Корреспондент «СБ» попробовала себя в роли санитаркиНаверное, это тот случай, когда нужно переступить через себя. Не раз доводилось слышать — работа санитарки самая грязная и тяжелая в больнице. И я не знала, смогу ли? Уверенности в себе не было ни грамма. Старшая медицинская сестра Галина Маркова вручила марлевую повязку, две пары резиновых перчаток:
— Не пренебрегайте, у больных может быть и гепатит, и ВИЧ, и другие инфекции, поэтому если перчатки порвутся, попросите у санитарок запасные. И не снимайте повязку...
Не знаю, от чего вдруг закружилась голова. Голоса собеседников становятся приглушенными, лица медленно темнеют, отяжелевший густой воздух почти невозможно вдохнуть, в мозгу пульсирует мысль: «Воды, глоток воды...» Или нашатыря.
Работать в отделении общей реанимации 9–й клинической больницы мало желающих. А санитарок постоянно не хватает. Сейчас 4 из 10 необходимых. А бывает, ни одной нет. Тогда все их функции приходится выполнять медсестрам.
— Прежде чем принять на работу, я теперь всегда предлагаю день поработать, а потом оформляться, — говорит Галина Маркова. — Потому что некоторые заочно соглашаются, а потом приходят, посмотрят, что все голые лежат, и тут же разворачиваются: увольте. А какая одежда, если их мыть нужно через каждые пару часов?!
Здесь все равны. Мужчины, женщины. Все в одной палате. И врачи их делят просто: у этого черепно–мозговая травма, у этого — инфаркт, у этого — менингит, у этого — цирроз. У некоторых даже имен нет. Девушка, около 30, 4–й день без сознания, попала под машину. Родственники не обращались. Рядом неизвестная, избитая кем–то бабушка, нашли в подъезде с травмой головы, никто не ищет. Кто–то с балкона упал, кто–то — с лошади... Их здесь 25.
— Оставь ты эту швабру, — уносит ведро с тряпкой моя новая коллега санитарка Марина Щукина. — Пошли, поможешь перестелить. Полы мыть — это не самое страшное, это мелочь в нашей работе...
Что значит «перестелить» я поняла, когда мне вручили чайник с водой и чистый кусок простыни. Тут даже марлевая повязка не спасала. Некоторые заботливые родственники памперсы приносят, но они мало чем спасают положение.
— Мой, я его поверну, — поторапливала Марина. — А теперь чистую простынь подай: раз–два, готово, давай его подтянем вверх... Подними голову... Да не бойся ты...
— Вдруг ему больно!
— Да ему в
се равно, посмотри, он же без сознания!
У мужчины менингит. Из–за антибиотиков вся флора кишечника испорчена, его каждый час приходится «перестилать».
— Аня, отстань! Голову, говорю, не тронь! — бредил больной.
— Это еще ничего, с утра он нас матом обкладывал...
Я поначалу аккуратненько так больных переворачивала, будто младенцев. А санитарки смеются: мол, ну так ты немного «наработаешь»... Медлительных здесь не любят. Некогда тут раздумывать и причитать. Это мне как новенькой было позволительно стать возле каждого больного и любопытствовать: в аварию говорите, через лобовое стекло, 60 метров пролетела, ой, мамочки, всего–то 24 года, какие прогнозы, доктор?
— Сложно что–то загадывать, — не отрываясь от бумаг, отвечал дежурный врач–реаниматолог Виктор Гончаров. — У нее же весь таз раздроблен, ребра. Но иногда бывают чудеса. К нам как–то попала беременная женщина с черепно–мозговой травмой, тоже в аварию попала, и ничего — ушла на своих ногах, дочку родила...
А вообще, санитаркам некогда разговаривать. Каждые полчаса только и успевай больных привозить–увозить. Операционная — реанимация — отделение — опять реанимация — опять операционная... И так бесконечный поток. День — ночь — день полуживые тела перетаскиваешь с одного места на другое. За простыню с четырех концов взялись, раз–два — перетащили на операционный стол атлета, в котором 90 кг веса. А еще привезут 35–киллограмовые ящики с глюкозой — и выгружаешь, таскаешь в отделение. Тут не только сила, но и выносливость нужна. А ведь санитары — в основном женщины. Хладнокровные, привыкшие ко всему, небрезгливые. Работают через день по полтора суток. Вообще, норма — 173 часа в месяц. И зарплата — 156 тысяч рублей. Поэтому, как правило, дежурят по 250 — 260 часов, чтобы полтора оклада и премия повышенная была.
Причем если в санитары и попадают люди случайные, то остаются только самые самоотверженные. Например, Марина Щукина 16 лет работала музыкальным работником в школе. Жила на Дальнем Востоке. Потом родила троих детей, закрутилась в семейном водовороте, фортепиано покрылось пылью, потеряла квалификацию, переехала в Беларусь и вот уже 5 лет ухаживает за больными. 4 года — в кардиологии в 4–й больнице, теперь вот решила себе адреналина добавить — перешла в реанимацию. Скучать не приходится.
