Регина Саломея Русецкая–Пильштын — окулист при гареме турецкого султана, гостья российского и австрийского императорских дворов и автор необычного литературного произведения. Как того требовала поэтика стиля барокко, автобиографический роман лекарши–самоучки имел длинное и витиеватое название: «Данное миру эхо занятий, путешествия и жизни моей авантюр на честь и хвалу Г(осподу) Богу, в Святой Троице Единому, и самой святой Матери Христа, господина моего, и всем святым». Рукопись оформлена в Стамбуле в 1760 году и осталась неоконченной — обрывается на странице 311. Следующие страницы пронумерованы, но пусты. Кроме последней... стихотворной, однако о ней речь еще зайдет.
Опус дочери обедневшего шляхтича, родившейся на Новогрудчине, можно рассматривать и оценивать двояко: и как традиционные мемуары, назидательный диариуш, адресованный детям и внукам, и как произведение нового типа, написанное уже для широкого читателя, как рукопись, предназначенную для издания. В специальном предисловии «Благожелательному читателю» недвусмысленно сказано о поставленной автором цели: «На честь и хвалу Господу Богу, в Святой Троице Единому, приносим в дар все плохое и хорошее, что я имела и натерпелась, стану иметь и буду, все это ради небесных заслуг преподношу, как также эту плохую книжечку, надумала я моей собственной рукой написать и за свой счет предоставить к печати, сам Господь Бог видит — не ради моей какой–либо корысти или похвальбы...» Заметим для себя: книгу предполагалось напечатать за свой счет. Выходит, это должно было быть первое издание подобного типа, если речь идет о белорусских землях. Ведь книги Скорины и его последователей оплачивались преимущественно меценатами.
К сожалению, мы не знаем, почему Саломее Пильштын, которой на момент написания книги было 42 года, не удалось осуществить свой замысел — издать ее ради поучения уже не только родных, но и широкого читателя. Ничего не знаем о ее дальнейшей судьбе. Рукопись со временем попала в Краков и там издана в 1957 году под сокращенным названием «Ход путешествий, авантюр моей жизни». А в 1993 году под названием «Авантуры майго жыцця» увидел свет белорусский перевод Миколы Хаустовича с моим обширным предисловием.
Итак, какая же она, Саломея Русецкая–Пильштын?
Смекалистость
Сведений о родословной и детстве «великой грешницы», как автор сама себя называет, приведено в книге очень мало. В одном месте она мимоходом сообщает, что является «бедной шляхтянкой». А в другом, в начале первого раздела, говорится следующее: «В молодые годы мои выдали меня мои родители (Евфимий Русецкий) замуж из Литвы (так тогда называли западную и центральную части Беларуси. — А.М.), из Новоградского воеводства, за лекаря Якуба Гальпира, с которым я в том же году поехала в Стамбул, где сразу же мы были приняты приличными людьми, ибо он был очень хорошим лекарем медицины, и Господь Бог нас благословил, и к нам повернулась фортуна». Правда, признание породило зависть других лекарей турецкой столицы.
Насколько видно из воспоминаний Саломеи, она внимательно наблюдала за работой своего мужа, помогала ему, научилась выписывать латиноязычные рецепты. И к ней стали обращаться за помощью даже высокопоставленные султанские чиновники. Это не понравилось одному из них. Он вызвал к себе Гальпира и сурово приказал, чтобы его жена ограничилась во время приемов лишь женщинами и лишь больными на глаза.
Не ведал тот чиновник, что запрет только увеличивает интерес. Вскоре мужчины стали навещать «белоголовую женщину» (т.е. славянку с повязанным белым платком. — А.М.) втайне и за городом. Вот как начинается раздел под названием «Моя вторая авантюра в Стамбуле»: «Я потому пользовалась успехом у людей, что по–человечески обходилась с ними и очень стремилась, чтобы совершенно владеть своим мастерством, и стало много людей лечиться у меня (...)».
