Разрешите представить. Геннадий Владимирович Юшкевич, ветеран Великой Отечественной войны, бывший белорусский партизан, ветеран военной разведки и органов внутренних дел — уголовный розыск, подполковник в отставке. Участник двух диверсионно–разведывательных групп (ДРГ) — «Чайка» на территории Белоруссии и «Джек» в Восточной Пруссии. По–военному подтянут, энергичен. Память — как часы, помнит столько, что любой позавидует, — профессия, знаете ли, говорит. На просьбу нашего фотокорреспондента улыбнуться для снимка отвечает: «Не умею» и снова кивает на профессию. Но все–таки улыбается: искренне, открыто — ему очень идет. «Наших, из ГРУ, из военной разведки, осталось совсем мало. 90 процентов полегло в Восточной Пруссии. А кто вышел оттуда... Время не щадит никого». Это вступление в разговор. А рассказать Геннадию Владимировичу есть что.
Семья. Детство
О себе говорить всегда сложно. Родился в Минске 1 января 1928 года, а записали 29–м. Но в военных документах могу проходить и 27–м, и 28–м годом. В секретной части надо давать подписку о неразглашении. Значит, должен быть совершеннолетним. В 1944–м первая половина 27–го года уже подходила под этот пункт. Я и написал так.
Мать у меня из Крыма. В юности была в танцклассе при дворце графа Воронцова в Алупке. Когда во время гражданской ее семья перебралась в Белоруссию, она еще даже немножко выступала.
Отец родился в Койданово. Тоже человек разносторонний. Актер, комик. На этой почве и познакомился с мамой. А потом сказал: не время смешить людей — лечить надо. И поступил на медфак БГУ — первый набор. Стал сначала детским доктором, затем отоларингологом, а после перешел на хирургию. Во время финской кампании уже начальник медсанбата, носил одну шпалу. Когда началась война, отец возглавил партизанский госпиталь на Полесье. После освобождения построил больницу в Хойниках.
До войны я учился в Минске. Наш район располагался возле еврейского кладбища. Улица Шорная, 22. Мое детство тесно привязано к Дворцу пионеров на Кирова. Ходил в музыкальную школу, детскую спортивную и во Дворце пионеров — в 7 кружков почти одновременно: все оборонные плюс столярный, слесарный, танцевальный и баянистов.
Начало войны
Закрою глаза и как сейчас вижу 22 июня 1941 года.
К началу войны в доме оставались мать, бабушка, я и сестра. Так вот, мать оказалась в группе патриотов. Как это было? 27 июня Минск уже догорал. У Вольских большой сад, и все наши соседи, люди честные, порядочные — Хмелевский, Вороновы — собирались там и думали, что же делать. Так потихонечку формировались патриотические группы. Затем организовалось подполье. А потом немцы начали всех хватать. Маму тоже схватили.
Гетто
Осень и зиму 1941–го я провел в Минске. Мы с пацанами часто ходили в гетто: район–то свой, знакомый. В гетто оказались наши соседи, там жил наш друг Леник. Водопровод остался на «русской стороне», и мы через проволоку носили воду старикам. Попросит, скажем, Владимир Карлович воды привезти — ну как не привезти...
Я был свидетелем страшных картин. Рабочая команда возвращалась в гетто. Шли по Мясникова, потом повернули возле обувной фабрики и по улице Обувной поднимались вверх. И вот на подъеме в домах по обе стороны немцы поставили пулеметы... И по колонне открыли огонь. Бежит женщина — у нее глаз вывалился, кровь течет, волосы растрепаны — и кричит: «Люди, смотрите, что с нами делают!..»
Еще помню: вдруг раздается страшный крик — настоящий гвалт, когда кричит целый район, все гетто. Там, наверное, специально ночью подсылали грабителей и они нападали на какой–нибудь дом. Спасение находили в чем? Люди начинали кричать. Закричит один дом, потом второй... Улица... И вот весь район кричит. Представляете, какой ужас! Ночью!
