Продолжение. Начало в № 109.
Школа
«Когда я ем, я глух и нем», — хором повторяли мы слова учительницы Анны Львовны в нулевом классе школы. Она учила нас многому: петь, танцевать, вышивать (моя вышивка стебельчатым швом в первом классе долго путешествовала по выставкам. Там были вышиты девочка и мальчик, несущие большую корзину с яблоками).
Анна Львовна даже привезла из своего дома фисгармонию и учила нас немного нотной грамоте. Она была, по–видимому, из дворян, хорошо воспитанная, как–то по–особенному подтянутая.
Первые четыре года учебы в школе запомнились мне нашим директором — учителем математики. Это был наш бессменный директор школы — Наум Давыдович Березкин. Он жил тут же, при школе, всегда был опрятно одет, особенно бросались в глаза его до блеска начищенные ботинки. Его уважали и боялись даже ученики других школ.
В младших классах мы ездили в пионерский лагерь в Ченки. Это вниз по реке на 12 километров, на другой стороне Сожа. Деревянные бараки, разделенные пополам забором. В одной половине жили мальчики, во второй — девочки. Утром подъем, зарядка, линейка, поднятие флага, завтрак (это килька и искусственный мед–патока и чай). Ели досыта только когда выпадала очередь дежурить на кухне. Но вокруг нас был лес, в котором было полно ягод и орехов.
Помню праздничные костры и тьму комаров.
Один раз меня пришел проведать знакомый мальчик, Вася с улицы Ветреной. Я очень удивилась, ведь идти надо было 12 километров да еще переправляться на другой берег. А его друг Юра Хмарин, когда мне было лет двенадцать, подъехал ко мне на катке в парке и молча сунул открытку, на которой были нарисованы мальчик и девочка в розовом платье, из–под которого виднелись розовые панталончики с кружевами. Открытка была старинная, а на ней Юра написал:
Не верь, что дважды два четыре,
Не верь, что крутится Земля,
Не верь, что правда есть на свете,
Но верь, что я люблю тебя.
Почему–то я это запомнила, но что–то не помню, чтобы я с этим Юрой когда–нибудь встречалась.
В седьмом классе меня и Еську Кагановича первыми из класса приняли в комсомол. Рекомендации мне дали учителя. Я была членом редколлегии школьной газеты, выступала с докладами.
В школе меня мучили страшные головные боли, может, от недостаточного питания. А потом я еще заболела малярией. Страшные приступы изводили через день. Сначала дико трясет. Ничего не может согреть, потом бросает в жар и приступ проходит. И так не один год. Особенно мне запомнилась малярия в 10–м классе. День, когда я здорова, — экзамен, а день, когда надо готовиться к экзаменам, меня трясло. Или наоборот. Поэтому пришлось два предмета сдавать с параллельным классом. Теперь что–то не слышно о малярии, тогда она косила всех. Белоруссия — сплошные болота, и комаров было тьма... Бывало, идешь по парку, а они клубками в полметра так и вьются и противно гудят. Все обмахивались ветками. А лечили только акрихином.
В школьном буфете на переменке можно было купить винегрет (светлая свекла, морковь, картошка, лук, соленый огурец, подсолнечное масло), и за это, кажется, платили 3 копейки, и стакан чая. Но не всегда успевали достояться, так как нас было много, да и денег не хватало. Поэтому мы всегда ходили голодные.
В школе я себя чувствовала стеснительно из–за бедности. У меня не было приличного платья и даже нормального портфеля. Правда, когда училась в 4–м классе, папа купил мне отличный вязаный костюмчик, который я носила, пока из него окончательно не выросла. До сих пор помню его: светло–зеленая одноцветная юбка и цветная кофточка–свитер. Чулки я шила себе из старых рейтуз. Швы получались и сзади, и под коленкой (поперечные).
Самая яркая звезда класса — Туся Косик. У Туси были шикарные золотистые вьющиеся волосы, хорошая фигура, правда, несколько полноватая для школьницы. Да еще ее наряды! Много ситцевых платьев было еще у Паши Рудниковой, а остальные одевались очень скромно.
Воспитывалась Туся без отца, как и ее двоюродная сестра Муся, хотя обе получали посылки от своих отцов, которых никто не видел. Две сестры — матери Туси и Муси были хетагуровками. Это такое движение, названное по имени зачинательницы комсомолки Хетагуровой. Девчата ехали на Дальний Восток на строительство Комсомольска. Там им приходилось, наверное, не очень сладко. Обе сестры привезли домой по дочери, отцы которых жили в Москве.
Мы с Тусей дружили, но потом мама перестала ее куда–нибудь пускать, а я ходила куда хотела. Наша дружба распалась. Что с ней стало во время войны и после, мне узнать не удалось.