Между тем «авантюры» учащались, становились все более опасными. Недруги хотели Саломею и отравить, и в землю закопать. После смерти мужа она стала чувствовать себя незащищенной, ей пришлось бежать на родину. Заработанные деньги она «вложила» в выкуп из турецкого плена пятерых австрийцев, в том числе и второго своего мужа Юзефа де Пильштына, надеясь, что их богатые родственники щедро за это отблагодарят. Но на границе российские офицеры приказали солдатам отобрать у нее, за исключением Пильштына, «рабов». И обиженная Саломея решила направиться в Петербург к императрице, чтобы та приказала вернуть ей «собственное имущество». А Пильштын из бесправного невольника становится помощником и мужем сообразительной женщины.
Дипломатичность
И вот новая супружеская пара добирается до Несвижа. Его владетель Михал Казимир Радзивилл по кличке Рыбонька радушно принимает гостей, тут же дает Пильштыну «патент на хорунжество» в своей армии, жена справляет ему пышную экипировку и, покинув дочь от первого брака в несвижском монастыре, сама через Вильно и Ригу направляется в Петербург. По пути, естественно, случаются новые «авантюры», серьезные и курьезные. Заключаются новые полезные знакомства — уже с российскими аристократами. Сразу же после прибытия в город на Неве Саломее удается успешно излечить катаракту у прачки царского двора. Все это помогло настойчивой даме сократить путь в апартаменты самой императрицы.
Вот как описывается в романе первая встреча Анны Иоанновны с неутомимой и неукротимой путешественницей: «Светлейшая императрица так мне сказала: «Так ты в такую далекую дорогу выбралась и за свой собственный счет, чтобы увидеть меня?» Я говорю: «Хотя бы и в несколько раз дольше было бы ехать и еще большие расходы, ничто меня не волнует, ничего я не жалею, удовлетворена тем, что от Бога получила такое счастье: вижу сиятельную российскую императрицу». Ее мость императрица молвила: «Если ты желаешь меня видеть, так будешь иметь место при дворе моем, даже в моих нижних комнатах». После этого повернулась ее мость царица к тем кавалерам и дамам, что стояли возле нее, и сказала: «Мой отец посылал когда–то в Париж по славного окулиста и привез его сюда в Петербург, чтобы за большие деньги лечить некоего доброго слепого приятеля, но ведь тот окулист целый год развлекался здесь в Петербурге и лечил того слепого и многих иных, однако никого не излечил, а эта новая лекарка сразу излечила прачку царевны Елизаветы Петровны, как мне сказала Мария Юрьевна, княгиня Черкасская». Ее мость царица спросила, как меня зовут. Говорю: «Саломея». — «А отца?» Отвечаю: «Евфимий». Тогда ее мость царица назвала меня: «Саламанида Ефимовна, иди с моим придворным маршалком в свою комнату, которая тебе назначена».
Так наша соотечественница на несколько недель осталась жить при дворе российской императрицы: массово лечила слепых, других больных, записывала свои наблюдения, планируя изложить опыт в «медицинской книжке» (к сожалению, рукопись ее исчезла). Императрица называла ее не иначе как «мой дружок», доверяла ей придворные тайны. Так появились в книге разделы об «авантюрах» князей Голицына и Разумовского, братьев Долгоруких, гетмана Мазепы.
Россия в целом и особенно северная столица произвели на Саломею Пильштын самое приятное впечатление. Покидая город в карете, подаренной Анной Иоанновной, в сопровождении надежной военной охраны, искательница приключений так оценила «творение царя Петра»: «Петербург такой красивый, такой величественный построил он над Невой, что лучше он и милее, чем Стамбул и Вена в Австрии... Но Петербург — ах, какой прекрасный и добротный: такие длинные улицы, что несколько сотен каменных зданий или дворцов на ней, все одинаковые по высоте и один к одному, так ровно стоят, что кажутся одной стеной. Отдельные дворцы медной жестью крыты, около каждого дома различные деревья, липы, даже в проливной дождь человек не перемокнет, будет идти будто под крышей. Улицы такие широкие, что шесть колясок разойтись могут. Нигде никакого мусора или грязи не видно (...). Великая вольность и спокойствие добрым людям, чтобы ходить, ездить, форсить своим богатством. Люди приятны, вежливы». И так далее, с таким же пафосом.