Гибель мамы
Не знаю, кого и где первого схватили. Думаю, все было просто. Взяли телефонную книгу и пошли по адресам. Потому что до войны домашние телефоны ставили только ответственным работникам.
Октябрь 1941 года. Наш дом попал в зону гетто, нам пришлось из него уйти. Мама пристроила меня в 4–й детский дом, где работала ее подруга Вера Андреевна. И вот, находясь в тюрьме, мать умудрилась передать мне в детдом записку: «Сыночек, если можешь, помоги хлебом и передай что–нибудь тепленькое». Но записка попала не к Вере Андреевне, а к начальнику детдома, немецкому ставленнику. Меня вызвали, отлупили хорошенько. Тогда Вера Андреевна устроила мне побег из детского дома. Так началась моя одиссея.
А мама... Я видел, как 26 октября по всему Минску вешали людей. На улице Карла Маркса, там, где сейчас исторический музей, росло огромное дерево. И на его большом суку висели три человека: двое мужчин и женщина. Женщина одета в такую же одежду, как у матери: пальто цвета кофе с молоком... Волосы опущены на лицо, на одной ноге туфелька... Вторая, наверное, сорвалась...
Я видел, как вешали на Комаровке, потом кто–то сказал, что вешают и в других местах. Я побежал в город и возле Дома офицеров увидел еще четырех человек, в сквере. А потом — на Карла Маркса... Она, не она... Я близко не подходил.
Сестра Юля жила с сотрудницей мамы Соней Булавкиной на Розы Люксембург, 66 и входила в подполье. Их тройку накрыли, схватили сестер Лоцмановых — Галину и Мальвину. А Юля увидела особый знак, что занавески закрыты, и в дом не пошла. Галя и Маля погибли в Тростенце. После освобождения Минска их мать нашла там котелок с нацарапанным: «Галя, Маля». Юля была в Заславской зоне в партизанском отряде.
«Чайка»
Летом 1942 года заброшена группа «Чайка»: командир группы Михаил Минаков, радист Виктор Путято и разведчица Анна Хромова. Михаил Ильич связался с руководством партизанского отряда и попросил помочь установить связь с местным населением. Потихоньку группа разрасталась: пришли Володя Вашкевич из Кукшевичей Дзержинского района, Наполеон Ридевский из деревни Мякоты... Он, кстати, после войны долгое время работал в БЕЛТА.
Как я попал в «Чайку»? Ушел из Минска и стал разыскивать партизан. И вот едет повозка. Подхожу: вы партизаны? В ответ смех: пацан, иди на печку. Начал говорить: мою мать повесили, хочу в партизаны... Тогда мне сказали: хорошо, живи в деревне, будешь выполнять наши задания. Почти год я был у них проводником, на связи, ходил в город.
Группа «Чайка» постоянно следила за железной дорогой. Сидишь — считаешь: «углярок» столько–то, крытых вагонов столько–то, тюков с сеном столько–то. Мы же знаем: если идет вагон — это 50 человек солдат, если тюки сена — везут танки, если «углярки» — артиллерийские системы... Большая работа.
Входил также в диверсионную группу, взрывал эшелоны, минировал дороги. Всякое со мной случалось. Однажды зимой после блокады сели перекусить. Снег кругом. Я на один бугорок пристроился, Франак Станкевич — на другой. Пока ели из горячего котелка, под нами подтаяло. Смотрим — лежит убитый немец: я сижу у него на голове, Франак — на ногах. Тогда на мертвых людей особо не реагировали — лежат и все.
Наша группа «Чайка» активно участвовала в подготовке операции «Багратион». С этой целью в марте 1944–го к нам был заброшен разведчик Павел Крылатых, имевший большой опыт работы, и двое радистов. Ежедневно мы отсылали разведданные, которые собирали в районе Дзержинска, Минска, Барановичей... Я верхом на лошади возил сведения туда, где работал наш передатчик, — в район деревни Свинка Копыльского района. 22 — 23 июня направлялся с очередной сводкой. И всю дорогу стоял страшный артиллерийский гул — просто земля дрожала. Приехал и спрашиваю у радиста Виктора — что такое? «Началось!» Это была артподготовка под Бобруйском перед началом операции «Багратион». А 3 июля с запада мы подошли к Минску. Город лежал в руинах. Но самое памятное, что в этот день на нашей улице я встретился с сестрой. Отец нашел Юлю после партизанского парада. Я тогда уже был в Восточной Пруссии.
