут же будешь туширован, уложит она тебя на обе лопатки и не спросит, как зовут. Жизнь она здесь, вот она, в этой осени, а то, что было, — прошло. Я никогда не смог бы достичь долголетия в спорте, если бы не стремился постоянно вперед, не старался каждый день проявлять себя заново, не писать историю с чистого листа, не жить набело, не искать для себя новые ориентиры, не совершенствоваться. Для молодежи — это мой первый совет. Сделал что–то важное, значимое, полезное? Молодец! Но проснувшись с утра и вступив в новый день, начинай все сначала. Не ленись и о том, что сделал вчера, — забудь, это будет твоим неоценимым опытом, который поможет, но напоказ его не выставляй, не гордись, ибо гордыня тормозит развитие личности, губит человека.
Память — удивительная штука! Жаль, что еще никто не придумал прибор, который позволил бы распечатать эти картинки, как фотографии. Это избавило бы меня от вопросов: «А в кого вы такой статный удались?» Известное дело — в бабку! Ее не зря Медведихой прозвали. Я бабушку прекрасно помню во всех деталях. Боевая была женщина! Представьте себе — рост под два метра, сильная, жилистая, властная, как есть Большая Медведица! Ее бы в наши времена — готовая чемпионка мира! Интересно, что ботинки она носила 45–го размера, настоящие лыжи!
На дворе стоял 1943 год. Прорвана блокада Ленинграда, в Сталинграде капитулировала 6–я немецкая армия, что стало точкой перелома в Великой Отечественной войне. А в Белой Церкви шла обыденная оккупационная жизнь. Возле нашего дома расквартировалась на постой немецкая часть: во дворе немцы разбили палатки, а офицер поселился у нас в доме. И вот однажды я вдруг с удивлением для себя обнаружил в шкафчике пистолет! Долго я не колебался, решил пистолет этот себе присвоить. А спустя какой–то час мы все стояли у стены сарая и на нас было направлено дуло немецкого автомата. Мама с моим годовалым братиком на руках, старшая сестра Антонина, сестричка Вера и я от страха побелели. Думаю, мы были на волосок от гибели. Я до сих пор ощущаю этот холодок липкого страха, который струйкой бежал по моей спине, слышу хриплое кашлянье автомата, выплюнувшего в нас порцию свинцовых предупредительных слов. Пули зло въелись в бревна чуть–чуть выше наших голов, разодрав их в клочья своими невидимыми крепкими зубами, ясно дав понять, что больше шутить немцы не намерены и в следующий раз земля под ногами окажется усеяна отнюдь не щепками. Как сквозь вату, донеслись слова матери, догадавшейся, что из всех нас если кто–то и мог взять пистолет, то только я.
— Сашко, отдай! Они нас расстреляют.
Я отдал. А куда было деваться? Не помню, что говорил в тот момент. Да и не мог я тогда говорить что–то членораздельное, потому что от испытанного страха долго потом еще заикался.
Отец порядок во всем любил, и лес содержал в идеальном состоянии. Можете ли вы себе представить, что это был за лес? Дубы в нем росли такие, что впятером не обхватишь! И с самого раннего детства я стал этому лесу большим приятелем. Отец всегда брал меня с собой на прочистку. Ловко орудовать топором я научился рано. С восьми лет постоянно держал его в руках. Так что мои мощные и цепкие кисти — заслуга топора и отца, конечно. Я не раз потом мысленно говорил родителю спасибо, когда хватал соперника на ковре мертвой хваткой и видел удивленные арки его бровей, а под ними — беспомощный взгляд. «Все, брат, теперь не уйдешь», — улыбались в ответ мои глаза, и мы оба знали, что я прав.
Времена были боевые, улицей ходили драться на улицу, районом на район. Дрались отчаянно, жестко и я всегда был в центре событий. Шел впереди, возглавлял свою группировку. Идешь стенкой на такую же живую стенку, кулаки в предчувствии большого боя сжимаешь и кровь внутри аж кипит. Непередаваемые ощущения! Меня звали Мишкой, переиначив таким образом фамилию, и я был отчаянный рубака. Раздавал в драке всем — и направо, и налево, любил я драться и умел. И камни в ход шли, и палки, кто во что горазд. Это были серьезные забавы. Хотелось показать, что ты тут хозяин, в крови была, наверное, эта жажда войны, она в воздухе тогда висела. Противник, помню, был у меня достойный, Кабаном звали. Толстый такой, но проворный. Правда, Кабан этот от меня без фонаря под глазом никогда не уходил, мял я ему бока крепко. Любопытно, как его жизнь сложилась? Меня ведь и в школе старшеклассники на место поставить хотели, не нравилось им, что я такой деловой и независимый был, никому подчиняться не желал. Набросятся втроем, нос разобьют и довольны. А я их потом по отдельности у школы вылавливал и каждому долг в тройном размере возвращал. С процентами.