Я хотел бы обратить внимание читателей на одну особенность стиля Саломеи Пильштын. Пишет она внешне хаотично, спонтанно, забегая вперед. Вот и здесь рассуждает об Австрии и Вене, как бы опережая и совмещая время. Ведь она по дороге из Петербурга на родину только думала поехать туда, чтобы от родственников своего мужа получить деньги на дальнейшее совместное житье — тем более что как раз ожидала второго ребенка.
Но зажиточный австрийский род Пильштынов встретил нежданную гостью прохладно — лишь нарисовали и подарили несколько ее портретов. В расстроенных чувствах Саломея прибыла в Вену и, проявив настойчивость и хитрость, пробилась к самому императору Карлу Шестому. Впрочем, такого радушия, как в Петербурге, при венском дворе она не встретила. По сравнению с хлебосольными россиянами австрийцы показались ей скупыми и сдержанными. Рождение сына Франтишка ускорило возвращение «белоголовой» к мужу.
«Авантюрная» сила и слабость
Но до Несвижа Саломея не доехала, ибо узнала, что за время разлуки Пильштын присвоил себе и растранжирил ее оставленный у знакомых денежный «депозит» и другое имущество, отдал чужим людям ее дочь Констанцию Гальпир, окружил себя любовницами — прачкой и «хозяйкой», а сам оказался под арестом у Радзивилла «за какой–то проступок офицерский». А ведь она стремилась к мужу с наилучшими намерениями: «Я думала, что тут у мужа останусь, и мы будем радоваться наследником нашим, который родился в Вене, сыном Франтишком... а здесь вижу со стороны мужа своего ненависть и расточительство. Задумала я послать своего человека Степана за моей доченькой в Олыку, чтобы он выкрал мою дочь у моего мужа и чтобы мне ее сюда, во Львов, привез».
Но Степан оказался «плохим человеком». Приехав в Олыку, одну из резиденций Радзивиллов, он прежде всего заглянул к Пильштыну и рассказал ему обо всех намерениях Саломеи. Мужчины вступили в сговор. Степан получил отраву и во Львове незаметно подсыпал ее в макароны на столе. Саломея тяжело заболела, «еле не сошла с ума», у нее выпали зубы, вылезли волосы, ногти, даже слезла кожа. И только недель через двенадцать смогла опять есть, пить и ходить. Однажды в костеле увидела Михала Радзивилла и неожиданно для себя самой стала просить, чтобы он все же отпустил Пильштына из–под стражи. Вскоре тот явился во Львов и запретил жене уезжать на поиски подаренных российской императрицей четырех бывших турецких пленных. Чтобы избавиться от мужа, Саломея спряталась в монастыре бернардинок. А муж, пользуясь случаем, пишет она с иронией, «цапнул» из повозки ее сундук с платьями и деньгами. Потом начал «фурии и скандалы учинять с девицами бернардинками, да так, что я уже этого шума вынести не могла, сама вышла к нему к воротцам и сказала: «Очевидно, это воля Господа Бога. На, возьми меня и съешь». Он схватил меня и потянул к одному русскому (т.е. православному. — А.М.) кладбищу, где имел нанятую лачугу, и там с моим мужем мы несколько недель прожили...»
А потом вновь начались семейные скандалы, пропажи имущества. Саломея долго колебалась, куда ей лучше ехать за новым счастьем — в Петербург, чтобы там учить сына, или в Стамбул, где еще надеялась найти «своих» турок. Исцеленные ею больные помогли осуществить второй вариант. «Меня, — пишет она в книге, — взяли по ласке Господа Бога в великий гарем султана Мустафы как придворную лекаршу женской команды, и хорошо мне там жилось, без всяких «но».
Философичность
Оказавшись во второй раз в Стамбуле, Саломея стала внимательнее присматриваться к общественной и частной жизни турок.
Находясь в зрелом возрасте, Саломея решила покаяться в грехах, совершить паломничество в Иерусалим. Сделать это из Стамбула оказалось довольно легко и недорого. У гроба Господня ей удалось на Пасху увидеть Божественный Огонь, появление которого она посчитала чудом. В книжке подчеркивается: турецкие власти строго следили, чтобы не было никакой подделки, чтобы христианское духовенство не ввело «людей в обман». Сам паша предварительно осматривал и опечатывал гроб Господень. Но огонь появился и зажег тысячи свечей. Саломею особенно впечатлило, что это чудо с восторгом встречали и турки, которые также почитали Христа, стремились во время паломничеств побывать и в Иерусалиме на отпущении грехов.