«Джек»
Спецразведгруппу под кодовым названием «Джек» разведотдела 3–го Белорусского фронта забросили в Восточную Пруссию 27 июля 1944 года. И оставался я там по 21 января 1945–го — в районе между Тильзитом и Кенигсбергом. Хотя рассчитывали на два месяца. Но попали в такую молотилку, что трудно представить.
...Мы нарвались на засаду, был контужен и не мог идти Наполеон Ридевский. А у нас закон: если ты тяжело ранен, то решаешь свою судьбу сам. Ясно, что это значит... У Ридевского вроде все целое, только подняться не может. Заместитель командира группы спрашивает: кто останется с Ридевским? Вызвался я: вместе начинали, вместе пойдем до конца.
Двигались к нашему «почтовому ящику». Пришли — а никого нет. Мы остались вдвоем. Это конец октября 1944 года, холод, сырость... Но продолжали собирать данные. Потом они пригодились. У нас даже оказалась карта немецких укрепсооружений. Нам помогали немецкие патриоты — Август Шилят и его сын Отто. Так как фронт уже вплотную подошел к деревне, Августу, состоявшему в фольксштурме (между прочим, был связан со знаменитой «Красной капеллой»), пришлось уходить. Он уложил Ридевского в воз, прикрыл вещами и потихоньку вывез с собой. Я остался в его доме один.
И 21 января встретился с нашими. За что меня чуть не расстреляли, так как поначалу приняли за лазутчика. Хорошо, капитан из контрразведки на этот случай набежал: «Ты кто?» «Я из части 83462». — «Стоп, ребята, свой...» А так — хлопнули бы.
Заветный пиджак
У Павла Крылатых был пиджак — он в нем сфотографировался. В Пруссии, на второй день, пуля поразила Павла прямо в сердце. И тогда Николай Шпаков, заместитель командира группы, говорит: «Ты самый молодой, тебе обязательно надо выжить. Надень Пашкин пиджак, пуля дважды в одно место не попадает — закон баллистики». Сняли пиджак с Павла — и на меня надели. В нем я и пришел в воинскую часть. А группа погибла практически вся. Из десяти человек выжили трое...
Награды
Получил орден Славы за Пруссию, есть орден Отечественной войны I степени. Должен был быть еще орден Красной Звезды за «Чайку». Но так и не дошел до меня. Есть медаль «За победу над Германией». Но нет медали за Кенигсберг. Ну и ладно... Мы всегда в сторонке стояли. Мой друг Ридевский говорил по этому поводу: самая главная награда — дарованная нам жизнь... Вообще, к наградам я относился спокойно. В нашей конторе не было принято носить их. Есть у меня орден Гвоздики — наградил Совет ветеранов военной разведки ГРУ России.
Когда я сейчас вспоминаю войну, мне кажется, для меня тогда это как какая–то игра была. Наверное, потому что — молодость! Люблю смотреть документальные фильмы. А художественные... Я хорошо знаю милицейскую работу, знаю, как она делается. Но ее, серьезную работу, не покажешь. Или нашу работу разведчиков. Пришел на наблюдение, отпускаю сменщика, ложусь. Лежу сутки, если никто не сменяет — лежу двое... Голодный, мухи кусают, комары жрут... Дождь идет. Лежишь. И только смотришь и считаешь — и больше ничего. Зрителю же подавай действие. А мы были рыцарями тихого боя...
Фото Александра СТАДУБА, «СБ», и из архива Геннадия ЮШКЕВИЧА.
Советская Белоруссия №122 (242589). Пятница, 5 июля 2013 года.