Ребята на заводе работали серьезные, сплошь фронтовики, а тут я, гусь молодой. У меня — каптерка, а в ней — спирт. Цель заманчивая, и этих ребят к каптерке, будто магнитом, тянуло.
— Ну–ка, — говорят, — молодой, начисли нам по 50!
— Ребята, я бы с удовольствием, но нельзя. Как я потом недостачу спишу?
— Ты не волнуйся, мы сами все спишем.
Такой аргумент на меня, однако, действия не имел. Но фронтовиков разве что–то может остановить? Тем более 16–летний салага. Когда я уходил, они просто взламывали замок, брали спирт и культурно его выпивали. Но недостачи действительно никто не замечал: спирт выделялся для промывки цилиндров, но мужики для этих целей придумали использовать бензин.
Спиртное я на заводе впервые попробовал.
— О, — блестели глазами мужики, как коты, завидевшие сметану, — первая зарплата!
Я стоял и теребил в кармане свои скромные, но честно заработанные первые трудовые 250 «рэ».
— Ну да, — отвечаю. — Надо, наверное, угостить?
— Конечно, надо! Слушай и запоминай...
Дело оказалось нехитрым. Взяли сэкономленный спирт. Собрали нехитрой закуски: по кусочку сальца да горбушку.
Так и сделал. Вдохнул, выпил залпом граммов пятьдесят и водичкой запил. Захмелел мгновенно. Думаю, нет, хватит с меня такой «замочки». Кое–как с места поднялся, буркнул мужикам какое–то прощание неразборчивое и домой пошел. В дом ввалился с глазами навыкате, белый, как лист, взлохмаченный и по колено в грязище. Мать как увидела — обомлела. По всему дому гонять меня стала, да приговаривала: «Что ж ты, паразит, пить удумал? Как отец, хочешь стать!» Слова эти глубоко мне в душу запали, а потом еще и организм свое наказание вынес, так плохо мне сделалось, что зарок себе тогда дал: никогда в жизни больше не напьюсь!
Когда я лейтенанту Коцегубу в учебке сказал, что «чуть–чуть занимался борьбой», он аж засиял от счастья:
— Как раз тебя мне и не хватало! Пойдешь со мной на тренировку.
Мы пришли. Переоделись. С видом явного превосходства — как–никак командир и чемпион Минской области по борьбе (я это только потом узнал), он размялся и пригласил меня на ковер.
— Ну давай, Медведь, с тобой бороться.
Схватка продолжалась недолго. Я скрутил его в охапку, поднял и воткнул головой в ковер. Без всяких видимых усилий.
— Ох, — на Коцегуба было жалко смотреть, в его взгляде смешались боль, непонимание и отчаяние, он стонал, потирая шею, и обвел взглядом собравшихся. — Все, ребята, пришла мне замена...
После этого он в зале больше не появился, зато всем говорил: «Я, мужики, с Медведем боролся». Меня потом еще неоднократно спрашивали:
— Ты что, правда Медведь? Настоящий?
— Настоящий, — отвечал я. — Только без шерсти.
— Ребята, отойдите от меня, мне плохо, — по–хорошему просит она.
«Ну, — думаю, — сейчас вы у меня получите». Спустя несколько секунд я был уже в зоне конфликта.
— Что вам надо?
Оказалось, ничего им не надо.
— Пошел ты! — и с этими словами самый из них, надо полагать, наглый замахивается и бьет. Я такое развитие событий вполне ожидал, а потому был к нему полностью готов. Увернулся легко, уйдя чуть в сторону и через руку ему сбоку в ответ — шлеп! Он — раз и на пятую точку сел. Сидит, глазами хлопает, ничего понять не может. Потом выяснилось, что в этой компании два боксера было. Они в свои стойки стали — и на меня. Ох, я был зол! Мне эти боксеры, что семечки, и средств я не выбирал: одному ногой в пах, он согнулся. Чтоб наверняка — добавил еще кулаком по затылку. За секунду уложил всех. Они потом говорили, что безопаснее на медведя в лесу напороться, чем на меня в городе: «У него не руки, а кувалды. Бил, будто обухом по голове, несколько дней потом звенело».