— Разве что маме обидно, что учила меня, учила, а я теперь играю... на швабре, — говорит Марина. — Причем привела меня на эту работу подруга, которая сама по профессии — маляр, она через полгода уволилась. А я осталась.
Не менее удивительная карьера и у ее коллеги Марины Козел. Она окончила торгово–экономический колледж, 24 года работала заместителем директора продовольственного магазина. И дочка в торговле теперь занята. А Марина вдруг решила круто поменять свою жизнь — уже два года санитарка.
Рассказали, что скоро им предстоит пойти на повышение квалификации. Статус их станет немного выше. Хотя и обязанностей, наверное, прибавится...
— Ну, может, еще клизмы будем ставить... — говорит Марина.
— В операционную! — вызов обрывает наш разговор, и мы несемся с каталкой к лифту...
Самая тяжелая работа начинается в 4 утра. Всего две санитарки на дежурстве, каждая должна 12 человек умыть, перестелить им постель. А они все в трубках, и страшно: лежит, вроде дышит, начнешь ворочать, резкий отток крови — и остановка сердца...
— Я больше всего боялась трупов, — рассказывает Марина. — И, как назло, в первое же мое дежурство пришлось везти покойника. Я тогда даже удивилась своему спокойствию.
А вообще, за день приходится иной раз и по пять трупов увозить. Всех в 17–ю палату. Так и говорят: этого — в 17–ю. Чтобы остальные больные не поняли, что с ним, — зачем лишний стресс? Мол, просто переводят в отделение.
...Пункция, катетеры, санация... живой — неживой, дышит — не дышит... Ближе к полуночи, спустя 12 рабочих часов, я уже даже смеялась. Хотя сперва мне казалось, что смех в такой обстановке оскорбителен. Один санитар рассказывал, как в реанимационном постхирургическом отделении пациенту ампутировали ногу и надо было эту конечность доставить в лабораторию на исследование тканей (через 3 корпуса и приемное отделение). Он завернул ее в простыню (было лень брать каталку) и понес в «пункт приема», а в дорогу — все равно по пути — ему сунули какие–то бумаги, выписки, пробирки. В приемном он споткнулся и, спасая пробирки, выронил ногу... Родные и близкие, пришедшие навестить родственников, в шоке, а санитарам весело! Но ведь для них это обычная, повседневная работа. С людьми, которые одной ногой там, другой — здесь. Тут без определенной доли цинизма сложно работать.
— Недавно лежал пациент с циррозом и его рвало кровью с кусками разложившейся печени. Вся стена была заплевана, потолок. Утром приходим со стремянкой и отмываем. Перекись водорода льем, за батареей до сих пор отмыть не получается, — Марина рассказывает это с таким спокойным выражением лица, будто речь идет о чем-то обыденном...
Может, это и правильно. С опытом приходит и понимание, что здесь не каждому нужна твоя жалость. Ведь кого иной раз приходится спасать?
— Молодую мать, которая нанесла 30 ножевых ранений 6–летней дочке, (малышка умерла от потери крови) и себе порезала вены и горло, — вспоминает пациентов Виктор Гончаров. — Студента второго курса технологического университета, который в День студента сыграл с друзьями в рулетку с дробовым пистолетом. Потом все однокурсники по очереди ходили в отделение и спрашивали: «Скажите, жить будет?» Ну как можно с дробью в мозгах жить?! Три раза попадал мужчина с ножевым ранением сердца: жена в пьяной ссоре резала, а врачи спасали...
За день работы я совершенно перестала относиться к смерти как к какому–то мистическому явлению. У каждой смерти — совершенно конкретное лицо. После такой работы уже и жизнь воспринимаешь как обычную цепочку химических реакций.
— Готовьтесь, похоже, будете труп выносить... — как–то иронично посмотрела на меня медсестра Зоя Ивановна.
— Что, ждете? — опешила я.
— Не ждем, состояние нехорошее, пульс слабый, давление падает.
Речь шла о той самой девушке, около 30... Я к своим напарницам:
— Марина Петровна, она пошутила? Как это предугадать, девушка ведь дышит?
— Она под дофамином. Если уже стали это лекарство вводить, значит, шансов почти нет. Искусственно поддерживают работу организма. А мозг не работает.
Когда я уходила из больницы, меня всю дорогу преследовал запах реанимационного отделения. Тот самый, сладковато–приторный... Казалось, что я пропиталась им насквозь.
— Зачем вам это? — постоянно переспрашивала я санитарок.
— Ну кто–то же должен...
Наверное, это единственное, что может нравиться в этой работе, — чувство собственной необходимости. Неважно, что ни один из больных, за которыми ты ухаживала, тебя не вспомнит. Потому что он без сознания и потому что все самое тяжелое стирается из памяти — защитная реакция организма. Главное, что ты помогал ему бороться за жизнь... Просто так, во имя жизни.