«Авантюры моей жизни» свидетельствуют: их автор превыше всего ставила христианство. «Ах, — восклицает она в конце книги, — как чрезвычайно счастливы мы, правоверные христиане, что такую хорошую и справедливую веру имеем, что наши молитвы, посты, пожертвования, набожная жизнь не напрасны». Но одновременно автор с неподдельным уважением относилась и к магометанству, призывавшему к терпимости и миролюбию. Достойно похвалы, говорится в книге, и то, что насильственно турки «никого в свою веру не обращают».
Как видим, воззрения Саломеи Пильштын отличались толерантностью. Да, иногда она спорила по некоторым религиозным вопросам и с мусульманами, и с иудеями, и с православными, но делала это тактично по отношению к иноверцам, их основным религиозным канонам. Определяющим для нее было не само вероисповедание, а данная Богом честность или нечестность человека.
Мировосприятие Саломеи Пильштын, конечно, сложное, противоречивое. В нем соседствуют, нередко проявляясь одновременно, и религиозная экзальтированность, и просветительская логичность, и даже порой скептицизм. Она была дочерью двух эпох, скрестившихся как раз в середине XVIII века, — Контрреформации и Просвещения.
Многоязычность
Когда читаешь первый «авантюрный» роман, написанный уроженкой земли белорусской, невольно поражаешься полилингвизму его автора, той легкости, с которой Саломея Пильштын овладевала чужими языками. Каким был родной язык, польским или белорусским, сказать сегодня трудно. Само произведение написано на своеобразном польском языке. Своеобразие это заключается в простоте, упрощенности стиля, близости к крестьянскому просторечию. Почти нет барочной вычурности, изящества. Чувствуется, что произведение создано человеком, не штудировавшим обязательные тогда поэтику и риторику. Пильштын, несомненно, знала, хотя бы пассивно, белорусский язык (который она называла русинским) — о чем свидетельствует хотя бы довольно большое количество белорусизмов. Некоторые из них автор поясняет сама: например, то, что по–местному, по–народному скромные цветы «волошки» называются васильками. Наряду с белорусизмами в романе много слов и даже целых фраз, взятых из турецкого, русского, немецкого языков, на которых Саломея, по всему видно, свободно изъяснялась.
Наконец, важно отметить внутреннюю раскованность, открытость повествования Саломеи Пильштын, ее несомненную талантливость как рассказчицы, притом не только эпика, но и лирика. Произведение завершается усложненной по форме «Песней моей композиции». Бог для нее — это общий «Господин неба и земли». И просит она его дать утешение и силы, чтобы вытерпеть «нынешнее состояние». «Лучше мне бы страдать от чужой и отдаленной веры, чем от тех, кто заходит к Тебе со мной вместе через одну и ту же храмовую дверь». Сказано искренне и неординарно, как и все, что вышло из–под гусиного пера этой неординарной женщины с белорусской фамилией Русецкая, потом замененной на немецкоязычные Гальпир и Пильштын.
Саломея писала на европейском уровне. Приведу цитату из А.Липатова, известного московского исследователя литературы XVIII столетия: воспоминания «Саломеи Пильштыновой (...) выделяются на фоне богатого мемуарно–эпистолярного наследия своего времени живостью и непосредственностью разговорного стиля повествования, как правило, свободного от риторических нагромождений и утрированного использования поэтических средств и приемов, что было так характерно для эпохи сарматского барокко. Неподдельная искренность сочетается с драматизмом отдельных сцен, яркостью жанровых зарисовок, юмором и лиричностью. Описание событий, фактов, разного рода явлений не заслоняют здесь — в отличие от большинства известных мемуаров — образ и личность самого автора — его переживания, мысли и намерения, наконец, личную драму (...). В этом манера повествования Русецкой–Пильштыновой сближается с художественным типом воссоздания, свойственным роману».
Мне же главное достоинство «Авантюр» видится в том, что их автор творила так, как думала и говорила. А это уже природный дар.