В 1939 году папу послали в командировку в Польшу после известных событий, и он привез мне оттуда кофточку с «вражескими» значками на пуговицах. Я их сразу оборвала, а других найти не смогла. А через год, уже в 1940–м, мы с подругой Лидой Дудоровой простояли целую ночь в очереди за ситцем. Но нам достался только «зефир», пригодный на мужские сорочки. Все равно я сшила из этого «зефира» два летних платья. Да еще в 1939 году папа привез из Польши очень плохой шерсти на платье и красивого материала — с одной стороны он блестел, как шелк, а с другой — был, как бумага. Красивый цвет зелени в белый горошек. Я сшила себе костюм. Но вместо блузок прикалывала носовые платочки, которые вышивала. Да еще он привез мне очень красивые белые на каблуках босоножки, но подошва у них почти сразу лопнула, и никто не брался их отремонтировать.
Когда мне исполнилось 17 лет, у меня было два ситцевых платья, одна черная шерстяная юбка, купленная в детском отделе, белая батистовая кофточка от физкультурного костюма и сшитая из маминого платья жилеточка.
Учительница младших классов Прудникова Мария Марковна — депутат Верховного Совета СССР. У нас в классе учился ее младший сын Игорь. У нее было еще двое старших сыновей — Слава и Жора. Слава — самый старший, был очень красив. Он даже умудрился уехать однажды с Эдит Утесовой, но, правда, скоро вернулся. Под конец своей жизни он превратился в пьяницу и умер нестарым, почти сразу после 50.
Из учителей последних лет учебы помню всех. Классным руководителем был у нас Борис Тимофеевич Войцеховский. После войны работал в Академии наук в Москве. Недавно умер. Он был требовательный, серьезный, но справедливый и все толково объяснял.
Мария Давыдовна — учительница русского языка и литературы. Лекции она читала скучные. Диктовала нам фразы из своего конспекта. Зато учитель по истории Яков Григорьевич учил нас правильной речи, в которой не было бы лишних слов. Яков Григорьевич был калека, ходил как–то дергаясь и подтягивая ногу и говорил с гримасами. Он, наверное, в детстве перенес какую–то болезнь. Дико дышал и сопел. Кто его не знал, не мог выдержать его присутствия без смеха. А мы привыкли и очень его уважали. Когда класс дружно не выучивал урока, к нему обращались с каким–нибудь вопросом по истории, и он обстоятельно объяснял все 45 минут. Потом спохватывался, но было поздно, звенел звонок, урок заканчивался.
Ботанику и анатомию нам преподавал Михаил Соломонович Раскин. Очень застенчивый человек. Когда ученик не знал урока, он так стеснялся за него, что всем становилось стыдно. Мы хотели женить его на Марии Давыдовне, но он вдруг женился на математичке старших классов. Это была некрасивая, но всегда очень опрятно одетая женщина. Мы были разочарованы. Алгебру и тригонометрию нам преподавала Анна Николаевна — какая–то никакая. На всех она смотрела с некоторой пренебрежительностью. Но чулки меняла ежедневно! Я сидела на первой парте, и это было для меня поразительно. У многих из нас чулок вообще не было или была одна пара.
Были у нас и практиканты из пединститута. Один такой математик, очень симпатичный блондин, заставил меня сдавать после уроков четыре темы по выводу формул из–за того, что я разговаривала на его уроке и не слышала, о чем он спрашивал. Выяснилось, что и у него, и у меня пропали билеты в цирк в тот вечер. Зато я повторила большой материал к экзаменам.
И еще, конечно, уроки физкультуры. Преподаватель — наш любимый физрук Ефим Лескович. Мы его звали между собой Фимочкой. Он был намного старше нас. Дожил до 1981 года, а сейчас, кажется, уехал в Израиль вслед за сыном. У нас в школе был хорошо оборудованный спортивный зал. Кольца, брусья, турник, дубовый конь, шведская стенка и т.д. Всем мы пользовались. А позже я поступила в спортивную конькобежную секцию и очень полюбила коньки. У меня были специальные коньки «ножи» с немного подпиленными носами для легкости бега. Я отдала эти коньки сразу после начала войны и всю жизнь об этом жалела. Все равно все пропало. И еще сдала прекрасный спортивный костюм: трико и свитер чистошерстяные да еще шапочку.
В 10–м классе у нас были уроки военного дела. Мы стреляли в тире, ходили строем, умели пользоваться противогазом и оказывать первую медицинскую помощь. Почти все были значкистами.
Значок БГТО — «Будь готов к труду и обороне».
Значок ГТО — «Готов к труду и обороне».
Значок ПВХО — «Противовоздушная и химическая оборона».
«Ворошиловский стрелок» — это кто выполнял норму попадания в цель.
Значки эти мы носили с гордостью.
1 мая 1941 года мы прошли по городу красивым строем на демонстрации. Раньше ходили на демонстрацию в спортивной форме. А здесь нашим мальчикам родители к выпуску сшили новые костюмы. Не думали, что это последний парад и скоро все они уйдут на фронт...
Все мальчишки из нашего 10 «А» погибли на войне. Уцелели только те, кто остался на второй год. Да еще Сенька Плятт, которого мы дразнили «четырехглазый профессор». Он им и стал, сейчас живет и работает в Америке. Мы не знали тогда, что его родители были арестованы в 1937 году и он трудно, как я теперь понимаю, очень трудно жил с сестрой. На всех был в обиде, никому не помогал в учебе, но сам упорно и отлично учился.
Анжелика Маланьина.