А потом снова стал чемпионом. Это такие чувства... Не знаю, можно ли сравнить эмоции после завоевания первой и последней моей золотой медали. Наверное, эти эмоции схожи, но тогда, в Токио, передо мной расстилалась широкая дорога, я смотрел на мир широко открытыми глазами наивного еще юноши, а в Мюнхене чувства были немного другими. Возможно, так чувствует себя путник, который проделал очень тяжелый и долгий путь, не раз был на волосок от гибели, падал и вставал, расшибал себе в кровь колени и лоб, сталкивался и преодолевал много преград и вот, наконец, добрался до места, где можно сесть, отдохнуть и перевести дух. Да, я ликовал, но ликование это было с нотками грусти. Я поклонился во все стороны, отдав дань зрителям, так долго и рьяно поддерживавшим и любившим меня, а затем подошел к середине ковра и, опустившись на колени, поцеловал его. Все до единого человека встали со своих мест, словно по команде, и устроили мне невиданную овацию! Гром аплодисментов сотрясал своды «Рингхалле», а я был смертельно уставший, но безмерно счастливый.
Зима стояла студеная, декабрь. А в Улан–Удэ морозы были особенно трескучими, ртутный столбик термометра нырнул почти в землю, на градуснике было минус 40. Восточная Сибирь, как–никак, столица Бурятии! Прибыл я по приглашению первого секретаря Компартии Бурятской АССР, он организовал мне охоту на медведя.
Прилетел. Встретили с помпой, как только первые секретари в то время и умели. «Все включено», сейчас это так называют. Хотели даже охоту с «доставкой на дом» организовать.
— Вот вам, — говорят, — ансамбль, вот — тепло. Слушайте, Александр, наслаждайтесь, отдыхайте. А завтра медведь прям здесь будет. В лучшем виде!
— Э–э, нет, — отвечаю. — Я для чего в такую даль летел: музыку слушать? В валенках в комнате сидеть? Давайте уж в берлогу пожалуем, чтобы все по–настоящему.
Утром, еще не рассвело, выдвинулись в путь. Вот она — берлога. Теперь задача — выманить оттуда медведя. Долго егерь возился, мы уже и замерзнуть успели, а мишка никак не выходит. Что делать? Вырубили ель густую и ну ее в берлогу. Как ершиком: туда — сюда. Такой наглости хозяин тайги стерпеть, конечно, уже не мог. Зарычал, лапой по стволу как дал: егерь улетел в одну сторону, ель — в другую. И следом за ними сам выскочил. Пулей. И ходу! Я только успел ружье вскинуть и вслед один раз выстрелить. Вдруг слышу, сзади кто–то языком цокает:
— Ты гляди, метко. Попал!
Поворачиваюсь — милиционеры в ушанках и с автоматами наперевес. Что за заградотряд?
— Ребята, а вы откуда? Чего здесь мерзнете?
— Ага. Вы представляете, какой будет международный скандал, если, не приведи господь, медведь Медведя задерет!
Медведь оказался ранен, покатился кубарем вниз, а там его уже лайки взяли. Разобрали его, сняли шкуру. А там жира — с четыре моих пальца, не меньше, зима началась только. Честно, жуткое зрелище: лежит туша вся белая, один в один, как человек. Мне аж подурнело. И до сих пор жаль того мишку. Решил, что больше на собрата охотиться никогда не стану.
Любая книга обращена к людям. Что остается после человека? Его дела. Я хочу, чтобы на моем опыте учились другие. Я много прошел дорог, немало сделал ошибок, знал и дружбу, и предательство и, думаю, кое–что в этой жизни понял. Если кто–нибудь, прочитав книгу, эти мемуары, почерпнет из них для себя хоть чуточку, если кому–нибудь описанная здесь история поможет в жизни, то, значит, и это моя борьба была не напрасной.
Каждое мгновение, каждый день — это отдельная жизнь. Любая схватка на борцовском ковре заключает в себе космос переживаний и надежд, а в ее фундаменте — еще столько же пота и труда. Мы часто проживаем жизнь, не замечая ее, а ведь она вот, идет здесь и сейчас, присмотрись и увидишь, почувствуешь. Не живите завтра. Не живите вчера. Живите сегодня. Творите. Ищите. Имейте цель и идите к ней. И помните: каждый в своем деле вы можете стать великими чемпионами. Все в ваших руках. Поборемся?