Вот что меня всегда удивляло и не перестает удивлять. За свою жизнь я много разговаривал с фронтовиками, снимал их, записывал, учился у них всяким разным наукам. Они выжили, вернулись, и мне повезло, я застал их еще нестарыми. И меня всякий раз удивляла обыкновенность этих людей. Будничность, прозаичность... Не были они похожи на пафосных героев, совершавших невероятные подвиги. Совсем. И разговаривали привычно, и ругались, и смеялись, как все...
Но иногда, я видел, их лица каменели. Взгляд останавливался, и на лице появлялось выражение растерянности, потусторонности. Словно они не понимали, почему живы, почему здесь, в этом времени... А еще они ели очень аккуратно, без крошек. И если ребенок оставлял на тарелке еду, то смотрели на него строго, головой качали. Под таким взглядом приходилось доедать. Тогда я не понимал зачем.
В средней школе было несколько учителей–фронтовиков. Один хромал, в школу приезжал на синем мопеде. На войне он был танкистом. И нога его правая на войне осталась... А вот директор школы, к сожалению, не помню ни имени, ни отчества, ни фамилии, ходил по длинным коридорам быстро. О том, что и он фронтовик, рассказывал красный стенд с белыми пенопластовыми буквами «Они сражались за Родину». Были на нем и фотографии девушек в беретах и пилотках, только мы своих училок не по тем снимкам, а по фамилиям узнавали. Было фото сварливого завхоза в фуражке и офицерской гимнастерке, уборщицы, которая звонок давала и за порядком следила...
Однажды директор пришел на работу в сером пиджаке с медалями и орденами. Мы бегали смотреть на его награды. Директор смущался, как школьник. Будто это все не его ордена... Учителя в те годы рассказывали о войне казенно и сдержанно, то, что было написано в учебниках. Перечисляли сражения, называли даты, озвучивали цифры, показывали карты со стрелками, направленными на запад. То, что они говорили, абсолютно не поражало детское воображение. Они словно не о себе рассказывали, а о чем–то общем, далеком. Странно.
Потом, уже в художественном училище, у преподавателя рисунка, строгого и насмешливого, я увидел на запястье пятизначный номер. Синий такой, кривовато набитый. Может быть, тот номер узника концлагеря я никогда бы и не увидел, но Трофим Денисович мыл руки, испачканные краской, и ему пришлось снять часы на широком кожаном браслете... А вот Фрину Львовну война застала в Ленинграде. Как–то на лекции по истории искусства она вспомнила блокаду и перечислила имена и фамилии своих однокурсников по академии художеств, тех, кто не дожил до Победы. Фамилий прозвучало много. Больше Фрина Львовна о войне и блокаде ничего не говорила...
В институте педагоги тоже эту тему обходили, отделываясь общими замечаниями. И бывшие партизаны, и моряки, и летчики, и танкисты с артиллеристами, и разведчики, и те, кто пережил войну в тылу, в эвакуации. И родители, которые в те годы были детьми и потеряли близких, о чем–то все время не договаривали. Молчали... Мне казалось, им известно что–то такое, чего я никогда не узнаю, не увижу и не пойму. За своим молчанием люди, пережившие войну, прятали тайну.
Потом я понял, что рассказать о войне правду, да еще простыми и будничными словами, невозможно. Это могут только музыка, песня, картина, фильм, стихи. Да и то если они талантливые.
...Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
Мне попалось это простое стихотворение поэта–фронтовика Семена Гудзенко, когда я стал взрослым. В нем, как это ни удивительно, приоткрылось то, что от меня прятали родители, учителя, то, о чем молчал тесть–фронтовик...
P.S. Сегодняшние ветераны, а их совсем мало, уже не чистят к празднику Победы свои ордена и медали. И не потому, что хотят подчеркнуть, показать истинность боевых наград, отделить их от юбилейных, ярких и блестящих. Нет, они их не чистят, потому что нет уже прежней силы в руках. Да и зачем? И эти тусклые, потемневшие медали и ордена напоминают погасшие звезды.
Советская Белоруссия №84 (24221). Среда, 8 мая 2013 года.
