Вячеславу Добрынину только что исполнилось 70. Замечательного композитора и музыканта поздравили президенты Беларуси и России. Но наша беседа с мэтром получилась не юбилейной, а просто о жизни и музыке, о прошлом и настоящем.
— Вячеслав Григорьевич, прошедший январь — месяц праздников, длинных каникул. Как отдохнули в этом году?
— Всем говорю — не люблю и не умею отдыхать. А уж ездить куда–то тем более. В последнее время я в принципе перестал видеть смысл в выездах на курорты что летом, что зимой: перелеты переношу плохо, на лыжах не катаюсь. Мой отдых — это когда собираются друзья: дома или на даче, мы устраиваем застолья. Так было и в этот раз. А летом всегда в лес, по грибы, обожаю эту тихую охоту...
— Да вы лирик...
— Да, лирик, и такой отдых, кстати, отражается на моем лирическом настроении, и так появляются лирические песни. Экстрима я, признаться, очень не люблю.
— А как эти песни появляются? Они в вас живут?
— Раньше, по молодости, у меня в голове и вправду был компьютер, я мог подойти к инструменту, вынуть из памяти то, что у меня по пути к нему появилось. Сейчас стало немного сложнее, но мелодии никуда не делись.
— Сочинять музыку — для вас работа? Или все по вдохновению?
— Бывает по–разному. Иной раз предлагается работа — написать музыку к кино, и я сажусь, читаю сценарий, с чем–то он ассоциируется, начинаются внутренние процессы, появляются образы, ты их начинаешь воспроизводить... Начинаются какие–то продолжения, фантазии, что–то складывается — это и есть творческий процесс. И заканчивается тем, что появляется песня. Так ты вытачиваешь из болванки, из полена, своего Буратино.
— А что раньше появляется в песне — музыка или стихи?
— Ну вот, скажем, почти все песни на стихи Дербенева, а у меня их около сотни, начались с моей музыки. Первой моей песней, получившей признание, вышедшей на диске, на конверте которого было написано «музыка Вячеслава Добрынина», была «Где живет любовь» на стихи Дербенева. Мне тогда было совсем мало лет, но Леонид Петрович заметил во мне способного человека, и мы начали сотрудничать. И, скажу вам, большие поэты–песенники, с которыми мне выпало счастье работать, отнюдь не считали, что они, мол, мастера с большой буквы и их дело писать стихи, а дело композиторов на их стихи писать музыку. Дербенев, Шаферан, Танич, Пляцковский, Рождественский, Рябинин охотно писали на готовые мелодии, и у них это прекрасно получалось. Готовая мелодия называлась «рыбой» — дайте, мол, мне рыбу...
— ...и я вам ее пожарю.
— Я однажды по телефону сыграл Дербеневу одно пришедшее в голову вступление: «лай–ла, ла–ла–ла–ла–ла...» Мне хотелось, чтобы на этом «лай–ла...» у слушателя защемило бы в сердце, после этого проигрыша нужно было короткое емкое слово. Он предложил слово «прощай», потом перезвонил часа через два и продиктовал сразу куплет: «Прощай, со всех вокзалов поезда». У меня, скажу вам, у самого сердце защемило...
— А у вас, по–моему, в принципе, больше половины песен написано на стихи Дербенева и Шаферана. Другие поэты не ревновали вас?
— Ревновали. Но я ведь писал не по одной мелодии в год. Песни сыпались как из рога изобилия, я еле успевал записывать их на кассетник и отвечал этим поэтам, что «у меня вот еще мелодия есть» — и появлялись другие песни. На слова Пляцковского, Рябинина, которые пели Ротару, «Веселые ребята», Лева Лещенко. Ну есть в моей голове такая извилина, которая позволяет так соединить ноты со словами, что это становится хорошей песней.
— А вы не жалеете иной раз, что променяли искусствоведение на музыку?
— А я как–то со школы знал, что буду заниматься музыкой, в школе еще окончил музыкалку, поступил в музучилище... Только свою профессию при этом не представлял, все раздумывал, кем быть. Любил читать книжки про искусство, но поступил на географический в МГУ, перевелся на истфак, занимался на кафедре истории и теории искусств.
— А мама ваша не волновалась от того, что вы науку меняете на музыку?
— Да она меня поддерживала во всем! И в том, что бренчу дома на гитаре, играю в группах, и в том, что волосы отрастил, чтоб быть похожим на битлов, что совмещаю это с учебой... Ей нравилось, что сын такой увлеченный, не хулиганит, не пьет по подъездам портвейн, а занимается делом.
— Вячеслав Григорьевич, на своем новом альбоме «Все мимолетно» вы все 19 песен спели сами...
— Не то важно, что я все спел сам, таких альбомов у меня много. Главное то, что я этот диск от начала до конца сам сочинил! Ведь львиная доля издающегося сейчас в России якобы нового музыкального материала — это перепевки, ремиксы, кавер–версии... Да, я могу еще сочинять русские песни. Или российские. Или советские, называйте как хотите. Ну, по крайней мере, не такие, которые молодежь, имеющая отношение в основном не к музыке, а к технике, всяким там сэмплерам, сочиняет. Отечественную песню всегда делала привлекательной хорошая мелодия, а уж если сюда еще прибавляются не просто набросанные слова, которые толком не рифмуются, а талантливо сделанные стихи...
— В Беларуси до сих пор вспоминают ваш «сольник» на «Славянском базаре»...
— Да, несколько лет назад у меня там был отдельный, свой день. Сначала мои вещи пели разные музыканты, а потом был сольный концерт, он шел четыре часа, из них 2 я пел сам и еще 2, меняясь с другими артистами. В свое время я объездил всю Беларусь, был в Минске, Могилеве, Гродно, Бресте, Бобруйске, Жлобине... А 90–е — целая серия концертов в Минском Дворце спорта с аншлагами! Тогда громко зазвучали «Не сыпь мне соль на рану», «Синий туман», «Казино», «Бабушки–старушки» и меня стали звать на стадионы, куда могло прийти тысяч 50...
— На ваших концертах, сам видел, женщины нередко плачут. Вам нравится это?
— Некорректный вопрос. Мне нравится то, что нравится публике. Если она под какую–то песню грустит и у нее слезы, значит, ее тронуло. Это нормально — так же, как танцевать и радоваться на веселой песне. Это просто реакция на то, что происходит на сцене. Я смотрю, как люди слушают песни, и с годами все больше понимаю, что их волнует и трогает.
Андрей Васянин
vasianin@rg.ru
PHOTOXPRESS
