Тату
От деревни то место, куда меня семилетнего вел отец, было далеко. Сначала мы шли берегом леса. Потом — дорогой с глубокими рытвинами. Потом — по заросшей тропинке — ярко–зеленой, которая то исчезала, то появлялась. Мокрые кеды на моих ногах чавкали и всхлипывали. Наконец двинули напрямик сквозь лесную чащу. Отец не объяснял, куда ведет, а я и не спрашивал. Топал себе, по сторонам смотрел... Я устал. Оводы с комарами заели, отмахиваться надоело.
— Смотри, — сказал отец, когда мы выбрались из олешника.
Под ногами желто–зелеными волнами лежал мох.
Место это называлось «Степаненков мох». Кто–то из наших предков ездил сюда рвать этот мох на стройку. Ну мох и мох себе. Ничего удивительного. На том мху — крупная и темная, как вишни, земляника. По две–три ягоды на кустике.
И сосны большие, как золотые. На каждом дереве — подсочка, ржавые жестяные лейки со смолой–живицей. Пахнет эта смола невероятно остро, а главное, не отмывается и не оттирается с пальцев...
Но не это место — цель далекого путешествия. Через четверть часа, когда мы прошли по мягкому мху старый сосонник с подсочкой, то и вышли...
— Вот! — торжественно промолвил отец.
Дерево стояло на небольшой поляне. Вокруг был выгоревший порыжевший мох.
Большие сосны против этого дерева казались первоклассниками рядом с учителем.
Сосна, а это была она, показалась мне больше, чем гомельская телебашня, выше, чем кирпичные трубы костюковского стеклозавода...
Отец победно взглянул на меня и пошел к ней. Дотронулся, как за руку поздоровался, а потом сел под ней и привалился спиной к стволу. А я ходил вокруг ошарашенный и убитый величием, ходил и молчал...
Думал о том, что если взобраться на самый верх, — увижу красную кровлю дедового дома, все дальние деревни, лесные и полевые дороги... Я был уверен, что там, наверху, вытяни только руку — и можно тронуть облака. Эту сосну мы не смогли обхватить... Если бы дед был с нами, то тогда, возможно...
Большего дерева я не видел никогда. Телевизор и книжки — не в счет...
Потом я ходил туда с двоюродным братом. Видел, как долго бежала по дереву быстрая белка. Слышал, как невидимый дятел без остановки стучит высоко в небе, шумит ветер, дождем осыпаются иголки...
От той сосны, сегодня ее нет, для меня начинается мой берег...
Было это в 1980 году, на третьем курсе института, но я и сегодня помню неприятно–визгливый звук электробритвы, переделанной в тюремную «машинку» для выбивания наколок. Тогда у меня и появилась татуировка. Не затейливая, стильная, разноцветная тату, а настоящая мужская «мастюха». Мне ее сделал друг. Я взамен сделал второму другу...
Не очень чтобы и скоро, но привык к выразительному знаку на коже. Приехал домой к родителям. Сбросил свитер, рубаху. Отец смотрел на мое плечо поверх очков, а потом подвинул очки ближе к глазам.
— Покажи–покажи? А что это означает? — дотронулся до моего левого плеча.
— Ничего... Так, — бросил, словно хотел отшутиться.
Отец помолчал. Мне сделалось неудобно за мою татуировку, с которой он не сводил взор. Он все молчал. Я сел ужинать. Он смотрел. Он понял, что это не развлечения. Что за этим знаком стоит нечто серьезное.
— Мои дядья–кузнецы по двадцать отсидели на «Полночи», но никто себе ничего такого не сделал, а мужчины были крепкие... Ну ты же не вор?
— Не, — я ответил уверенно.
Когда я поужинал, то он неожиданно сказал: «Когда мне было лет двадцать, то и я хотел себе что–нибудь такое. Но так и не придумал».
Больше о моей татуировке мы никогда не говорили.
